Ночь началась с телефонного звонка, как это часто бывает у нас в отделе. Я ещё не успел допить остывший чай, когда диспетчер, хрипло откашлявшись, выдал:
— Северцев, тебе срочно. Посёлок Белоключье. Школа. У них там... странности. Директриса в истерике, вызвали нас напрямую.
Я на автомате поднялся, бросил взгляд на Мухтара — он уже стоял у двери, как будто всё знал заранее. Пёс в таких случаях никогда не ошибается. Порой мне даже казалось, что у него нюх не только на запахи, но и на саму суть происходящего.
До Белоключья — полтора часа езды, по просёлкам, через чёрный как чернила лес. В машине пахло мокрой шерстью, кофе и дорожной пылью. Водитель молчал. Я тоже. Мухтар сидел на заднем сиденье, глядя в окно, как будто выискивая во тьме что-то, недоступное человеческому глазу.
Когда мы прибыли, школа выглядела как всегда: облупленные стены, тусклое освещение, глухой силуэт двухэтажного здания. Но на крыльце стояла женщина лет пятидесяти — в сером пальто, с растрёпанными волосами и нервной дрожью в руках. Это и была директор, Галина Павловна.
— Я вас ждала, — выдохнула она, будто удерживала дыхание весь вечер. — Пожалуйста... заходите. Это... это нужно видеть.
Кабинет истории, второй этаж. Полки с пыльными книгами, портреты полузабытых вождей, глобус с облупленной краской. Всё обычно. Но в центре, на учительском столе, лежала школьная тетрадь — старая, линованная, в мягкой обложке цвета морской волны. На ней — пожелтевшие пятна и выцветшая надпись: "Сидоров П.".
— Мы её нашли за шкафом, — сказала Галина Павловна, показывая на стену. — Сегодня ученики помогали переставлять мебель... А дальше — началось.
Я открыл тетрадь. Ручка — синие чернила. Почерк детский, неровный. Заголовок на первой странице: "Будущее. Двадцать третий год". Ниже — подробный список событий. Дата — шестнадцатое ноября. Сегодняшняя. И напротив — фразы: "В школе упадёт карта. Учительница истории скажет: ‘Он вернулся’. На перемене зазвонит чужой телефон..."
Я почувствовал, как кожа на затылке стянулась мурашками. Потому что именно это — и произошло. Я посмотрел на Галины Павловну.
— Карта упала. Просто сама, с гвоздя, — прошептала она. — Потом я... сама не знаю зачем... произнесла вслух: "Он вернулся". Я не поняла, почему. А потом на учительском столе зазвонил мобильник. Старый, с кнопками. Но он выключен. Он не включается, понимаете?
Я опустил глаза на последнюю строку. Там было написано:
"Дальше приедет майор Северцев. Он будет не один."
Мухтар подошёл и положил морду на край стола. Его глаза глядели в самую суть.
Галина Павловна рассказала, что Паша Сидоров погиб в девяносто первом году. Утонул в речке неподалёку. Был тихим мальчиком, одиноким. Мать работала в аптеке, потом уехала в другой город. Отец — неизвестно. После смерти сына мать, говорят, сошла с ума. Никто её потом не видел.
Я пролистал тетрадь. Там были ещё страницы. Каждая — с заголовком: "Будущее. Декабрь", "Будущее. Январь", "Будущее. Весна", и так далее. Все написаны от первого лица, от имени Паши. Будто он продолжал жить где-то за пределами обычного времени.
На каждой странице — даты, события, описания, заметки. Некоторые вещи были бытовыми: "Снежный день. Собака укусит девочку у остановки. Дворник поднимет бумажку и не прочитает, что на ней". Другие — пугающе конкретными: "Пожар в фермерском доме. Спасутся трое. Один скажет: ‘Я знал’. Но никому не поверят".
Последняя страница была ещё пуще: "Тот, чьё имя будет записано в этой тетради, не сможет уйти, пока не найдёт истину".
Я снова нашёл своё имя. Рядом была фраза: "Он будет ближе, чем думает. Он вспомнит деревню. И то, что не должен был забывать".
Когда я вышел на улицу покурить, снег хрустел под ногами, как старая бумага. Мухтар сел рядом и поднял нос в воздух. Он всегда чувствовал то, что нам не по зубам.
— Ты чувствуешь, да? — сказал я ему. — Тут что-то не так. Не просто совпадения.
Пёс не шелохнулся. Только взгляд у него стал тяжёлым, будто он тоже читал эту тетрадь, строчку за строчкой.
Я вспомнил деревню. Не Белоключье — другую. Заброшенную, где я был один раз, ещё в юности. Мы с отцом тогда ночевали у знакомого. Там тоже был мальчик. Тихий, с тетрадью. Но я не мог вспомнить имени. Только ощущение: как будто я что-то не так сделал. Или наоборот — не сделал того, что должен был.
Вернувшись в кабинет, я сел за стол и стал листать тетрадь дальше. На одной из страниц — страничка с чертежами. Но они не школьные. Это была схема здания. Школы. С отмеченным подвалом, которого, по словам Галины Павловны, никогда не было.
— У нас нет подвала, — твёрдо сказала она. — Только кладовка на первом этаже.
Я показал ей страницу. Она побледнела. Потом кивнула и повела нас вниз.
Кладовка была старая, с деревянной дверью и ржавым замком. Я взял монтировку, Мухтар стоял позади, не лаял — но тело его было напряжено. Я знал: если бы мы с ним вышли на след, он бы повёл. Но сейчас — он как будто ждал, что дверь сама заговорит.
Когда я отворил, запах был... неописуемый. Пыль, влага, старая бумага, но под этим — что-то ещё. Что-то... живое. Как будто кто-то выдохнул из прошлого прямо в лицо.
Мухтар вошёл первым.
За кладовкой действительно был проход. Узкий, низкий, идущий вниз под наклоном. Кто-то когда-то вырыл это вручную. Стены были каменные, выложенные кирпичом, местами с побелкой. Мы спустились.
На стенах — рисунки. Детские. Солнышко, дом, человечки. Под ними — даты. Почти все — из девяносто первого года. И подписи: "Паша", "Мама", "Зима", "Пожар".
Дальше — ниша в стене. И в ней... ещё одна тетрадь. Толще первой. И записка, вложенная внутрь:
"Если ты читаешь это — значит всё началось. Он пришёл, чтобы вспомнить. А ты должен помочь ему вспомнить всё."
Я повернулся к Мухтару. Он сидел, глядя в темноту коридора. Потом резко встал, зарычал и бросился вперёд. Лай эхом отозвался в глубине.
Мы были не одни.
Я рванулся за Мухтаром, хватая фонарик из нагрудного кармана. Луч вырвался в темноту, выхватывая из неё неровные стены, плесень, старые провода, петляющие по потолку, как жилы под кожей. Запах усиливался — то ли прелая земля, то ли мышиный помёт, но под ним всё ещё таился другой оттенок, едва уловимый, и от него щемило внутри, как от детского страха.
Мухтар зарычал громче, остановился, присел — напряжён, будто готов к прыжку. Я поднял фонарик выше — и вдалеке, за бетонной перемычкой, промелькнула тень. Человеческая. Очень быстрая. Ни скрипа, ни дыхания. Только движение.
Я выругался про себя, крикнул:
— Полиция! Стоять!
Ответа не последовало. Только тишина — и гулкая капля с потолка. Мухтар обернулся ко мне — и я понял: пёс в нерешительности. Он чувствует живое, но не может понять, что перед ним. Значит, это не просто человек. Или не совсем человек.
Мы прошли ещё метров десять. Пол с каждой секундой становился более влажным, фонарик скользнул по ржавой трубе и чёрной дыре в стене — будто вентиляционный люк. Из него пахнуло холодом. Слишком резким, чтобы быть естественным.
Я положил ладонь на шею Мухтара. Она дрожала. Он не лаял. Просто смотрел вперёд, не мигая. И вдруг резко — шаг назад. Прижал уши, оскалился. Но — не бросился. А отступил.
Тогда я увидел: прямо по центру прохода, в пыли — отпечатки босых ног. Детских. Как будто кто-то только что прошёл — но ни влаги, ни грязи. И никаких звуков.
В этот момент я услышал голос. Не снаружи. Внутри.
«Ты уже почти вспомнил».
Я выпрямился резко, обернулся. Никого. Мухтар дышал тяжело, глядя на меня, будто говоря: "Ты тоже это слышал?"
