Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
В этой главе, уважаемый читатель, Судьба вновь явит нашему мемуаристу некоторый камуфлет, что послужит причиною... Впрочем, обо всё по порядку! Дополню небольшое дежурное предисловие лишь одним: вероятно, живущему день-деньской на протяжении уже примерно пятьдесят лет за решеткою наблюдательному Жакобу Время кажется поразительно вязкой и скверно выдуманной субстанцией, и даже периодическая смена хозяев не в состоянии как-то ускорить её вялого течения. Вот ведь - парадокс, особенно - для нас, у которых то же самое Время буквально утекает сквозь пальцы!
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
... Итак, снова – здравствуй, Петербург!..
Прежде, чем продолжить свой рассказ, очевидно, я должен поведать, каким образом опять очутился в столице, с которой, как мне казалось, распрощался навеки, но Его Величество Случай, своевольно отринув мои молчаливые протесты, еще раз перенес меня на невские берега. Как говорят англичане, язык которых я выучил вполне сносно за время общения с Илайджей Томпсоном и капитаном Роузом, «never say never again», что в буквальном смысле в России означает «Не говори «гоп»; я же, выяснилось, поторопился.
После отъезда из Привольного Ирины Ильиной Михаил Александрович резко сдал, осунулся и, вообще, производил впечатление человека, жизнь которого не имеет для него решительно никакой ценности. Сосед Ржеедов даже стал навещать его, наведываясь в Романовку, чего раньше никогда и ни для кого не делал, но, увы, это не спасало Андриевского от сильнейших приступов одиночества, овладевавших им с пугающей частотою. В такие дни он запирался у себя в комнате, ничего не ел, и только требовал пополнять заветный графин, причем требования эти учащались с угрожающей быстротою: иной раз, даже я не успевал уследить, куда девалось содержимое графина! Казалось, вот он стоит полный, и вдруг – voilà – уже пустой, а Михаил Александрович только сонно хлопает глазами, глядя в окно. Ржеедов, приезжая, сначала пил вместе с ним, затем, видя, к чему приводит такое компаньонство, стал браниться и графин отнимать, в итоге они рассорились, и более уж Егор Данилович у него не бывал, предоставив Андриевского своему добровольному затворничеству, продлившемуся в календарном исчислении едва не с год, а по-моему – так вечность!
Закончилось все весьма трагично: сердечный приступ, сразивший источенный неправильным образом жизни организм бывшего литератора, уложил его в постель, но и там он требовал приносить ему того единственного лекарства, которое одно только могло его утешить, причем, ежели не принесут, грозился дворне самыми ужасными карами, приближая тем самым и без того отчетливо видимый конец свой. На Сретение он почувствовал себя совсем худо, был послан человек за священником ближайшего прихода, но, пока тот по преклонным годам своим доехал до Романовки, причащать было уже некого – за полчаса до того Михаил Александрович всхлипнул, прошептал «Маменька…» и отошел. Завещание, оформленное Андриевским несколько месяцев назад в период нечасто его посещавшего просветления, гласило, что все недвижимое и движимое имущество он отписывает ближайшему другу своему Егору Даниловичу Ржеедову, чтобы распорядился им как заблагорассудится, попугай же Жакоб, то есть я, и сережки с бирюзой, приобретенные им перед несостоявшимся объяснением, отходили к Ирине Дмитриевне Ильиной – как память об усопшем. Права на издание собственных сочинений и рукописи также передавались ей, дабы распоряжалась ими на собственное усмотрение, за чем Андриевский просил проследить своего душеприказчика, коим назначен был все тот же Ржеедов.
