Юрий Михайлович Магалиф прожил непростую и не короткую жизнь, написал много книг, а еще большее их количество мастерски прочёл вслух как профессиональный артист-чтец. В далёкие теперь годы «после той большой войны» многим и многим слушателям он в буквальном смысле открыл поэзию Сергея Есенина и Бориса Пастернака – ведь их книги тогда не переиздавались, а иные и вовсе были изъяты из библиотек и запрещены.
Судьба самого Магалифа была сложной и символичной. Он родился в семье врача, в Петрограде 1918 года – в тот же день и, как сам рассказывал журналистам, даже час, когда в Екатеринбурге был расстрелян последний русский царь, его семья и ближайшее окружение. В жилах Юрия Михайловича текла польская, цыганская и еврейская кровь. Его дед по матери, польский граф Александр Миткевич, без памяти влюбившись, женился на цыганской певице, до того покорившей сердца знаменитых русских поэтов Плещеева и Апухтина, что, может быть, и предопределило артистическую деятельность будущего писателя.
В детские годы Юрий Магалиф встречался с Борисом Житковым и Самуилом Маршаком, с которым его отец состоял в дальнем родстве; в ранней юности, после ареста матери, к тому времени уже разошедшейся с мужем, воспитывался в семье племянницы автора «Детства Тёмы» Н.Г. Гарина-Михайловского. Она-то, Мария Николаевна Слободзинская, и закрепила заложенную в мальчишеском сердце матерью любовь к литературе и петербургской культуре.
Сама же Софья Александровна Миткевич разделила судьбу многих и многих дворян в послереволюционной России. Из ссылки она не вернулась.
18-летним юношей Юрий Магалиф поступил в театральный институт, а в 1941 году также был арестован и, как неблагонадежный, отправлен в лагерь на Колыму. Как вспоминал Юрий Михайлович, поезд шёл от Ленинграда до Новосибирска три недели, в пути попал под бомбёжку, был обстрелян фашистами.
До Колымы Магалиф не доехал – был оставлен в Новосибирске на строительстве оборонных заводов. По окончании срока, благодаря счастливому стечению обстоятельств, он смог остаться в крупном городе Новосибирске, где в 1946 году устроился работать в филармонию, здесь познакомился с концертмейстером Ириной Михайловной Николаевой, с которой и прожил почти полвека, до самой ее смерти.
«Закат печальный…» яркого человека, артиста и поэта, был освещён не только признательностью читателей и увенчанием его заслуг литературной премией, но и дружбой с великим композитором Александрой Николаевной Пахмутовой и её мужем, поэтом Николаем Николаевичем Добронравовым, а главное – прощальной улыбкой разделённой любви, блеснувшей Юрию Михайловичу среди бед, одиночества и болезней.
Творчество Магалифа, особенно сказки, было хорошо известно и в Советском Союзе, и за рубежом – его переводили на многие языки и издавали в разных странах. О нём прекрасно отзывалась критика.
К сочинению стихов Магалиф пришел поздно, на рубеже 70-х. И она, поэзия, скоро стала, быть может, главной ипостасью его разнообразно одарённой творческой натуры – Магалиф прекрасно рисовал, резал по дереву, писал, помимо сказок, «взрослую» прозу, на радио сделал сотни разнообразных по тематике передач.
Громким поэтом, однако, Магалиф не был, но не потому, что недоставало ему масштаба, а, скорее, по типу личности. Добрый, гуманный, контактный искренний, много переживший, но не озлобившийся, не вступивший на путь активной борьбы с режимом, скромный и верный в любви и дружестве, воспитанный петербургской культурой человек, он непредставим читающим громовые стихи на площадях. Его лирика скромна и задушевна, добра к людям и всему миру Божьему, исполнена тонких переживаний, печальна и в то же время мужественна, пластична и дымчата, как пейзаж, выполненный акварелью, гармонична и мелодична, как тихая грустная песня, словом, в лучшем смысле непарадна.
По преимуществу зимняя, что естественно для сибиряка, лирика Магалифа чаще всего сюжетна. Сюжетом могут быть движения души, чередование зимних месяцев, рост деревьев, разговор с любимой, рождение поэмы, частная жизнь человека, труд поэта, вглядывание художника в натуру, исповедь родному Ленинграду.
Быть может, и вся поэзия Юрия Магалифа, новосибирца не по рождению, а по судьбе – не что иное, как исповедь городу детства и юности, где когда-то давным-давно он впервые расправил крылья.