Когда мы вернулись наверх, я приказал перекрыть здание и вызвать криминалистов. Школу опечатали. Но уехать мы не могли. Я чувствовал, что что-то осталось там, внизу. И это — не просто галлюцинация.
На улице нас ждал участковый — молодой парень, Паша Дроздов. Он держал в руках старую фотографию.
— Нашёл в местном музее, — сказал он. — Это класс, выпуск девяностого. Вот Паша Сидоров. Но рядом с ним — мальчик, которого никто не может опознать.
Я взял снимок. Пыльный, выцветший. Да, Пашка. В круглых очках, с застенчивой улыбкой. А рядом — другой. Глаза тёмные. Чёлка набок. Ни имени, ни описания на обороте.
И тут меня пронзило воспоминание. Мы сидим у костра, лето, палатка, отец режет хлеб. А я играю с мальчиком. Он рисует в тетрадке. Пишет что-то, не глядя на меня. И говорит:
— Я знаю, что ты будешь делать, когда вырастешь.
Тогда я не придал значения. Но теперь...
— Алексей, вы в порядке? — Паша смотрел встревоженно.
— Да, — соврал я. — Просто... дежавю.
Мы остались ночевать в школе. Я, Мухтар и Паша. Устроились в кабинете директора, раскинули спальники. Мухтар не спал. Он сторожил. Его уши подрагивали при каждом шорохе, нос работал, как радар.
В три часа ночи я проснулся от холода. И от того, что Мухтара не было рядом. Я вышел в коридор. Пусто. Лампы тускло мигали, как будто на грани перегорания. И тут — звук. Скрежет. Как будто кто-то проводил чем-то острым по доске.
Я прошёл вперёд. Класс истории. Дверь приоткрыта. Я шагнул внутрь — и увидел: на доске мелом написано моё имя. Большими, детскими буквами.
Я обернулся. Никого. Только Мухтар, стоящий в дверях. Он подошёл, сел рядом. А на доске, внизу, новая строка:
«Ты забыл. Но она помнит».
— Кто? — прошептал я.
Ответа не было. Только капли с подоконника — будто время здесь текло по-другому.
Утром в отдел приехала Ветрова. Её вызвал я — интуитивно. Мы работаем вместе уже не первый год, и если кто и мог поверить, что детская тетрадь способна предсказывать события — то это она.
Она приехала быстро. В сером пальто, с усталым взглядом и неизменной решимостью.
— Показывай, — сказала без прелюдий.
Мы пошли в подвал. Я дал ей тетрадь. Она листала страницы молча, потом подняла глаза:
— Тут есть дата. Завтрашняя. Указано место — старая мельница в трёх километрах от школы. Там кто-то должен погибнуть.
Я взглянул в строку.
"На рассвете. Один войдёт. Второй — не выйдет. Третий запишет".
И подпись — детской рукой: «Майор, не опаздывай».
Мы выехали затемно. С нами был Мухтар. Я не стал брать других. Ни один оперативник, даже самый опытный, не заменит мне Мухтара, когда речь идёт не просто о поиске преступника, а о попытке понять — что здесь происходит вообще.
Мельница была старая, обугленная. Давно заброшена, окна — пустые, как глазницы черепа. Мы подошли осторожно. Мухтар шёл первым, ни разу не лая. Только замедлялся, вслушиваясь в воздух.
Внутри — тишина. Пол проваленный. Стены в трещинах. И на стене — свежие отпечатки рук. Детских. И снова — имя: моё. Написано мелом.
— Это... — начала Ветрова, но тут Мухтар зарычал. Резко. И рванулся к лестнице на второй этаж.
Мы бросились за ним.
Наверху — мальчик. Стоял у окна, смотрел на нас. Такой же, как на фото. И тут же — исчез. Не растворился — а просто оказался по другую сторону, как будто между нами был экран.
А на полу — тетрадь. Новая. Чистая. Только одна надпись внутри:
«Северцев. Ты знаешь, кто он. Просто не хочешь помнить».
Мухтар тихо заскулил. Он почувствовал, что правда рядом. И что она — не из тех, которые можно выложить в рапорте.
Я держал эту новую тетрадь в руках, как держат вещдок, который может и не быть вещдоком вовсе. Бумага чуть шершавее, чем у прежней, запах — резкий, как будто пролежала среди краски или клея. Перевернув страницу, я увидел ещё одну надпись:
«Если ты возьмёшь её с собой — ты уже в игре. И правила будут писать не только люди».
Ветрова смотрела на меня. Она не задавала вопросов. Лишь сказала:
— Эту тетрадь надо показать Шаталову. Пусть проверит состав чернил и бумаги.
Я кивнул. Но внутри меня уже поселилось другое чувство. Не служебное. Личное.
Мухтар фыркнул, повёл носом по полу — и снова остановился у стены. Положил лапы на обшарпанную штукатурку. Я подошёл — там была узкая щель между досками. Как будто часть стены не достроена или намеренно скрыта.
Пошарив рукой, я нащупал металлическую петлю. Потянул. Щелчок. Доска поддалась. За ней — тайник. Внутри — коробка. Завёрнутая в брезент, туго перемотанная проволокой.
Когда я разрезал обмотку, Ветрова склонилась ближе. В коробке — аккуратно сложенные детские вещи: рубашка, тетрадь, маленький мячик. Всё старое, но сухое. И под этим — обрывок письма. Почерк взрослый:
«Пашка, если ты это найдёшь — знай, я не могла забрать тебя. Меня не пустили. Меня забрали другие. Мама».
Я почувствовал, как всё внутри сжалось. Эта история уходила далеко за рамки любого обычного расследования. Здесь что-то... неуловимо человеческое. Как будто кто-то давно, много лет назад, пытался передать последнее — и никто не услышал.
Мы вернулись в отдел поздно вечером. Шаталов ждал нас в лаборатории. Он был уставший, но, как всегда, сосредоточен. Ветрова отдала ему обе тетради. Он взял в перчатках, разложил на столе.
— Странно, — пробормотал он. — Бумага этой второй тетради — новодел. Продаётся в магазинах и сейчас. Но чернила... по составу — советские. Девяностые, не позднее. Пигмент уже не используют. И ещё одно: в бумаге присутствует неидентифицированный компонент. Словно её пропитали чем-то... нестандартным.
— Радиоактивным? — спросил я.
— Нет. Но и не бытовым. Я бы сказал... как будто это что-то органическое, но без ДНК. Ни растительного, ни животного происхождения.
Я помолчал. Потом спросил:
— Шаталов, ты веришь, что бумага может помнить?
Он усмехнулся, без радости:
— Я верю, что мир — не только из формул. Иногда он из страхов. А они, как известно, живут дольше человека.
На следующее утро я не пошёл в отдел. Я поехал в деревню, в ту самую, где был однажды с отцом. Она называлась Семигорье. На карте — еле различимая точка. В реальности — пять покосившихся домов и пара стариков, которые всё ещё там живут, словно для того, чтобы мир не забыл об этом месте совсем.
Один из них, дед по имени Николай, помнил моего отца. Помнил и меня — «щуплого городского мальчонку, который спать не хотел и всё в тетрадке ковырялся».
— Тетрадка-то... она ведь не твоя была, — сказал он. — Её тот парень тебе дал. Пашка, что ли, или Гена, не помню. Он тут с матерью жил. А мать потом исчезла. И он... тоже. А тетрадь ты оставил у меня. Я её берёг, думал, вернёшься.
Он ушёл в комнату, вернулся с тонким блокнотом, завёрнутым в промасленную тряпицу. Я едва узнал его. Бумага потрескалась, чернила выцвели. Но внутри — всё тот же почерк. И заголовок на первой странице:
«Будущее. Далёкое. Северцев».
Мухтар тихо скреб лапой по полу. Я открыл середину тетради. И там, меж строк, вписанных давно, увидел сегодняшнюю дату.
"Сегодня ты вспомнишь. А завтра — выберешь. Или он останется. Или ты".
Я закрыл глаза. Всё возвращалось. Неосознанные страхи. Ночные голоса. Тот мальчик — в заброшенном сарае, с тетрадью в руках. Он говорил мне что-то, а я смеялся. Я не верил. А он... он просто хотел, чтобы его услышали.
Когда мы вернулись в город, меня ждал Ракитин — полковник, наш куратор. Строгий, формальный, с холодными глазами. Он редко вмешивался. Но теперь — он вызвал меня сам.
— Майор, — сказал он, не поднимая головы от папки. — Вы превышаете свои полномочия. Я уже получил отчёт о ваших действиях в школе. И в мельнице. И в деревне.