Воля покойного на Руси – закон, и Егор Данилович, отпев и похоронив соседа, отправил своего человека потолковее в Петербург – с целым чемоданом рукописей и клеткой с вашим покорным слугою. С трудом перенеся полуторанедельную поездку по ужасному холоду и чудом не заболев, я оказался в достаточно вместительной квартирке в одном из доходных домов, снятой подпоручиком Ильиным для сестры. Известие о смерти старого своего знакомого Ирина Дмитриевна перенесла с извечным легкомыслием молодости, имевшей, к тому же, печальный опыт утраты близких: охнув поначалу, она погрустила несколько часов, обвиняя себя в том, что была невнимательна к Андриевскому и даже не удосужилась за это время написать ему, как обещала, а вскоре уже примеряла сережки. Рукописи были сложены устрашающей кипою куда-то в самый дальний угол, где, очевидно, и была им уготована печальная участь вечного забвения. Я же, обосновавшись в гостиной на столике возле окна, получил возможность наблюдения за очередной своей хозяйкой, с которою до того был незнаком, имея представление об ее характере и натуре только из монологов покойника Михаила Александровича да бесед его с изредка наезжавшим Ржеедовым. Впечатление она производила весьма и весьма благоприятное: коротко остриженные после болезни волосы, которыми она в свое время так поразила воображение Андриевского, уже отрасли, превратившись в кокетливую кудрявую гривку, а шаловливый и непоседливый нрав всячески располагал к ней, особенно, мужчин - в глазах многих после встречи с ней я видал зажигавшийся одобрительный огонек, означавший, обыкновенно, что… Впрочем, известно, что он означает! Доброжелательная ко всем сразу, она произвела настоящий фурор среди друзей и однополчан Василия – а какова избалованность столичных гвардейцев на сей счет, думаю, и пояснять не надо! Нужно было видеть, как забавно морщила она точеный свой носик, когда кто-то из гостей вздумывал нести какой-нибудь вздор, или, наоборот, как поднимала в нетерпении бровки в готовности расхохотаться, слушая удачный чей-либо каламбур… Немудрено, что квартира её в короткий срок обрела неслыханную доселе популярность, в иные дни там обреталось гостей поболее, чем в иных именитых салонах, хоть иногда здесь и закусить было нечем, и особо приветствовалось, когда гости приносили с собой несколько бутылочек… С непосредственностью провинциалки она горячо принялась за обустройство нового своего гнездышка, причем, самыми экономными средствами, скоро превратив его в подобие уютной деревенской светелки, над чем друзья брата посмеивались между собою, намекая, что не худо бы Ильину заняться прививкою светского вкуса у манерам очаровательной дикарке. Тот, не смущаясь, отвечал, что пусть ее живет как хочет, а он вмешиваться в ее статус самостоятельной и свободной девушки не станет.
Ирина вообще нравилась многим его друзьям, но предпочтения не выказывала никому, чем, возможно, даже, кого-то отпугивала от себя, сама о том не подозревая. Нимало не сомневаюсь, что, окажи она кому-то внимания несколько больше, чем другим, хоть бы и играючи, несчастный немедленно пал бы жертвою ее чар, хотя, надобно признать, как партия она была заведомо проигрышна – сирота, да к тому же бесприданница, блестящих гвардейцев в смысле женитьбы она интересовала мало; здесь единственными ее козырями могли стать только собственная непосредственность и своеобразное неповторимое обаяние. Любовь же к тому времени еще не посетила ее сердце, а оттого она была ровна и открыта со всеми, порхая как райская птичка и не переставая улыбаться всем и всему, что видела: сослуживцам брата, редкому солнечному петербургскому утру, новой салфеточке на комод или чему-нибудь еще в этом роде. Обманутый лучистостью синих ее глаз совсем молоденький прапорщик Афиногенов уже спустя месяц после ее приезда принялся атаковать Ирину по всем правилам гвардейской науки: он заваливал квартиру цветами, пел ей романсы и ночами торчал под окном в надежде увидеть свежее личико пробудившейся Дианы. Однако, спустя некоторое время, будучи не в силах переносить любовную муку, тем более, не встретившую ответного проявления, он принужден был оставить все попытки покорить сердце прелестной дикарки, перенеся весь нерастраченный пыл юности на более доступную и благосклонную к нему дочь одного надворного советника от юстиции, Ирина же вовсе не заметила этой утраты, с легкомыслием ветреной богини принимая ухаживания всех, кто только бывал у нее, удостаивая улыбкой и матерого штабс-капитана и безусого корнета.
