Ох, и денек тогда выдался… Воздух уже не по-летнему знойный, а такой ласковый, прозрачный, пахнет яблоками из садов и первой прелой листвой. Солнышко светит не жарко, а будто обнимает. Я как раз в медпункте своем порядок наводила, скляночки протирала, как услышала – скрипнула калитка у старого, заброшенного дома Михеевых.
Сердце мое, знаете ли, екнуло. Дом тот уж лет десять как пустой стоял, с тех пор, как старик Михалыч помер, а жена его еще раньше. Дочка их единственная, Любушка, уехала в город сразу после школы, замуж вышла за военного, да так и сгинула с наших горизонтов. Письма сперва писала, а потом все реже и реже, и затихло. Дом потихоньку ветшал, краска на ставнях облупилась, а сад одичал, только старая антоновка исправно каждую осень роняла на землю свои душистые яблоки.
Выглянула я в окошко – а там женщина стоит. Немолодая уже, но статная, в светлом плаще городском, с прической аккуратной, волосок к волоску. Стоит, за калитку держится и на дом смотрит. И не плачет, нет. А просто смотрит так, будто пьет глазами эту тишину, эту паутину на окнах, этот бурьян по пояс.
Что-то во мне шевельнулось. Сняла я свой белый халат, накинула на плечи старенькую кофту и пошла к ней через дорогу.
- Добрый день, - говорю тихонько, чтобы не спугнуть. - Вы к кому-то, милая?
Она обернулась. И я увидела ее глаза. Голубые, как сентябрьское небо над нашим Заречьем. Усталые, с сеточкой морщинок в уголках, но такие… родные.
- Здравствуйте, Семеновна, - ответила она, и голос ее, хоть и стал другим, городским, но сохранил ту самую, детскую певучесть. - Не узнали? Я Люба. Михеева.
Батюшки! Любушка… Я ахнула. Конечно, узнала! Не глазами, а сердцем. Подошла, обняла ее, а она худенькая, хрупкая, как тростиночка.
- Любушка… Какими судьбами? Насовсем, что ли?
Она кивнула, а в глазах ее такая вселенская усталость и в то же время такое облегчение, будто она несла на плечах тяжеленный мешок, а теперь наконец-то донесла и сбросила.
- Насовсем, Семеновна. Домой.
Привела я ее к себе в медпункт, усадила на старенькую кушетку, застеленную клеенкой и чайник на плитку поставила.
Она сидела молча, разглядывая мой скромный быт: стопку карточек на столе, баночки с зеленкой, старые ходики на стене, что еще моего отца помнят. А потом тихо-тихо, будто боясь нарушить деревенскую тишину, начала рассказывать. Что муж ее, полковник, два года как помер. Что дети выросли, разъехались кто куда - у них свои семьи, свои дела, своя жизнь. И осталась она одна в большой трехкомнатной квартире в шумном городе. И такая на нее тоска навалилась, такая пустота…
- Понимаете, Семеновна, - говорила она, а пальцы ее теребили краешек плаща, - там все чужое. Стены чужие, звуки за окном чужие. Соседи в лифте молча кивают, и все. А мне каждую ночь наш сад сниться стал. И колодец наш скрипучий. И как мы с вами в детстве за земляникой на дальний луг бегали… Проснусь - а вокруг тишина бетонная. И душа не на месте. Словно я не свою жизнь живу. Собрала чемодан, квартиру детям оставила и сюда, на вокзал. Билет в один конец взяла.
Смотрю я на нее, а у самой глаза на мокром месте. Вот ведь как, милые мои. Можно полвека прожить в городе, носить шляпки и ездить на такси, а душа все равно будет помнить тропинку к родному дому. И тянуться к ней, как подсолнух к солнцу.
А новость-то по деревне уже полетела! У нас ведь как - почтальонша Марья прошла, увидела нас, языком цокнула, да и понесла весточку из дома в дом. Не со зла, а от удивления.
Не успели мы чай допить, как дверь в медпункт снова скрипнула. На пороге - дед Егор, сосед Михеевых. Он с Любушкой на одной улице рос.
- Любанька? Ты, что ли? - пробасил он, смущенно снимая свою засаленную кепку. - Живая… здоровая… А мы уж и не чаяли.
Он подошел, протянул ей свою огромную, как лопата, ладонь. И она, эта городская, утонченная женщина, без раздумий вложила в нее свою тонкую ручку.
- Здравствуй, дядя Егор…
А потом потянулись и другие. Кто-то просто заглядывал в дверь, чтобы улыбнуться и сказать: «С возвращением».
Самый трогательный момент был, когда Любовь Петровна подошла к своему заброшенному дому. Взялась за ржавую щеколду, а дверь и не заперта. Вошла она в сени, а там запах… Запах пыли, сухого дерева, старых книг. Запах ее детства. Она остановилась посреди комнаты, провела рукой по пыльному столу, коснулась вышитого матерью рушника, что так и остался висеть на стене…
Мы все стояли на пороге и молчали. Понимали - сейчас происходит что-то очень важное. Невидимое глазу, но ощутимое сердцем.
А на следующий день… С самого утра у дома Михеевых собрался народ. Никто никого не звал, не организовывал. Просто сами пришли.
- Чего дому пропадать? - басил Егор, сноровисто поправляя покосившийся забор. - Хозяйка вернулась, надо порядок наводить!
И закипела работа! А Любовь Петровна… Она сперва растерялась, стояла, хлопала ресницами, а потом… потом сняла свой городской плащ, повязала на голову платок, что принесла ей тетка Дарья, и взяла в руки веник.
И я смотрела на нее и видела, как с каждым взмахом этого веника, с каждым вымытым окном с нее слетала эта городская шелуха, эта многолетняя усталость. Лицо ее разрумянилось, глаза заблестели по-молодому. Она смеялась вместе со всеми, таскала воду из колодца и отмывала старый материнский сервант.
К вечеру дом было не узнать. Он будто вздохнул полной грудью, расправил плечи. В вымытых окнах отражалось закатное солнце. А посреди двора, на сколоченном наспех столе, дымилась в большом чугунке картошка, пахло свежим хлебом и солеными огурцами.
Мы сидели все вместе - вся наша маленькая улица. И Любовь Петровна сидела на крыльце своего, теперь уже живого, дома. Она держала в руках кружку с горячим чаем и молчала. А по щеке ее медленно катилась слеза. Но это была не слеза горя или сожаления. Это была слеза тихого, всеобъемлющего счастья. Она наконец-то была дома. Не в стенах, а среди людей. Среди тепла, которое не купишь ни за какие деньги.
Вот и думай потом, где она, настоящая жизнь. В больших городах с их возможностями или здесь, где сосед придет тебе крышу латать не за плату, а просто потому, что ты - свой.
А вы как считаете, дорогие мои, есть ли у человека место силы, куда душа просится, где каждый камушек на дороге родной?