— Это часть расследования.
— Это личная одержимость. У вас нет подтверждений ни преступления, ни угрозы. Только бумажки с детским почерком.
Я молчал.
— Если завтра вы не вернётесь в нормативное русло, — продолжил он, — дело передаётся в другое подразделение. И вам лучше подумать о переводе.
Я поднялся.
— Вы не верите?
— Я верю в устав.
Когда я вышел, Ветрова ждала меня у лестницы. В её руках — новый отчёт Шаталова. Он что-то нашёл.
— Чернила, — сказала она. — Они содержат белок, не встречающийся у людей. Но очень похожий на белки эмбрионов. Понимаешь?
Я понимал. Но не до конца.
Ветрова посмотрела мне в глаза:
— Это не просто тетрадь. Это чья-то матрица. Или... оболочка.
И тут из приёмной выбежал дежурный. В руках — рапорт.
— У нас вызов. Пожар. В школе. Та самая. И в огне нашли... тетрадь. Новую. В ней опять ваше имя, товарищ майор.
Мухтар залаял. Он уже знал.
Я бросился к выходу.
Школа горела неохотно, будто сопротивляясь. Пламя медленно жевало старые доски, потолок уже начал осыпаться, а чёрный дым валил клубами — густой, липкий. Подъехали пожарные, но главный очаг — в том самом подвале, где мы с Мухтаром нашли первую тетрадь.
Я стоял у ограждения, глядя, как шланги хлещут ледяной водой стены. Рядом курил Дроздов — молча, с напряжённым лицом. Его куртка была пропитана гарью.
— Кто вызвал? — спросил я.
— Никто. Просто патруль мимо проезжал. Увидели дым, вызвали. Внутри никого, говорят. Но вот это...
Он передал мне черный пластиковый пакет. Внутри — обугленная тетрадь. Обложка сгорела частично, но надпись сохранилась: «Паша Сидоров». И ещё — новый лист, исписанный детским почерком. Только один.
«Ты привёл их. Спасибо. Я теперь могу выйти».
Я почувствовал, как что-то холодное скользнуло по спине. Мухтар рывком подошёл ближе, уткнулся носом в мешок, замер. Потом тихо зарычал.
— Пошли, — сказал я.
К утру пожар потушили. Школа выгорела частично — больше всего досталось именно подвалу. Как будто кто-то хотел уничтожить то место, где всё началось. Я прошёл туда первым. Мухтар — следом.
Кирпичи обрушились, проход за кладовкой завалило. Но главное — следов того, что мы находили вчера, не осталось. Ни рисунков, ни ниши в стене, ни второй тетради. Только обугленная земля и запах старой, тяжёлой гари.
Но когда я встал в центре бывшего коридора — почувствовал холод. Не ветер. Не влажность. А именно тот самый, особенный холод — когда ты рядом с чем-то, что не должно быть.
Мухтар обошёл место по кругу. Зарычал. Повернул голову. Я проследил взгляд — и увидел угол стены, чуть сдвинутый. Будто кирпичи были подвигнуты. Осторожно поддел ломом. Пространство за ними открылось сантиметров на двадцать.
Внутри — пустая детская обувь. Маленькие ботинки, коричневые, с белыми шнурками. И бумажный самолётик, аккуратно сложенный. На крыле — написано: «Северцеву».
Мы отвезли находки в отдел. Ветрова к тому моменту уже сидела за компьютером, поднимая архивы.
— Алексей, — сказала она тихо. — Я нашла.
Она повернула экран. Передо мной — протокол осмотра места происшествия. Девяносто первый год. Сидоров Павел. Возраст — двенадцать лет. Причина смерти — утопление. Место — река возле Белоключья.
— А вот это? — я ткнул пальцем в фотокопию — «место захоронения: кладбище Семигорье».
— Вот именно, — кивнула Ветрова. — Его не хоронили в Белоключье. По показаниям матери, она перевезла тело. Но потом исчезла.
— И кладбище сейчас... заброшено?
— Полуразрушено. Последнее захоронение — девяносто третий.
Я взглянул на Мухтара. Он уже сидел у двери, ждал. Он всегда чувствовал, когда след снова тёплый.
Поехали втроём: я, Ветрова и Мухтар. Кладбище встретило нас заросшими тропками, металлическими крестами и одним деревом — старым, с толстыми корнями, проросшими сквозь камни. В списке имён на табличках Паши не было.
Мы разделились. Я пошёл левее, вдоль заросших оград. Ветрова направилась в центр. Мухтар метался между нами, принюхивался.
Прошло минут пятнадцать, прежде чем я услышал её голос:
— Алексей! Иди сюда!
Я подошёл. Она стояла у полустёртого холмика, где некогда был крест, но от него осталась только сгнившая древесина.
Ветрова нагнулась. Из земли торчал кусок жести. На нём — выбито: «СИДОРОВ П. В. 1979–1991».
— Вот он, — прошептала она.
Мухтар тихо зарычал. Потом внезапно сел. И посмотрел на нас. Его взгляд был спокойный. Почти человеческий.
Мы привезли с собой маленький прибор — георадар, подаренный криминалистами. Использовали по старой памяти. Он засёк аномалию. Рядом с могилой. Не под ней. Справа. Как будто кто-то лежал вне гроба.
— Может, это ошибка? — предположила Ветрова.
Я покачал головой. Ошибок не бывает. Не после всего, что мы уже видели.
На следующий день было получено разрешение. Эксгумация. Тихо, без прессы. Мы работали сами, под наблюдением двух оперативников из округа. Копали вручную. Я сам. Ветрова тоже. Мухтар не отходил.
Когда лопата ударила по дереву — я понял: гроб. Мы вскрыли его. Внутри — пусто. Совсем.
Один только ботинок. Второй — тот самый, что нашли за кирпичной стеной.
— Тела не было, — сказал я в участке, глядя на Ракитина. — Его никогда не хоронили. Или...
— Или его вытащили, — оборвал он. — Северцев, это уходит за пределы дозволенного. Я уже получил предписание сверху: дело закрыть. Угроза — нулевая. Мистика не подпадает под юрисдикцию.
Я вскочил:
— Мёртвый мальчик ведёт нас по следу. Предсказания сбываются. Школа сгорела. На кладбище пустая могила. Он чего-то хочет. Но не мести. Он хочет, чтобы мы нашли его.
— Северцев, — тихо сказал Ракитин, — если ты не остановишься, тебя отстранят.
Я не остановился. Не мог.
В ту же ночь я вернулся в Семигорье. Один. С Мухтаром.
Мы прошли к школе. Останки стен уже остыли. Пепел, как снег, рассыпался под ногами. И вдруг — лёгкий, тонкий скрип. Словно кто-то прошёл по полу.
Я замер.
Мухтар поднял уши.
В центре бывшего коридора стоял мальчик. Паша. Он не был прозрачным. Он был — настоящий. Пыльный. В грязной школьной форме. Его лицо было спокойным. Но взгляд — пустым.
Он поднял руку. Указал в сторону. И прошептал:
— Там. Он. Убил меня.
Я замер. Весь мир, казалось, перестал шевелиться. Даже ветер, только что шевеливший пепел, исчез. Передо мной стоял мальчик. Простой двенадцатилетний мальчик. Паша Сидоров. Его пальцы указывали в сторону обгорелой стены, где раньше был кабинет труда. Его губы шевельнулись. Я услышал:
— Он убил меня. Он всё время был рядом. Он видел. Он не хотел, чтобы я рассказывал.
Мухтар шагнул вперёд. Осторожно. Не как на задержание. Как будто понял, что перед ним — не человек. И всё же важный свидетель.
— Кто? — спросил я.
Паша смотрел мимо меня.
— У него была чёрная куртка. Он пришёл за мной на перемене. Сказал — покажет секрет. Я не хотел, но пошёл. Он сказал: если я расскажу, никто не поверит. А потом — вода.
Он опустил руку. Пальцы дрожали.
— Я кричал. А он держал. Он... он из школы. Он до сих пор здесь.
И мальчик исчез. Без пафоса. Без света и спецэффектов. Просто как будто шагнул обратно в тень — и стал частью её.
Я стоял в пепле, чувствуя, как спина покрывается холодным потом.
На следующее утро я вызвал Ветрову и Дроздова. Мы втроём начали изучать архив школы — особенно учителей и техперсонал, кто работал в 1991 году.