Надо сказать, что Петербург тогдашний резко отличался от того Петербурга, который я когда-то оставил, уезжая, как полагал, навсегда вместе с опальным Михаилом Александровичем в его белгородские владения, и причиною тому послужили множество событий, причудливо наслоившихся друг на друга, что и дало совсем уж неожиданный эффект. Одним из главных виновников был, как ни кощунственно это может прозвучать, сам Государь Император, в начале своего царствования возжелавший перемен, и не просто перемен, а перемен чрезвычайных, поговаривали даже о, прости Господи, желании Государя дать России конституцию… После, правда, пришло некоторое отрезвление, намерение и дальше играться в либерализм у него как-то само собою прошло, но семена, посеянные одними только слухами и кривотолками о самой возможности подобного опыта, не погибли и дали на ниве некоторого вольнодумства, невольно проявленного молодым Александром, самые неожиданные всходы: некоторые стали задумываться! Тайные мысли новой поросли образованного дворянства получили и дальнейшее развитие, когда, освободителями пройдя через всю Европу, они воочию увидели те свободы, которыми в просвещенном Отечестве и не пахло, не говоря уж о такой отличительной черте его, как крепостное право, которое – вроде бы как! – Государь тоже хотел когда-то отменить, да что-то, верно, позабыл! Там, за десятками границ, их умные головушки заносились в мечтаниях о тех самых переменах столь далеко, что другие, более трезвые, в опасении, что мечтания сии могут быть услышаны кем-то, до чьих ушей достигнуть не должны были, вынуждены были сообщать о подобном вольнодумстве вышестоящему начальству… Государь, без сомнения, знал о таких случаях, но, коря сам себя за то, что дал когда-то повод либералам, и, не желая строго судить победителей в кровопролитной войне, ходу тем делам не давал, лишь ещё более погружаясь в какую-то полусонную отрешённость...
Случай, произошедший в 1820-м году в любимейшем из полков Александра Павловича – Семеновском, был следующей ступенью к развитию событий. Недовольные новым командиром по фамилии Шварц, кстати, назначенным по рекомендации Аракчеева, что само по себе уже своеобразно его аттестовало, семеновцы пошли на открытое неповиновение начальству, муштровавшему их – заслуженных ветеранов – как лошадей, и в итоге под конвоем весь полк проследовал в Петропавловскую крепость. Прознав о том, Государь, находившийся тогда на конгрессе в Троппау, принужден был раскассировать полк, предав военному суду заводил бунта. Кстати, именно во время этих беспорядков во дворе казарм были разбросаны листки с воззванием от Семеновского полка к Преображенскому – вряд ли оно было сочинено простым солдатом! История эта наделала среди офицерства, да и вообще в обществе, много шуму и заставила наиболее склонных к политическим фантазиям призадуматься кое о чем, и призадуматься крепко!
Дух вольнодумства и желания запретного сеялся и в многочисленных масонских ложах, чрезвычайно после воцарения Александра расплодившихся. Да чего греха таить – и сам Император, говаривали, состоял в одной из них, причем, принимал его туда, будучи мастером ложи, Муравьев, близкий и по-родственному, и духовно братьям Муравьевым-Апостолам, тем самым, что уже в 1817-м стали основателями «Союза благоденствия». То, что масонство с его заповедями и принципами, да что там - самим определяющим словом «братство»! - несет обществу заразу, грозящую порвать в клочья сложившуюся за столетие устоявшуюся систему императорской власти, Государь понял слишком поздно, но единственное, что он сделал – отошел от масонства сам.
Таким образом, к началу двадцатых годов Александр, и до, и после Отечественной войны активно занимавшийся миротворческой и мироустроительной деятельностью, пребывая более в Европе, чем в России, получил за своей же спиной, в армии, на которую еще недавно полагался как на себя самого, накаленную и готовую взорваться в любой момент атмосферу, состоящую из продуктов брожения умов и идей, которых ранее на отечественной почве не было, и быть не могло. Государь, понятно, всегда на виду, и любой его порыв, хоть бы и невольный, любое высказывание мигом становятся едва ли не мерилами, а если он еще и обожаем в обществе, как это было в начале его царствования, то становится ясно, чего стоили его неосторожные увлечения либерализмом. Россия – этот мирный с виду, на медленном огне стоящий котел с теплым вязким варевом – мигом может обернуться громокипящим Везувием, что в итоге и получилось.