Исповедь же сюжетна по определению. Именно поэтому (и, конечно же, еще потому, что Магалиф был превосходным прозаиком, даже больше – сказочником) все его стихи сюжетны, а многие являют собой настоящие рассказы в стихах. Нередко они привязаны к конкретным датам, например, ко дню смерти Ленина, или ко дню собственного ареста, но привязки эти, по-видимому, предопределены требованиями времени, ведь, по слову Пастернака, художник – «вечности заложник у времени в плену». Сами по себе стихи легко могли бы обойтись и без них, как, например, маленькая поэма «Эстафета», написанная белым стихом, и вроде бы повествующая о дне смерти Ленина. Убери из него дату и пару строф про вдруг загудевшие заводы, – и останется точный, глубокий и трагический рассказ в стихах о детстве российского мальчика в эпоху глобального исторического перелома.
Повествовательных стихов у Магалифа много. Я бы сказал, почти все, даже те, где короткий рассказ как бы неожиданно возникает из картинки, проявляясь на глазах читателя, подобно фотографии:
СТАЯ
Шумно под осенним небосводом,
Кружит молодое воронье.
Говорят, они кричат к невзгодам –
Глупости все это и вранье.
Ах, я понимаю эту стаю!
Мысленно, что ворон молодой,
Над землей ликующе взлетаю –
Над судьбой и, значит, над собой.
Там внизу корявые березы;
Там внизу – холодная река;
Там внизу – похожая на слезы,
Мутная, предзимняя тоска...
Но летит большая стая рядом –
Весело, напористо, легко;
Вместе с нею я лечу над садом,
Крылья распахнувши широко.
Мне отстать от стаи невозможно
Кружит, кружит дружная семья.
Эта жизнь устроена надежно –
До случайной дроби из ружья...
Как писал и пел Владимир Высоцкий: «Да это ж про меня! Про нас про всех, какие к черту волки?!»
Но все же, как правило, Магалиф не прибегал к иносказаниям и уж тем более не показывал властям кукиш в кармане, а высказывал правду честно и прямо – настолько, насколько мог. Даже в кондовые советские времена он умудрялся (а значит – не боялся) рассказать, пусть частично, ведь всю правду никакая цензура просто не пропустила бы и сегодня, но – правду о собственной трудной судьбе, о страданиях, выпавших на долю его матери, его самого, да и множества других ни в чем не повинных людей, чьи жизни были сломлены или загублены сталинской эпохой.
Но эти же люди, эти же страдальцы, если смогли выжить в лагерях, шли в смертный бой с фашистами, восстанавливали страну из послевоенной разрухи, создавали новую культуру: писали книги, снимали фильмы, строили города и ракеты. И те, кому выпадала «дальняя дистанция» судьбы, и те, чьи жизни прерывались на взлете.
О последних Юрий Магалиф написал немало замечательных стихотворений. Достаточно вспомнить лишь цикл, посвященный Юрию Кондратюку «Механик»: «Он убит под Москвою в сорок втором – / Ополченец-солдат Кондратюк…»
Исповедь созвучна памяти. Память – может быть, главная тема магалифовской поэзии: безвременно ушедшая мать, знаменитая в русской культуре бабка - цыганская певица Федосья Трофимовна, люди, с которыми сводила его судьба в ленинградской юности, в сибирском лагере, в частых поездках по Сибири и стране, Анна Андреевна Ахматова, чье личностное и поэтическое влияние на Юрия Магалифа неоценимо.
Недаром же Давид Самойлов так и назвал свою статью к томику избранных стихотворений Юрия Магалифа «Дальняя дистанция» - «Корневая правда бытия». И недаром главная героиня магалифовской лирики – нередко называемая, а чаще присутствующая безымянно, цитирующаяся точно или угадывающаяся ассоциативно – она, Анна Андреевна Ахматова. Вот эти её строки:
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу... –
истинный завет всем лирическим поэтам и самый лучший эпиграф к поэтическому творчеству Магалифа. Даже девиз, ибо он сам так жил – просто, и творил - мудро:
Чуть-чуть добрее о других,
Чуть-чуть построже о себе.
И не уподобляй свой стих
Прямой Архангельской трубе.
По возрасту и по кристальной ясности, точности стиха, естественной и намеренной негромкости голоса Юрий Магалиф, несомненно, принадлежал к плеяде военных поэтов – это подчеркивает в своей статье и Давид Самойлов. Но по неизбывному «ленинградству», «петербуржству» своему, Магалиф – несомненный последователь Ахматовой, поэт чистого траги-лирического тембра. А его стихотворение «Ахматова в Париже» – лучшее подтверждение всему уже сказанному. Это и тонкая лирика, и сюжетный рассказ, и метрически, стилистически близкий по букве и духу к ахматовской трагической лирике реквием не только самой Анне Андреевне («А Вам суждено причаститься всерьёз / Блокадного хлеба и царственных роз…»), но и той России, которую мы потеряли и уже никогда не вернем, сколько бы еще революций и реставраций не пережили.