Список был короткий. Но кое-что сразу бросилось в глаза: нестыковка. В официальных документах числился некий преподаватель труда — Александр Аркадьевич Лаптев. Но уже через месяц после смерти Паши его фамилия пропала из всех ведомостей. Как будто он испарился.
— Нет фотографий, — отметил Дроздов. — Даже в альбомах. Только упоминания в протоколах собраний. И то — косвенные.
— Я нашла его адрес в старой ведомости, — добавила Ветрова. — Посёлок Лесной, дом три, квартира восемь. Но он там не зарегистрирован с девяносто второго.
— Съездим, — коротко сказал я.
Лесной встретил нас молчаливыми панельками и заросшими подъездами. Дом номер три был типичной пятиэтажкой: облупленные стены, битые почтовые ящики, запах старого ковролина и кошачьей мочи.
Соседи не сразу пошли на контакт. Но старая женщина с третьего этажа, тётя Зина, всё же вспомнила:
— Лаптев? Был такой. Молчаливый. Детей не любил. Ходил всё время в пальто, даже летом. Глаза у него... знаете, как будто чужие. Потом уехал куда-то. Говорили, в монастырь. А может, спился.
— Он один жил?
— Вроде как да. Никто к нему не ходил. Только раз — мальчик какой-то. Вышел от него — и побежал, как от чумы.
Квартира номер восемь была пустая. Но дверь вскрыли недавно. Следы. Свежий замок. И внутри — запах гари. Тот же, что мы чувствовали в школе.
Кухня пуста. Комната — старая тахта, несколько ящиков. В одном — папка. Внутри — вырезки из газет. Всё про детские происшествия. Несчастные случаи. Один — про Пашу Сидорова. Подчёркнуто.
Ветрова нашла блокнот. Обложка вытерта, но почерк — аккуратный, женский.
"Он опять говорил со мной. Он сказал, что мальчик всё видел. Сказал, что если кто-то найдёт его, придёт за ним. Я боюсь. Я молчу."
Подписи нет. Но под обрывком — вложена детская фотография. Пашка. И рядом — тот самый учитель. Смотрит в камеру с лёгкой полуулыбкой. Глаза — выжженные, холодные.
— Он жив, — сказала Ветрова. — Или был жив совсем недавно. Следы свежие. Ключи, лампочка не перегоревшая, продукты в холодильнике. Но куда он делся?
— Если он боится, он спрячется в привычное место, — сказал я. — В школу он не вернётся. Но где-то поблизости. Где он раньше бывал. Где он мог скрыться.
— Есть дом его сестры, — добавил Дроздов. — В километрах десяти от Белоключья. Дом стоит пустой, но в собственности до сих пор.
Дом сестры Лаптева — старая деревянная изба с пристройкой. Мы приехали туда на закате. Тишина звенела в воздухе. Мухтар пошёл первым, понюхал дверь, потом отошёл и сел. Признак: внутри кто-то был.
Мы зашли медленно. Пол скрипел. Пахло сырым деревом и пеплом. Я поднял фонарик — в центре комнаты кто-то рассыпал старые школьные принадлежности. Линейки, тетради, мел. Всё хаотично. Но одна вещь была поставлена с точностью: на столе — школьная парта. На ней — раскрытая тетрадь.
Та самая. С подписью Паши. Новая запись:
«Он всё ещё здесь. Но он боится. Он не уйдёт, пока не скажет».
И тут сзади послышался треск. Мы обернулись. Ветрова схватилась за кобуру. Я тоже.
В проёме стоял человек. Высокий. Седой. В чёрной куртке. Лицо покрыто пепельными пятнами. Руки дрожат.
— Он всё ещё приходит, — пробормотал он. — Я не хотел. Я не хотел его убивать. Я просто...
Я шагнул вперёд.
— Лаптев?
Он кивнул. Медленно. Потом — сел прямо на пол.
— Он знал. Он всё знал. Я привёл его туда. Он смотрел. А потом начал писать. Я забрал его. Я не хотел...
Он закрыл лицо руками.
Мухтар подошёл. Обнюхал. И — зарычал.
Я достал наручники. Всё было тихо. Только за окном — тонкий вой ветра.
На допросе Лаптев признался. Да, он был педагогом. Да, у него были... склонности. Он выбрал Пашу, потому что тот был тихий и не имел друзей. Повёл его к речке. Всё шло "как всегда", пока Паша не сказал: "Я расскажу маме". Тогда он... утопил. Прямо в воде.
— Я не планировал, — бормотал Лаптев. — Я просто... боялся. Я видел, как он смотрел. Как будто насквозь. А потом он стал приходить. В снах. В отражениях. Я слышал, как он пишет. Писал... обо мне.
— Вы сами подложили тетрадь в школе? — спросила Ветрова.
Он покачал головой:
— Я думал, что она сгорела. Её не должно быть. Но он оставлял новые. Каждый раз. Даже теперь...
Он поднял голову. И в этот момент в коридоре погас свет. В помещении повеяло холодом.
— Он здесь, — прошептал Лаптев. — Он всё ещё пишет...
В камере Лаптев сидел сгорбившись. Его взгляд не фокусировался на нас. Он говорил тихо, будто самому себе:
— Он всё записывает... Всегда. Даже когда я сплю. Даже когда молчу...
— Кто? — спросила Ветрова.
— Он, — коротко ответил тот. — Паша. Он сидит у стола. Всегда. С этой своей чёртовой тетрадкой. И пишет. Пишет, как будто знает, что будет со мной. Что я скажу. Что вы скажете.
Я стоял у стены, молча наблюдая. Всё, что он говорил, казалось безумием — но я знал, что за этим стоит не только расшатанная психика. Слишком многое совпадало. Слишком многое сбывалось.
Ветрова наклонилась ближе:
— Тетрадь... в доме твоей сестры. Это ты подложил её на стол?
— Нет, — он покачал головой. — Я туда больше не заходил. Только смотрел из леса. Он оставляет их сам. Появляются ниоткуда. Всегда — там, где я боюсь появиться. Как будто знает, куда я точно не пойду.
Я вышел в коридор. Мухтар сидел на полу, устремив взгляд в конец коридора, где мерцала дежурная лампа. Его уши были напряжены. Я знал — он слышит. Он всегда слышит.
— Вижу, ты тоже чуйку не потерял, — сказал я ему, присаживаясь рядом.
Пёс не отреагировал. Только взгляд. Стойкий. Будто предупреждение.
Тогда я достал ту самую тетрадь — последнюю, с новым почерком. Открыл. Перевернул страницу. И там, на последней строке, детским почерком:
«Скоро всё закончится. Но не для всех».
Я захлопнул её. Холод пошёл по позвоночнику. Это было не предсказание. Это было — решение.
Утром позвонил Дроздов.
— Алексей, у нас проблема. Погибла женщина. В Белоключье. На том же месте, где раньше стоял старый мост, через который шли к речке. Местные нашли тело под водой.
— Имя?
— Валентина Лаптева. Сестра. Вернулась пару дней назад. Никому не говорила. Следов насилия нет. Но глаза... открыты. И рот. Как будто кричала.
Я почувствовал, как всё в груди сжалось.
Мы прибыли на место через полтора часа. Речка мутная, течёт лениво. Старый мост давно рухнул, остались только бетонные сваи. На берегу — жёлтая лента, флажки. Тело уже увезли. Судмедэксперты сказали: утопление. Следов борьбы нет. Одежда цела. Но на запястье — написано мелом: «Она знала».
— Кто-то это сделал потом? — спросил я.
— Нет, — ответил эксперт. — Запись была уже при извлечении. Прямо под водой. Мел не смыт. Как будто вписан внутрь кожи.
Вечером я снова поехал к сгоревшей школе. Один. Без ордера. Без приказа. Просто потому, что не мог иначе. Мухтар, как всегда, рядом.
Когда мы вошли в руины, я сразу почувствовал, что нас ждут. Не потому что кто-то прятался. А потому что место будто дышало. Как лёгкие перед криком.
Мы прошли по уцелевшим доскам, подошли к остаткам учительской. И там, на полу, как всегда, лежала тетрадь.
Я присел, открыл её. Первая страница пустая. Вторая — тоже. А на третьей — ровный детский почерк:
«Ты всё ближе. Он больше не прячется. Он думает, что спасётся, если соврёт. Но ты был там. Ты всё видел. Ты просто забыл».
И внизу: «Он идёт».
Мухтар зарычал. Резко. Я поднял голову. И понял, что мы больше не одни.
Фигура стояла в дверном проёме. Чёрный силуэт. Ветер шевелил пепел под его ногами. Я шагнул вперёд, осветил фонариком — и увидел глаза. Детские. Грустные. Полные. Он не был злом. Он был обидой. Обманутой. Преданной.
