Дебют Анна Чухлебовой безусловно заслуживает внимания. Как говорится, это надо отрефлексировать; возможно, результат анализа скажет много интересного о нас и обществе, в котором мы живём. Начнём с общих характеристик.
Перед нами с виду тотальная базаровщина, немногословная, рубленная ода нигилизму, материализму и физиологизму. Романтика иссякла, мечты заглохли, осталась сухая, чёрствая жизнь со своей немилой правдой: повальными смертями близких, разлуками, утратами и тупой бессмыслицей беспорядочных событий. Эту половинчатую правду и тёмную сторону жизни и пытается побороть Чухлебова через прожитый опыт, но сама не замечает, как начинает в ней тонуть и её утверждать. Чем ближе стоишь у края бездны, тем больше в бездну влечёт — известно. Там, где обычные, неподготовленные люди по глупости проваливаются, люди пишущие падать себе не позволяют, а даже если и падают, их спасают крылья гуманизма и опыт мировой культуры. Всю книгу, если очень грубо обобщить, Чухлебова только и занимается тем, что понарошку прыгает в бездну, зная, что «крылышки» вовремя её подхватят и не дадут упасть: «Смотрите, не падаю! Могу так, а могу вот так. Вжух… Что, испугались? Да не упала я, купились!? Ну а сейчас, снова не испугались?», — как бы говорит автор, ёрничая над читателем.
За изящными акселями и фигурными каскадами прыгающей Чухлебовой наблюдать небезынтересно, но к середине книги только этих прыжков становится мало, начинаешь скучать и думать что-то вроде: «Ну хорошо, хорошо, по прыжкам — зачёт, а мысль то будет какая-нибудь?». В конце концов, устаёшь смотреть на бесконечное хождение по подиуму и демонстрирование автором своей «мортальной мускулатуры». Клин абсурдности происходящей жизни Чухлебова пытается выбить таким же клином абсурдности — нехитрый постмодернистский «крен» XXI века, разработанный ещё ОБЭРИУтами. Метасюжет большинства рассказов можно свести к следующему: «болело-болело; кровушку пустили — полегчало».
Обложка книги очень наглядно характеризует её содержание: существо с головой осла, одним копытом, одной куриной ногой, покрытое рыбьей чешуёй с тридцатилетним пивным брюшком и выросшей на спине рожей какого-то чёрта, словом — химера. Вообще этой картинкой можно охарактеризовать всё мироощущение XXI века. Беда нашего времени — самая страшная беда — мы сами, и ещё большая — наше знание о нас. Уже к концу 80-х годов XX века вся основная музыку была сыграна, к 90-м добили остатки для дрочеров, разбросанные по углам; сегодня новой музыки нет, есть новые тренды; реальность не успевает за нами. Когда, мы начинаем обгонять реальность, мы вступаем в бесплодную эпоху синтетизма с её более или менее удачными экспериментами, топтанием на месте и ловлей блох. Это же справедливо, на мой взгляд, и в отношении современной литературы — её нет, потому что мы слишком далеко убежали.
Музыка Чухлебовой проста и известна: рублена, угловата и атональна, как нью-йоркский ноувейв — несколько сложных предложений на тридцать страниц текста, премиальная «высушенность», воспринимающаяся, скорее, как «вяленность», обилие, целые грозди совершенно ненужных метафор, превращающих пестроту в серость; это, своего рода, литературный гранж, смесь панковых сорвиголов из Siouxsie and the Banshees, приправленная червоточинкой PJ Harvey и Кобейна, — всё это мы уже слышали, а значит и читали. Нет, я не требую нового, как искушённый меломан, напротив, моя претензия, если можно так выразиться — в отсутствии старого и уже известного. У Чухлебовой хорошо получается бытописание 30-летних и всех их насущных проблем: смерть близкого, рождение ребёнка, совместное проживание, разлука, — голос Чухлебовой — это голос коллективного «я» (по крайней мере не без претензии на это) миллениалов и детей нью-эйджа, выращенных уже в парадигме постмодернистской культуры: фильмы Тарантино, романы Пелевина, ленинградский андеграунд, московский концептуализм, философия Делёза, — и одно это достойно похвалы.