Я для того только пустился в столь пространный экскурс, чтобы пояснить, в каком окружении и с какими настроениями проходил службу свою Василий Ильин – славный малый, но чересчур молодой, чтобы разобраться как следует – с кем он и за кого! Родившийся слишком поздно, чтобы застать войну с Наполеоном, он, завидуя, принужден был слушать рассказы участников, побывавших если не при Аустерлице, то – всяко – при Бородине! Они вели себя с достоинством, наградами и ранами не хвастали, чинами – не чинились, но Ильин с досадой понимал, что ему уже никогда не быть таким как они, и что едва ли скоро он дослужится хоть бы до поручика, между тем, как молодцы, старше его на каких-то три-четыре года, ходили уже в штабс-капитанах, а то и в полковниках. Но и это было не главное: у них в глазах было знание жизни и смерти, то есть такой опыт, какой может быть получен только в бою, Ильин же, стараясь неторопливостью и спокойствием походить на них, сам себе казался жалкой пародией на боевого офицера, а от того презирал себя еще больше. Даже история с тонущей генеральской собачкой, благодаря которой он вошел в случай и был произведен в подпоручики, выглядела для ветеранов забавным анекдотом, для них, заслуживших награды и чины не на паркетах и балах, Василий был хоть и своим, но все же не им чета – это мучило его чрезвычайно, оттого он сторонился своих ровесников, и как бы исподволь, нечаянно, старался быть все больше среди старших товарищей.
Увидев меня впервые на квартире сестры, Василий по-мальчишески присвистнул и, молвив «Знатная птица!», принялся беззастенчиво разглядывать в упор. Давно отвыкший от такой бесцеремонности, я ожидал уж, что он начнет просить меня повторять за ним банальности вроде «Попка - дурак!», но он, словно вспомнив о необходимости старшего брата держаться солидно, одернулся и более никакого внимания не уделял, за что я сердечно был ему благодарен. Первое впечатление о нем, как о человеке не очень умном и лишь силою обстоятельств удерживающегося от желания сморозить какую-нибудь глупость, либо повести себя несолидно, впоследствии оправдалось: нередко я становился свидетелем того, как старшие товарищи, бывая в гостях у Ирины, откровенно морщились, выслушав неловкое его определение чему-либо или какой-нибудь неудачный каламбур. Один из них – поручик Аргамаков – как-то даже сказал, страдальчески щурясь: «Ты, Вася, лучше на гитаре сыграй – это, брат, твое!» На гитаре Ильин играл, действительно, превосходно, казалось, сама природа, недовложив в него кое-чего по части образованности и ума, с лихвою компенсировала этот недостаток длинными тонкими пальцами, безупречной музыкальностью и чувством ритма. Когда он начинал играть, даже у ветеранов туманились глаза и они начинали вполголоса подпевать какую-нибудь «Чорную шаль» звучным переборам гитарных струн. Здесь Василий был на высоте и, зная это, всеми своими фибрами, каждой клеточкой жадно впитывал краткий миг собственного величия, понимая, что уже через полчаса он снова станет просто Васей. Несмотря на недалекость, его все же любили, охотно бывали у Ирины и сам он был принимаем в кругу более старших - как чином, так и возрастом.