Ленинград, Ленинград… В 60-е годы прошлого века по радио часто исполнялась песня В. Соловьева-Седого и А. Чуркина: «Слушай, Ленинград, я тебе спою задушевную песню свою». Пел ее Марк Бернес, и пел так, как мог только он один. Поэзия Юрия Магалифа кажется именно такой задушевной песней Ленинграду, песней сибиряка по судьбе, в которой он и тоскует по родному городу и его культуре, и отчитывается перед ним во всем том, что делает вдали от родины. И, главное, вспоминает.
Таковы одни из лучших его стихов: «Воспоминание» – о встрече с Анной Андреевной Ахматовой у окошка коменданта «Шпалерной» тюрьмы, куда юный Юрий Михайлович пришел, чтобы узнать о судьбе матери, а великая Ахматова – справиться о судьбе сына, будущего знаменитого историка и географа Льва Николаевича Гумилева; и другое «Воспоминание» – о похоронах пушкиниста Якубовича, в котором вновь появляется Ахматова:
Что сидела неподвижно у дверей…
Горбоносая,
С подстриженною челкою,
Перекинув
ногу на ногу углом –
Омраченная,
Она уже провидела
Затемнения
За этим белым днем.
Или – стихотворение «Кинофильм», посвященное юным москвичам и ленинградцам – исполнителям главных ролей в фильме 1937 года «Юность поэта» – о лицеистах Пушкине, Пущине, Кюхельбекере, Дельвиге.
Замечательный, кстати сказать, фильм, нестареющий, как не стареет и никогда не состарится само лицейское братство первого выпуска.
Лента тридцатых –
«Юность поэта»,
В древнем пруду
старых лип отражение...
Длится навеки
лицейское лето
И царскосельское благоволение...
А Пушкин-«француз» –
это Валька Литовский.
А Пущин «Жанно» – это Толька Мурузин.
А Липкин Олег – это Дельвиг…
……………………………………………………
Снег на солдатских надгробиях грузен.
Но и под снегом видеть дано:
«Солдаты:
Литовский... Липкин... Мурузин... –
«Пушкин»... «Дельвиг»... верный «Жанно»...
Увы, сегодня уже не спросишь Юрия Михайловича, был ли он знаком лично с Валентином Литовским, Анатолием Мурузиным, Олегом Липкиным. Можно только представить себе, каким вдохновенным был бы его живой, артистический рассказ об этих замечательных ребятах!..
Поэзия Юрия Магалифа – чистый, незамерзающий родник в зимнем лесу. Так можно было бы определить ее одним сравнением. В прозе и даже в сказках у него случались неудачи. В поэзии – нет. Более того, с годами он писал всё строже и точнее. Вовсе не устремляясь, как дым, к небесам. Напротив, при всей возвышенности помыслов, невзирая на все выпавшие на его век печали, поэт был земным, любящим, даже влюбленным, галантным, артистичным человеком, писателем и лириком, укоренённым и в ленинградской культуре, и в сибирской городской и деревенской жизни, как старый кедр в тогучинском лесу, а голос его оставался чистым и звонким, порой шутливым, как в посвящении Арнольду Кацу, порой по-юношески влюбленным, как в стихах к Тамаре Огневой, порой отчаянным до безысходности, как в стихах памяти Ирины Михайловны – до конца, даже в самых поздних, философских, больничных, предсмертных строках:
С каждым годом моя борона
Эту землю все лучше равняет;
С каждым годом родная страна
Лучше сущность мою понимает.
Не хочу превращаться в звезду –
Пусть я в скошенном поле проглянусь, –
И отсюда вовек не уйду,
А исчезнув, все тут же останусь!..
«С каждым годом родная страна / Лучше сущность мою понимает» – это не старческий оптимизм. И не самообман под воздействием эйфории после получения премии имени Гарина-Михайловского. Это совсем другое. Это – ответ Маяковскому, его самым пессимистическим строкам:
Я хочу быть понят родной страной,
а не буду понят – что ж?!
По родной стране пройду стороной,
как проходит косой дождь.
И – да, здесь звучит тот же самый голос Юрия Магалифа, за много лет до того написавшего, спевшего свою знаменитую «Песню Лунина»:
Один погас… Другой погас…
В паденье звезды угасают.
Все меньше остается нас…
…………………………….
И скорый суд, и скорбный труд –
Нам есть что вспомнить, слава Богу!
Как тихо ангелы поют,
Как тихо ангелы поют,
Сопровождая нас в дорогу…
Но истинные поэты не уходят. Чистая холодная вода кастальских ключей их лирики продолжает давать нам силы учиться «просто, мудро жить», любить и надеяться на то, что, исчезнув в свой срок, и мы когда-нибудь всё-таки «проглянемся в скошенном поле» бытия.
© Виктор Распопин
Иллюстративный материал из общедоступных сетевых ресурсов,
не содержащих указаний на ограничение для их заимствования.