— Паша? — спросил я.
Фигура молча смотрела. Потом — шаг вперёд. Лицо стало различимым. Он ничего не говорил. Но я уже слышал — внутри себя, в собственных воспоминаниях.
Лето. Мальчик. Я. Палатка. Он рассказывал. Я смеялся. Потом — река. Он плакал. Я не подошёл. Я отвернулся. Я знал. Но сделал вид, что не понял.
Я рухнул на колени. Всё вернулось. Как хлынувшая вода.
— Прости, — выдохнул я. — Я должен был...
Он исчез. Спокойно. Без звука. Только тетрадь осталась. И на ней — новая надпись:
«Теперь он говорит правду. Теперь ты можешь закончить».
На следующее утро Лаптев признался в убийстве сестры. Он сказал: "Она знала. Она всегда знала. Она пыталась вытащить меня. Но когда поняла — было поздно".
Он был передан следствию. Я не сомневался, что его посадят. Не за призраков. За убийство. За хладнокровие. За страх, в котором он прожил тридцать лет.
А Паша… исчез. Навсегда.
И только однажды, вечером, уже в городе, я пришёл в отдел и нашёл на своём столе школьную тетрадь. Пустую. Совсем пустую. Ни имени. Ни страниц. Только одна строка, на обложке:
«Ты сделал всё правильно. Спасибо».
Мухтар лежал рядом. Спал. Впервые за все дни — спокойно.
Прошло несколько недель с тех пор, как мы закрыли дело по Паше Сидорову. Школу окончательно разобрали, участок земли огородили, якобы «для будущего строительства». Лаптев ждал суда. Всё выглядело так, будто мир пришёл в равновесие. Но я знал: такие дела не заканчиваются просто так. Они остаются в воздухе, в углах, в снах.
Я начал спать по ночам. Не без трудностей, но уже без тени у изголовья. Мухтар снова стал спокойно есть и не рычал на пустоту. Мы оба вернулись к обычным делам — к кражам, угонам, бытовым спорам, которые звучали теперь как-то почти... утешительно.
Но в один из серых зимних дней, когда снег с дождём падал, как бумажная каша, на стекло, мне позвонил Дроздов.
— Алексей Юрьевич, вы же просили сообщать, если где-то появятся странности, связанные с тетрадями?
— Да, конечно.
— Тогда вам стоит взглянуть на это лично. Мы находимся в деревне Нестеровка. Это в двадцати километрах от Белоключья. Тут, в доме умершей бабушки, нашли тетрадь. Почерк — детский. Бумага старая. А вот имя... вам стоит увидеть самому.
Мы прибыли на место ближе к вечеру. Сельская улица — три дома, один столб, один разбитый колодец. Дом, где произошла находка, был старый, с провалившейся крышей и запахом старой ржавчины и плесени. Нас встретила местная жительница, Анна Сергеевна — сухонькая женщина с острым лицом и таким выражением глаз, будто она всё знала заранее.
— В доме жила старая Марфа Павловна, — рассказывала она, проводя нас внутрь. — Вдова. Ни детей, ни родственников. Но за неделю до смерти она всё твердить стала: «Он опять пишет. Слышишь, как царапает?» Мы думали, крыша поехала. А потом... тетрадь нашлась.
— Где именно? — спросила Ветрова, которая приехала со мной, не дожидаясь объяснений.
— Под подушкой. На старой кровати. Вскрыли постель — а она там. И будто новая.
Тетрадь действительно лежала аккуратно, как будто кто-то только что положил её туда. Обложка — картонная, с рисунком самолётика. Почерк — крупный, с лёгким уклоном влево. Пахло чернилами, сухими травами и чем-то неуловимым. Я открыл её. Первая строка:
«Марфе Павловне — пусть не боится. Её не заберут».
И ниже, как удар:
«Следующий — ты, Алексей».
Мухтар зарычал. Сухо, резко. Потом встал, уткнулся в стену — и провёл носом вдоль обоев. Я понял: он снова что-то чует. Но пока не может понять, что именно.
— Кто заходил в дом после смерти Марфы? — спросил я.
— Никто, — твёрдо ответила Анна Сергеевна. — Мы ждали участкового. Всё закрыто было. Даже кошка внутрь не заходила. Окна заколочены. Дверь на крючке.
— А до этого? Может, дети, подростки?
— Тут и подростков-то нет. Пять человек в деревне. Самый молодой — мой муж, ему шестьдесят восемь.
Я снова посмотрел на тетрадь. На следующей странице — пусто. Только дата: двадцать шестое января. То есть — завтра. И подпись: «Будет вторая».
Я вызвал Дроздова в дом, велел никому не прикасаться к вещам и велел охранять дом до утра. На ночь остался сам. Мы с Мухтаром устроились у печки. Свет дали через генератор, но его хватало лишь на пару ламп.
Ближе к полуночи в доме похолодало. Я решил проверить окна. Все на месте. Заперты. Но в углу комнаты, где раньше стоял шкаф, услышал едва различимый звук. Скрежет. Как будто грифель по бумаге.
Я достал фонарь. Луч выхватил голую стену, на которой появлялись буквы. Как будто кто-то писал невидимой рукой. Секунда — и надпись стала явной:
«Не забывай. Они рядом. Он не один».
Мухтар залаял. Громко. Я повернулся — и увидел: в окне стоял силуэт. Детский. Наклонённая голова. Затем он исчез.
Утром мы нашли вторую тетрадь. Она лежала в амбаре, под мешками с зерном. Всё тот же почерк. Всё тот же рисунок самолёта на обложке. Но теперь — внутри уже была запись. На несколько страниц.
«Вторая волна. Всё началось в тысяча девятьсот девяносто первом. Но тогда он был не один. Второй — наблюдал. Третий — молчал. Четвёртый — записал. Пятый — пришёл позже. Они по-прежнему живы. Почти все. Но один уже рядом».
И снова — имя. Моё. Алексей Юрьевич Северцев.
— Это кто-то играет с тобой, — сказала Ветрова, медленно листая страницы. — Или очень хорошо тебя знает. Лаптев под арестом. Пашка — ушёл. Но почерк тот же. Почти идентичный.
— Это не шутка, — ответил я. — Это... как будто кто-то продолжает. Словно то, что мы закрыли — это была только первая глава.
Мы начали копать архивы. Сравнивать почерки. Анализировать списки учащихся в Белоключье, в соседних посёлках. Вырисовывалась странная статистика: с девяносто первого по девяносто третий в округе исчезло трое детей. Официально — ушли из дома. Но ни одного тела так и не нашли.
И вдруг я вспомнил. В первом деле — среди страниц Пашиной тетради была фраза: «Он знал. Но не сказал». Я тогда подумал, что это о Лаптеве. А может, и не о нём?
Я достал старые копии. Перелистал. Да. Была ещё одна фраза, мною пропущенная:
«Кто читает — тот в ответе. Кто слышит — тот выбран».
Поздним вечером я сидел в отделе. Мухтар спал, вытянувшись на коврике. Ветрова ушла домой, сказав: «Ты хоть немного выдохни, а то скоро сам станешь ходячим делом». Я пытался. Но не мог.
Потому что в тот момент, когда я начал засыпать за столом, в приёмной прозвонил телефон. Старый. Проводной. Снял трубку дежурный. Посмотрел на меня:
— Майор, это к вам. Говорит: "Паша".
Я встал. Взял трубку.
— Алексей Юрьевич? — детский голос. Тихий. Знакомый.
— Паша?
— Я не один. Он проснулся. Он хочет, чтобы вы вернулись. В школу.
— Школы больше нет.
— Не та. Другая.
Щелчок. Трубку повесили.
Школа, о которой он говорил, оказалась реальной. Средняя общеобразовательная номер двенадцать, в деревне Новоозёрье. Построена в конце восьмидесятых, закрыта в двухтысячных по причине аварийности. С тех пор — пуста. Ни охраны, ни сигнализации. Только старый сторож, которого подкармливают местные.
Выехали в тот же день. Я, Ветрова, Мухтар. За рулём был Дроздов. Дорога шла через лес, поля, несколько заброшенных ферм. Чем ближе мы подъезжали — тем гуще становился туман. На термометре было минус пять, но чувствовалось как минус двадцать.
Здание школы выросло из белой пелены, как скелет под плотью. Три этажа. Разбитые окна. Пожелтевшие перила. Краска облуплена. Ветер гудел в коридорах, словно кто-то дул в пустую бутылку.