Может быть, именно в силу этих своих качеств – как человечек «без царя в голове», но верный – он и был посвящен в планы группы офицеров, на полном серьезе будучи уверен, что ни в чем скверном или же предосудительном те замешаны быть не могут, а, стало быть, самое там место и ему, подпоручику Ильину! И что же открылось ему? О, ужас: эти уверенные в себе, неторопливые люди спокойно, будто псовую охоту, обсуждали установление республиканского правления и даже – Боже! – цареубийство! Последнее, предложенное коренастым полковником по фамилии Пестель - с холодным взглядом и тихим, но все равно всем слышным голосом, впрочем, было отвергнуто, но долго еще из памяти Василия не могли улетучиться воспоминания о нем и произнесенных им словах. Потрясенный, он не пошел в тот вечер к сестре, а заночевал в казармах, проворочавшись до утра без сна и проклиная себя за собственную бесхребетность, приведшую его на такое перепутье, откуда, куда не пойди, все дороги кривые. Как офицер, дававший присягу на верность престолу и Государю, он обязан был доложить о происшедшем по начальству, как товарищ же – следовать за друзьями, доверившимися ему, до самого конца, а конец тот, безусловно, один – эшафот! И что же ему теперь делать? Доносить – подло, недостойно имени ни дворянина, ни просто честного человека. Следовать же за заговорщиками просто из-за того, что так вышло, не разделяя ни взглядов их, ни убеждений – верх глупости, черт побери! Ведь, в самом деле, не пойдет же он за ними подобно глупой овце низвергать правительство и убивать членов императорской семьи! Василий вспомнил их лица: чуть отстраненный, но будто озаренный каким-то внутренним светом лик Государя, некрасивое, до крайности похожее на портрет Павла Первого, лицо Константина Павловича, наоборот, красивое, надменное, словно мраморное – Николая Павловича, приятное, приветливое, как лицо доброго знакомого – Михаила Павловича … Их всех надобно убить? А ведь еще есть Императрица, их семьи, великие княжны… Их что – тоже?.. Нет, это решительно невозможно!
Встретившись наутро с офицером, приведшим его в логово заговорщиков, он, волнуясь из опасения быть неправильно понятым, и нервно теребя перчатку, сказал тому:
- Князь, я признателен вам за доверие, оказанное мне давеча, хочу заверить вас и ваших единомышленников, что никогда – ни словом, ни делом – не дам повода раскаяться в этом, но прошу вас впредь на меня не рассчитывать, ибо воспитание мое и убеждения…
- Пустое, подпоручик, - перебил его Оболенский, уже все поняв. – Клясться на крови от вас, разумеется, не потребую, но от слов своих затем прошу не отказываться! Честь имею…,- и, сухо откланявшись, отошел в сторону, раздосадованный: это он поручился за Ильина перед членами управы и был тем весьма доволен, так как никого более из полка привлечь в Общество ему не удалось.
Облегченно переведя дух, хоть и пристыженный собственным малодушием, Василий зажил с прежним легкомыслием, постоянно ловя себя на том, что уже не может более смотреть в глаза старым знакомым, бывшим тем вечером там, все казалось ему, будто ловит в их глазах огоньки презрения и насмешки – дескать, что же ты, Ильин? А как-то раз некий корнет-конногвардеец – еще моложе, чем он сам – с вызовом подойдя к Ильину, процедил ему сквозь зубы:
- Надеюсь, подпоручик, язык ваш короче вашей шпаги?
- Желаете узнать длину моей шпаги? – покраснев, чуть запинаясь, спросил Василий, видя, как тот меняется в лице: одно дело, сказать что-то, другое – решиться на поступок, к тому же – запретный!
- Покамест – нет, а, впрочем, время покажет! – сузив глаза, почти прошептал корнет и поспешил ретироваться, оставив после себя тяжкое впечатление в и без того взъерошенной последними событиями душе Ильина...
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу
A propos: если кому-нибудь взбредет в голову блажь перечесть что-либо из былых, но вполне себе нестыдных и даже подредактированных публикаций РРЪ, - такая возможность появилась в старом добром ЖЖ. Там реанимировался с Божьей помощью канал с этаким буффонадно-цирковым названием "2-РУССКiЙ РЕЗОНЕР-2", регулярно обновляющийся противу Дзеновских понедельников с четвергами по вторникам и пятницам. Милости просим, за визиты денег не берут, разуваться не обязательно, бенефициару прибыли решительно никакой, просто - приятно, да...