Из-за чего у автора всегда есть благодатная почва уйти в юмор, и это даже иногда получается: изъеденный рутиной романтик из рассказа «Шпицберген», тарантиновско-берроузовский абсурдистский событийный накат в «Сатанизме», бунтующая пышка, не устоявшая перед бургером в рассказе «Вершины», — все эти вещи читаешь не без улыбки, но всякий раз в конце сокрушаешься, что до Зощенко чуть-чуть не дотянуто. Напротив, Чухлебова может нагнать и мрачняка в духе рассказов Л. Андреева: «Сказка» с перевёрнутым каноном, где помешанная на мортальном «принцесса» некрофилка убивает своего «принца», чтоб его полюбить, — традиция рассказа крепкая, идущая от немецких кладбищенских баллад, всё считывается; «Астры» про влюблённую парочку безбашенных панков с филфака (угадывается перекличка с Вен. Ерофеевым — в «МП» дети вставляют в рот отсечённой поездом головы сигарету, в «Астрах» — девушка вставляет своему парню в пустой глазной кратер цветок — астру»; «Медсестра», где несчастно-счастливые влюблённые в конце вместе вскрываются в ванной.
Но страшилки тоже не докручены, не пробирают в отличие от рассказов, например, Мамлеева с его кромешной, вывороченной наизнанку реальностью и ужасом, которые можно потрогать руками. Но потенциал есть. Другой вопрос, надо ли оно, когда ниша уже занята и мода на ужас постепенно проходит. Зощенко с Мамлеевым в одном рассказе не уживаются (смотри обложку книги), а там, где не докручен Мамлеев, неизменно вылазит неоправданно комичный Зощенко. Синтетизма, одним словом, не происходит, трагикомедии за редким исключением не получается, поэтому, на мой взгляд, автору имеет смысл более тщательно дифференцировать темы и настроения, иначе получится что-то вроде рассказа «Десять», где один альфач поимел десять жён, а последняя сбросила его с окна. Ситуация, согласитесь, курьёзная, а не типовая; курьёзные ситуации требуют большей проработанности деталей, без которых вся, подаваемая автором «реальность», превратится в труху. Как итог, кроме улыбки рассказ ничего не вызывает.
Из подобных курьёзных небылиц, выдаваемых за «реальность», и состоит книга Чухлебовой: ритуально убиенные петухи, мужья-маньяки, разглядывание трупов в морге, ебля на кладбищах и проч. Если касаться таких тем, так закручивать по полной, Чухлебова же пытается вплести патологию в будничность и её типизировать, из-за этого патология только разжижается и теряет в силе и достоверности, как водка, смешанная с соком. По-балабановски трагикомичными и самыми цельными, на мой взгляд, получились только рассказы «Сатанизм» и «Змея», в последнем хоть и не обошлось без шаблона, но финальный сюжетный выверт с фразой выросшей девочки из семьи наркоманов, которая стала проституткой, парню, с которым они в детстве играли в «трахающихся кукол»: "—Ну что ж, Алёша, теперь ты точно знаешь, что такое «трахаться»", буквально бьёт ножом в бочину опешившего читателя. Этот рассказ, впрочем, в сборнике самый короткий, возможно, выигрывает ещё и от этого. Самый интересный на уровне идеи рассказ — «Как я побывал на своей могиле», он о парне, занимающемся медитацией, которому привиделась его прошлая инкарнация, смерть (корова копытом ударила) и могила. Весь текст он пытается вспомнить прошлую жизнь: себя, родителей, какие-то зацепки для поиска. В конце концов, едет на кладбище, долго не может найти свою могилу, потом внезапно встречает прошлого отца и по нему находит искомое место. Отличная идея! На этой почве бы детектив, идея не новеллистского толка.