На крыльце нас встретил тот самый сторож — Аркадий, лет под восемьдесят, с лицом, как сморщенное яблоко и руками, покрытыми трещинами.
— Что ж вы в ночь-то? — пробурчал он. — Здесь и днём-то ни одна собака не ходит. С лета дети исчезают, так никто и не суётся.
— Какие дети? — сразу спросил я.
— Двое. Местные. Играть приходили. Потом третий — с района. Всё по одному сценарию: сказали родителям, что идут "в старую школу поиграть". Никто не вернулся.
Ветрова посмотрела на меня. Мухтар насторожился — шерсть вдоль позвоночника встала дыбом.
Внутри пахло гнилым деревом, пылью и чем-то ещё — влажным, металлическим. Мы включили фонарики. Лучи скользнули по стенам, облупленным от времени, застывшим школьным надписям и пыльным партам, всё ещё расставленным рядами. В одном из классов на доске кто-то мелом написал: «Они были здесь».
Мы прошли весь первый этаж. Тишина звенела. Мухтар вёл, не отставая. В кабинете биологии нашёл что-то — заскулил, царапнул пол. Мы подвинули старый шкаф.
Под ним — свёрнутая тетрадь. Та же обложка. Детский самолётик. На первой странице — список имён.
«Илья М., Владик П., Марина Р.»
И ниже: «Они здесь. Они не ушли. Они не могут».
Мы позвали Аркадия. Он пришёл, шаркая ногами.
— Знаете этих?
Он кивнул.
— Все трое. Местные. Пропали в разное время. Родителям говорили — гуляют. А потом — исчезли.
— Как вы думаете, они были здесь?
— Сто процентов. Я одного сам видел. Недели три назад. Мальчонка — стоял у окна третьего этажа. Смотрит. Я ему — кричу, мол, иди домой. А он повернулся... и лица у него не было.
Третий этаж встретил нас гулкой тишиной. Мухтар вёл нас прямо в конец коридора — к бывшему кабинету музыки. Дверь была закрыта. Не на замок, а как будто намертво придавлена чем-то изнутри.
Я толкнул плечом. Не поддаётся.
Ветрова наклонилась к полу:
— Алексей... смотри.
Следы. Босые. Маленькие. Идут от окна — прямо к двери. Но за порогом — исчезают. Ни одного следа внутри.
Я снова толкнул дверь — и она вдруг поддалась, как будто кто-то убрал невидимую преграду.
Внутри было пусто. Только старое пианино. И... ещё одна тетрадь, лежащая на стуле у окна.
Я открыл её. На первой странице:
«Он собирает их. Один за другим. Потому что сам боится остаться один. Он мёртв, но живёт через них».
Ветрова прошептала:
— Это не Паша. Паша был свидетелем. А это — кто-то другой.
Мухтар зарычал и бросился к углу. Начал рыть пол. Доска прогнулась — под ней пустота.
Мы подняли доску. Под ней — полость. Маленькая. Как будто кто-то устроил укрытие. И в ней — кукла. Старая. Обрезанная. Без лица. И рядом — детский рюкзак. С биркой: «Марина Р.»
Я медленно выдохнул. Все дети из списка — были здесь.
Ночью мы остались дежурить. Все трое. Сторожа отпустили — он и так едва держался на ногах. Установили камеру на лестничной площадке, вторую — в кабинете, где нашли рюкзак.
К часу ночи Мухтар заворчал. Посмотрел на потолок. Потом — на дверь. Я встал, схватил рацию.
— Что-то есть.
Ветрова смотрела в монитор.
— Алексей... ты должен это видеть.
Я подошёл. На экране — движение. Кто-то шёл по лестнице. Не спеша. Детская фигура. Штаны. Куртка. Но лица — не видно. Камера не фокусировалась. Будто... не могла.
— Идёт в класс, — прошептала она.
В этот момент дверь заскрипела. В холле. И раздался детский голос.
— Я не один. Нас много.
Мы выбежали в коридор. Пусто. Только с окна упала занавеска. Мухтар подошёл, понюхал подоконник. Залаял. Резко.
Я вернулся к камере. Фигура исчезла. Только дверь в класс теперь была открыта. На столе — новая тетрадь.
Я открыл. Там было имя. Первое новое имя с начала всего этого дела.
«Матвей К.»
И ниже:
«Он следующий. Завтра. В семь утра. Останови. Или будет ещё».
На следующее утро в посёлке Малая Слобода, что в пяти километрах от школы, пропал мальчик. Матвей Кириллов. Одиннадцать лет. Ушёл в магазин. Не вернулся.
Мы выехали первыми.
Мать рыдала. Отец держался за голову, не в силах произнести ни слова. В комнате Матвея на столе — рисунок. Школа. Старая. И надпись:
«Мне сказали, что там мои друзья. Я хочу с ними».
Когда мы прибыли в Малую Слободу, ещё стояла темнота. На дворе было шесть утра, но двор, где жил Матвей Кириллов, уже кишел людьми. Волонтёры. Местные. Пожарные. Все искали мальчика. В руках у них были фонари, собаки, рации. Но никто не знал, с чего начать.
Мы подошли к матери. Женщина, лет тридцати пяти, в дутой куртке, с синими кругами под глазами, смотрела на меня, будто я последний шанс.
— Он ушёл за хлебом. Как всегда. Отец в гараже был. Я — в спальне. Потом... потом окно открыто, куртка висит на гвозде. А в комнате — листок. Там школа. Старая.
— Он когда-нибудь туда ходил? — спросил я.
— Никогда. Я сама запрещала. Говорят, она проклятая. Там мальчик умер. В восемьдесят седьмом. Упал с лестницы. А после этого каждый год что-то случалось. То пожар, то драка. А теперь...
Она сжала в руках фотографию сына, словно могла удержать его, просто не отпуская пальцы.
Мы выехали к школе сразу. Я, Ветрова, Дроздов и, конечно, Мухтар.
По дороге Ветрова говорила мало. Только раз, почти шёпотом, произнесла:
— Алексей... ты ведь понимаешь, что это не просто исчезновение. Этот "Он"... Он не человек. Он не просто призрак. Он как вирус. Он заражает память. Детей. Их привлекает сюда не игра. Не школа. А обещание.
— Обещание чего?
— Что они не будут одни.
Я кивнул. Мухтар сидел на заднем сиденье, напряжённый, с поднятой мордой. Он уже знал, что мы приближаемся к источнику.
На этот раз мы зашли через задний вход. Тот, что раньше вёл к спортзалу. Дверь была приоткрыта. Пахло свежей пылью, будто кто-то недавно расчищал проход. Мы вошли внутрь — и сразу заметили: отпечатки на полу. Детские. Вели прямо в раздевалку.
Мухтар зарычал. Рванул вперёд. Я — за ним.
Внутри — тишина. Только капанье воды с потолка. И на скамейке — куртка Матвея. На спинке — бейджик: «Кириллов М.»
А рядом — новая тетрадь.
Я взял её, открыл. На первой странице:
«Он с нами. Пока жив. Но ты должен быть быстрым. Через час он станет одним из них».
На следующей — карандашный рисунок. Лестница. Дверь. И подпись: «Под сценой».
Мы сорвались к актовому залу. Сцена старая, перекошенная. Ветрова подсветила щель в полу. Доски шевелились. Снизу — слабый сквозняк. Запах земли. И... чего-то ещё. Я нагнулся. Доска была подвижной.
Мы сняли её. Под ней — узкий лаз. Земляной. Как траншея. Мы пролезли один за другим. Мухтар пошёл первым. Лапы мягко ступали по мокрой глине. Внутри было темно, сыро. Стены промятые, кое-где деревянные подпорки. Всё это тянулось метра на три, а потом расширялось — и мы оказались в замкнутом помещении.
Там пахло свечами. И железом. Вдоль стен — детские вещи. Пальто, ботинки, рюкзаки. Всё аккуратно разложено. Как в музее.
А в центре — Матвей. Сидел на корточках. Глаза открыты. Не испуган. Спокоен. Перед ним — тетрадь.
Он поднял голову:
— Я знал, что вы придёте. Он сказал, что вы хорошие.
— Кто "он"? — спросила Ветрова.
— Друг. Он сказал, что я могу остаться. Что здесь не больно. И никто не кричит.
Я подошёл ближе. Аккуратно. Не делая резких движений.
— Матвей. Тебя ищет мама. Хочешь к маме?
Он кивнул. Тихо.
— Он не злой, — прошептал. — Просто ему грустно. Он был один долго. А теперь — много нас.
В этот момент Мухтар залаял. Резко. На стену.
Я обернулся. В самой глубине помещения — силуэт. Детский. Опять. Но на этот раз — он не двигался. Просто стоял, как тень на старой плёнке. И смотрел.
Я сказал:
— Ты уже получил своё. Позволь нам забрать его.
Фигура молчала. Потом — исчезла. Не резко. А будто растворилась.
Мы вывели Матвея наружу. Он не сопротивлялся. Дышал спокойно. Говорил мало.
— Где ты был? — спросил я в машине.
— В комнате. Где тихо. Там были другие. Но они не разговаривали. Только писали. Он говорил, что это хорошо. Что, если я тоже буду писать, меня оставят.
— А кто «он»?
Мальчик пожал плечами.
— Он не говорил имя. Просто... учитель.
Позже мы выяснили: в этой школе, за год до её закрытия, действительно погиб мальчик. Упал с лестницы, ударился головой. Но в деле была странность — на момент падения никого из персонала не было в здании. Кроме одного сотрудника — завхоза.
Звали его Игнат Павлович Боров. Одинокий. Без семьи. После смерти ребёнка исчез. Считается пропавшим. В доме нашли только записки, написанные детской рукой, и десятки тетрадей. Все — пустые. Только на обложках: «Класс Б», «Класс В», «Класс, где тихо».
— Он не призрак, — сказал я Ветровой, сидя поздно вечером у себя в кабинете. — Он... как будто остался внутри школы. Через детей. Через их страхи. Он стал чем-то другим. Паразитом. Ищет тех, кто уязвим. Кто ищет тишины. Тех, кто сам не умеет кричать.
— И что теперь?
— Теперь мы знаем его имя.
Я открыл папку. В ней — пожёлтевшее дело. "Боров И.П. 1948 года рождения. Пропал без вести. Приложение: протокол по делу о смерти ученика Платонова Е.С., девять лет".
Фотография. Чёрно-белая. Мужчина с круглыми очками. И тенью в уголках губ.
На следующее утро мне принесли ещё одну тетрадь. В почтовом пакете. Без обратного адреса. Открываю.
«Теперь ты знаешь, кто я. Но не знаешь — где я. Следующий будет в Угловке. В интернате. Тебе — сорок восемь часов».
Внизу — детская подпись. "Паша".
Интернат в Угловке стоял на окраине. Улица, заросшая кустарником, вела к серому зданию с облупленными стенами и резкими, как шрамы, трещинами вдоль фасада. Выглядел он, как и любой другой провинциальный детский приют, переживший и оптимизацию, и сокращение, и равнодушие.
Когда мы с Ветровой и Мухтаром подъехали, уже стемнело. Свет в нескольких окнах — тёплый, будто от керосиновой лампы. У входа нас ждал директор — женщина по имени Зоя Григорьевна, высокая, седая, с лицом, которое ничего не выражало, кроме усталости.
— Вы по ребёнку? — спросила она, не глядя в глаза.
— По нескольким, — ответил я. — И по одному, который, возможно, у вас всё ещё здесь.
Она помолчала. Потом жестом показала идти внутрь.
— В декабре у нас пропал мальчик. Савельев Лёша. Тихий, молчаливый. Вышел на прогулку и не вернулся. Мы думали — сбежал. Но теперь… Есть кое-что, что вы должны увидеть.
В кабинете, где хранились личные вещи воспитанников, Зоя Григорьевна достала из шкафа тетрадь. Всё тот же самолётик на обложке. Почерк детский. Свежий.
— Я нашла её утром, — сказала она. — В шкафу, где раньше лежали его вещи. Мы уже всё выдали новым детям, шкаф был пуст. Но сегодня… она лежала там.
Я открыл первую страницу.
«Я здесь. Я не сбежал. Он держит нас, чтобы мы учились. Всегда. Без перерыва. Он не любит тишину. Ему нужно, чтобы мы писали. А кто не пишет — тот исчезает».
Подпись: Алексей Савельев.
Ветрова взглянула на меня.
— Этот "он" начинает повторяться. Он действует, как механизм. Новый объект. Новая запись. Новый ребёнок.
— Как инфекция, — пробормотал я. — Только через память.
Мы осмотрели комнату, где жил Лёша. Всё было прибрано. Кровать застелена, тумбочка пуста. Только под подушкой — вторая тетрадь. В ней — один лист.
«Скоро новый. Семён. Он плохо учится. Он кричит ночью. Его надо успокоить. Вы ещё успеете. Если быстро».
Мы попросили вызвать Семёна. Мальчику было лет десять. Высокий, вихрастый, с вечно исписанными руками. Он зашёл в кабинет, не глядя по сторонам. Сел. Помолчал. Потом тихо сказал:
— Он сказал, что скоро я перестану кричать.
— Кто сказал?
— Учитель. Он приходит, когда вы выключаете свет. Он показывает на тетрадь. Говорит: "Пиши". А когда я не могу — он ставит в угол.
— А ты писал?
— Да. Но я всё время ошибаюсь. Он не любит ошибки.
Он начал теребить край рукава. Пальцы дрожали. Потом вдруг добавил:
— Сегодня он сказал, что я — последний. А потом будет другой. Не ребёнок.
— Кто?
— Мужчина. Тот, кто всё испортил. Тот, кто мешает ему учить.
Я знал, о ком он говорит.
Мы решили остаться на ночь. Устроили пост в коридоре. Взяли спальники, поставили камеру. Мухтар устроился у двери. В два часа ночи он встал. Не залаял. Просто встал и подошёл к двери. Замер. Смотрел.
Я встал, вышел в коридор. Свет тусклый. Ночь тянется, как вязкая патока. И вдруг — шаги. Тихие, равномерные. По лестнице. Я схватил рацию:
— Второй этаж. Лестница. Есть движение.
Ветрова тут же вышла с другой стороны. Мы встретились на пролёте. Пусто.
Но Мухтар смотрел на дверь кладовки. Он подошёл, уткнулся носом, заскулил. Мы вскрыли дверь.
Внутри — старый школьный стенд. Расколотый. А под ним — ниша. В ней — стул. Детский. И на нём — тетрадь. Вновь.
Я открыл её. Там — список. Фамилии. Савельев. Марина Р. Илья М. Платонов. Кириллов. И в конце — Северцев.
Подчёркнуто красной ручкой.
А внизу — мелким, детским почерком:
«Ты — контрольная работа. Он не сдаст тебя. Он будет ждать. Пока ты не сдашься».
Я сел на корточки, вглядываясь в страницы. Всё, что я считал случайностями, оказалось схемой. Не призраком. Не духом. А упорядоченной системой, созданной из вины, страха, одиночества. И чьей-то воли.
Учитель. Не Боров. Не Паша. Кто-то другой. Тот, кто стоял за ними. Тот, кто сделал тетрадь — не просто предметом, а инструментом.
На следующий день мы провели полную проверку интерната. Нашли подпольную комнату в подвале. Там — старая школьная мебель, письменный стол, и доска. На ней — ни слова. Но в ящике стола — тетрадь. Новая.
Я открыл её. Первая строка:
«Ты ближе. Но не ты меня нашёл. Я — тебя».
Вторая строка:
«Следующее место — Пионерский лагерь “Орлёнок”. Ты был там. В детстве. Ты обещал, что вернёшься».
Я замер. И вспомнил.
Лето. Палатка. Костёр. И мальчик в углу. Один. С тетрадкой.
Пионерский лагерь «Орлёнок» находился в стороне от всего — от трасс, деревень и даже от памяти. Заросшие дорожки, ржавые качели, облупленные корпуса, искривлённые лестницы. Официально он был закрыт в девяносто восьмом, но формально — существовал. Значился на балансе районного отдела образования, «ожидает реконструкции». Ни охраны, ни камер. Только тишина.
Мы ехали туда вдвоём с Ветровой. Мухтар сидел между сиденьями, смотрел вперёд. Он знал, что конец близко. Я чувствовал это тоже. Но не снаружи — внутри. Как будто что-то сжималось. Как будто меня вели не только по делу — но и по личной, очень старой тропинке.
Когда машина свернула с асфальта и покатилась по гравию, я узнал каждый поворот. Здесь мы бегали с фонариками. Здесь — ловили жуков. А здесь... здесь был лагерь.
— Ты был тут когда-то? — спросила Ветрова, пока мы выходили из машины.