Чухлебову спасает форма сказа, которую она использует почти в каждом рассказе: имитация устной речи с использованием забавных выраженьиц и просторечий — вочеловечиваются ростовские провинциалки и добрые мужички — по идее, вот как это выглядит:
«Сирень цветёт у забора, запах с ног валит — хорошо. Петушок только совсем сник. Ну я его за шею, шею ножом, голову прочь. Пустила на могилку побегать, а сама слова волшебные шепчу — для кровообращения, для бракосочетания, для деторождения. Отшептала, петушок и затих. Подумала, может, порчу на Петрова попробовать навести, совсем надоел. Присела на скамейку, гуглить начала — советуют разное, да мороки много».
Вот такая вот смесь Лескова и Белого времён «Серебряного голубя», я только вот не пойму, что это за Мария Алексеевна (её так зовут) такая? Кто она, почему у неё в голове звучат монологи сектантов начала XX века? Очевидно, Чухлебова на протяжении всей книги пытается выстроить свой постмодернистский язык для описания нашей замечательной синтетической реальности, где бабка Маланья, режущая петушков на кладбище, соседствует с менеджером среднего звена, а высокопоставленные политики сношаются с маленькими мальчиками, пока ростовские свингеры молятся сатане, — всё это замечательно на уровне идеи, но на практике, на мой взгляд, не складывается. Также подстроить язык под новую реальность пытался и Зощенко в начале XX века, и тоже через сказ; у него получилось — вот, например, отрывок из его рассказа «Богатая жизнь»:
«– Вот все говорят: буржуи, буржуи… Буржуям, дескать, не житье, а малина. А вот я сам, скажем, буржуем побывал, капиталистом… А чего в этом хорошего?
– А что?
– Да как же, – сказал Спиридонов. – Нуте-ка, сами считайте. Родственники и свойственники, которые были мои и женины, со всеми расплевался. Поссорился. Это, скажем, раз. В народный суд попал я или нет? Попал. По делу гражданки Быковой. Разбор будет. Это, скажем, два… Жена, супруга, то есть, Марья Игнатьевна, насквозь все дни сидит на сундучке и плачет… Это, скажем, три… Налетчики дверь мне в квартире ломали или нет? Ломали. Хотя и не сломали, но есть мне от этого беспокойство? Есть. Я, может, теперь из квартиры не могу уйти. А если в квартире сидишь, опять плохо – дрова во дворе крадут. Куб у меня дров куплен. Следить надо».
Разве что здесь сказ реализуется через прямую речь; в остальном выглядит очень похоже, только случайно разбогатевший мужичок Спиридонов никаких вопросов не вызывает, чего не скажешь о Марии Алексеевне, — откуда корни её поверий? Почему ростовская учительница мочит петухов от бессилия выйти замуж? Она что, с Алтая приехала, двумя перстами крестится и целебные травы собирает? Почему петушкам она кровушку пускает, а мужика удержать не в силах, а может она просто больная мужененавистница, которая сублимирует желание замочить тупых мужиков убийством петуха под предлогом ритуальности? Вопросов очень много, ответов нет. Образ этой Марии у меня в голове не складывается, история выглядит, как фантом небесталанного автора.
Но ценное тоже есть, например: «Могила пожуёт-пожуёт и отдаст, наигравшись. Кладбище, кстати, моё было, любимое. Он ведь из местных, у них забронировано — центр города, элитные места. Только без парковки разве что. Располагайтесь комфортнее рядом с дедушкой и бабушкой. Вот вам и столик, конфетка в обёрточке — фантики, чур, самовывозом».