— Один раз. Лето восемьдесят седьмого. Мне было девять. Я сюда попал по путёвке от отца.
— Что-то случилось?
— Один мальчик пропал. Его потом нашли. В озере. Сказали — утонул. Но я помню... — я замолчал. — Он не любил воду. Он боялся её. А ещё он всегда носил с собой тетрадь.
Мы пошли к центральному корпусу. Всё заперто. Но дверь столовой была приоткрыта. Внутри — тишина. Разбросанные столы, сваленные стулья, выцветшие плакаты «Будь готов!». И на столе — лежит.
Тетрадь.
Обложка — синяя, вытертая. Почерк — детский.
«Ты вернулся. Молодец. Но помнишь ли ты, кого не спас?»
Я перелистнул — и там была фотография. Старый снимок, вырезанный из лагерного альбома. Я — в первом ряду. Рядом мальчик с оттопыренными ушами, в очках. Паша. Нет, не тот Паша Сидоров. Другой. Павел Климов. Он и был тем, кто тогда... исчез.
Я выронил снимок. Ветрова подняла его:
— Это он?
— Да. Я помню. Мы с ним были в одном отряде. Он мне показывал тетрадь. Говорил, что записывает сны. Что в снах кто-то ему диктует, что произойдёт. А я... я смеялся. Сказал, что у него богатое воображение. На следующий день его не стало.
— И ты никому не рассказал?
— Рассказал. Но мне не поверили. Сказали — сказочник.
Мухтар заскулил. Подошёл к стене. Зарычал. Тихо. Потом ударил лапой. Панель качнулась — и открылась ниша. Внутри — лестница вниз.
Спуск вёл в старый склад. Темно. Сырость. Фонари выхватывали граффити, старую мебель, щепу. И в центре — стоял стол. Учительский. На нём — тетради. Десятки. А может, сотни. Все разные. Все с подписями. Все настоящие. И за столом — сидел он.
Не мальчик.
Мужчина.
Лет сорока. В старой форме вожатого. Лицо бледное. Глаза тусклые, но живые. Он не испугался. И не удивился.
— Здравствуйте, Алексей Юрьевич, — сказал он, не поднимаясь. — Присаживайтесь. Вы вовремя.
Я направил на него фонарь. Ветрова — руку к кобуре.
— Кто ты?
Он улыбнулся.
— Учитель. Просто Учитель. Я воспитываю. Только тех, кого забыли. Тех, кто не нужен. Я делаю из них аккуратных. Послушных. Они становятся частью чего-то... большего.
— Ты убивал их?
— Нет. Я давал им смысл. Я не убиваю. Я воспитываю. А вот вы... вы забыли Павла Климова. Вы смеялись, когда он просил помощи. И ушли.
— Ты не он.
— Нет. Но я — через него. Через таких, как он. Через каждого, кого не услышали. И ты — часть этого. Ты стал проводником. Через тебя они вспоминали. Писали. Появлялись.
Мухтар зарычал, рванулся вперёд. Я крикнул:
— Место!
Пёс остановился, но рычал так, что в ушах звенело.
— Что ты хочешь?
— Чтобы ты признал. Что ты тоже виноват. Не меньше, чем любой Лаптев. Ты стал взрослым, Алексей. Таким же. Закрыл тетрадь. Забыл. А теперь... теперь тебя будут помнить. И ты — останешься здесь.
Он поднялся. Лицо исказилось. В глазах — не было ничего. Только пустота. Я потянулся к пистолету, но Ветрова была быстрее. Одна команда — и Мухтар рванулся вперёд.
Секунда — и фигура исчезла. Не рассыпалась. Не взорвалась. Просто — исчезла. Ветер прошёл по помещению. Бумаги взлетели. И рухнули.
Тетради — пусты.
Каждая.
Мы остались втроём. Ветер стих. Запах ушёл. Только одна вещь осталась на столе.
Тетрадь.
На первой странице:
«Ты всё-таки смог. Спасибо. Теперь тетради — твои».
Позже мы сожгли всё. Все тетради. Все документы. Я отправил запросы на закрытие лагеря, вывоз с территории, демонтаж. Официально — аварийность.
Матвей Кириллов вернулся домой. Савельев — найден. Дети — молчат. Им снится школа, где тихо. Но всё реже.
Однажды я проснулся ночью. От того, что Мухтар сел у двери. Спокойный. Бдительный.
Я пошёл на кухню, зажёг свет. И увидел на столе — тетрадь. Обычную. Новую. Белую.
На обложке — аккуратный детский почерк:
«Если кто-то снова будет забыт — я позову тебя».
Подпись:
«Паша».
С тех пор прошло три месяца.
Дело было закрыто. Все документы отправлены в архив. Формулировка — «отсутствие состава преступления, исчезнувшие лица найдены живыми, психические отклонения не выявлены». Всё чётко. Официально. Без тени того, что происходило на самом деле.
Я вернулся к обычной работе. Кражи, бытовые убийства, семейные скандалы. Всё снова стало правильным, понятным, без пустых классов, исчезающих тетрадей и голосов, звучащих сквозь стену.
Но каждый раз, когда в отдел приносили новую жалобу на «пропавшего мальчика» или странный школьный рисунок, у меня внутри что-то сжималось. Я не подавал виду. Просто брал дело. Смотрел. И почти всегда — находил. Потому что теперь знал, где искать. И главное — кого.
Мухтар стал тише. Словно и он знал — эпицентр прошёл. Но что-то всё ещё оставалось. Мы с ним понимали друг друга без слов. Он замирал у порога, если рядом с нами кто-то… незримый. И он ни разу не ошибся.
Иногда я находил на столе старую школьную тетрадь. Всегда — пустую. Всегда с одной и той же фразой на обложке:
«На всякий случай».
Я больше не удивлялся. Просто убирал её в ящик. Уже десяток набрался. И они не пугали меня. Больше — напоминали. О долге. О том, что ты не имеешь права забыть. Никого.
В феврале мне позвонили из Нестеровки. Там снова нашли мальчика, который «говорил с учителем ночью». Я поехал. Без команды. Без шума. Сам. И нашёл. Мальчика — живого. Стены — исцарапанные. И на каждой надпись: «Я учусь». Повсюду — тетради.
Но внутри — ни единой строчки. Он не писал. Он не принял. Он был сильнее. И это значило, что всё-таки можно. Что кто-то уже сопротивляется.
Я оставил ему собаку. Щенка, из приюта. Он его обнял и сказал: «Теперь мне не страшно. Потому что он лает, когда учитель приходит».
Весной я снова заехал в лагерь «Орлёнок». Территория была отгорожена. Местные бульдозеры разобрали корпус. Место выравнивали. Я встал на краю, смотрел, как исчезает то, что стало для меня точкой невозврата.
Мухтар сел рядом. Спокойный. Устойчивый. Как всегда.
И тогда я понял: всё, что происходило, не было местью. Не было злом. Это был зов. Напоминание. О тех, кого мы забыли. О детях, которым не дали договорить. Которые кричали — но взрослые не услышали.
Они не хотели пугать.
Они просто хотели, чтобы кто-то пришёл.
Когда я вернулся домой, в подъезде на доске объявлений была приколота детская открытка. Цветной фломастер. На ней — улыбающийся мальчик и собака. Подпись: «Спасибо, Алексей Юрьевич. Мы больше не одни».
Я снял её. Убрал в карман.
Дома, у порога, Мухтар остановился, поднял уши и тихо залаял. Один раз. Не тревожно — а как приветствие.
Я открыл дверь.
На столе — тетрадь.
Белая. Пустая.
Рядом — карандаш. И записка: «На всякий случай. Если кто-то снова забудет».
Я положил тетрадь в ящик. Аккуратно. Не как вещдок. А как напоминание.
Ночью снился голос. Не крик. Не плач.
Простой, ровный голос:
«Спасибо, что ты тогда остался. Спасибо, что вспомнил».
На следующее утро я пришёл в отдел раньше всех. В кабинете — тишина. В окне — тусклый мартовский свет. Мухтар лежал у двери. Спокоен.
Я достал пустую тетрадь. Написал на первой странице:
«Расследование завершено. Но память продолжается».
Закрыл.
Положил в ящик.
И вышел в коридор.
Служба продолжалась.
А если кто-то снова исчезнет в старом здании, скажет, что слышал голос, или будет рисовать школу на полях — я пойду.
Потому что теперь я знаю, что призраки — это не страшилки.
Это дети, которым просто нужен был кто-то рядом.
И этот кто-то — я.
И Мухтар.
Всегда рядом.