Отрывок из того же рассказа, вопрос обрядовости Марии здесь, конечно не снимается, но с точки зрения интонации — это чистый Платонов для обречённых миллениалов, — и это по-настоящему интересно. Перед глазами возникает то ли Пухов, режущий бутеры на гробу своей жены, то ли Вощев (который тоже, кстати, тридцатилетний) с потупленным и безразличным взглядом, бредущий во тьму. Реализация этих платоновских интонаций с точки зрения нынешней эпохи постмодернизма через фанатично связанных со смертью провинциалов, выглядит почти открытием. И уже нарисовалась ещё одна чёрточка в образе Марии Алексеевны. Но этого мало, хочется большей конкретики и чёткости. В рассказах много отдельных удачных стилизованных фраз, типа: «Ты глазки закрой, у тёти вавка», — отвечает Мария, полоснувшая себя по икре на кладбище, ребёнку, но микроуровень не отменяет макро.
Чухлебова ещё любит делать так: «В белом облаке оборок, перебирая кружева тонкой рукой, источая смиренное счастье, сидит моя невеста. В подступающих сумерках иконописное лицо маячит, как далёкая луна. Сглатывая песню, застрявшую в горле, я подхожу. Нос вровень с моим пупком, цепкие лапки расстёгивают ремень, пуговицу, ширинку. Мягкие губы, мокрый язык, кожаные ребра нёба. Лукавый зрачок подглядывает за мной из-под опущенных ресниц, я сжимаю затылок, путаюсь в светлых волосах, кричу. Хочется плакать. Наклоняюсь для поцелуя, замираю, гляжу в глаза. Теперь моя очередь. Ныряю под юбку, отодвигаю трусики, нахожу то, что искал».
Отодвигаю, как шкаф, ага. То, что искал, да. Я далеко не пуританин, но не могу не сказать, что выглядит это, как пошлейшая халтура — закидывание провокационной удочки для простодушного читателя. А, если на языке литературы — просто банальное отсутствие пролога / экспозиции — приём, который ещё в начале 00-х культивировали крупные российские премии. Уровень книги сразу снижается до бульварного чтива. Этот рассказ стоит вторым, и ясно, что это сделано для продаж, но, на мой взгляд, его можно было вовсе выбросить, книга бы только прибавила весу. «На рассвете повёл в поле, кутал в курточку, целовал мурашками покрытый загривок», — это внутренний монолог шпаклёвщика, который убил свою прошлую жену и теперь нашёл новую — дочка прораба — не верю.
Отсутствие внятного третьего лица — рассказчика — и низведение всего текста до сказовой манеры повествования существенно ухудшает текст; то, что Чухлебова могла бы реализовать через третье лицо своим голосом, реализуется в её фанатичных персонажах; как минимум, выглядит небрежно. Дальше ещё интересней, описывается вечер шпаклёвщика с его прошлой женой:
«Невозможные вечера в одной квартире — жена смотрит мелодрамы в большой комнате, дочка притихла в маленькой, я допиваю второй литр пива на кухне», — штамп; «Прикидывая, выдержит ли дверца антресолей вес моего тела, отрубаюсь под глупое телешоу», — штампище из ситкомов типа «Воронины»; «Просыпаюсь от тычка в бок, Людмила корчит мину — дело к полуночи, пора спать. Пыхчу на ней минут пять», — третий штамп подряд; «Те глаза, что когда-то меня обожали, теперь изучают подтёки на потолке — год, два, три назад в её день рождения нас залили соседи, всё это время я обещаю заняться ремонтом в следующее воскресенье», — четвёртый, может хватит? «В эти полгода дочка есть дошираки, я стучусь к соседке, у которой муж на море», — пятый — абзац окончен.
Хочется вскричать, почитайте хоть Шукшина, там такая же бытовуха, но без штампов и в десять раз интересней: мужья терпилы по двадцать лет живут со своими стервочками, спиваются, а потом в один момент не выдерживают и накидываются на них. У Достоевского в «Вечном муже» нестандартно реализован подобный сюжет: от «рогатого» неудачника сбегает жена за женой. У Чухлебовой: «И чёрт её дёрнул тявкать под руку, когда я рубил на куски, годные к заморозке, добрую баранью тушу». Ну действительно, чёрт её дёрнул… замочили негра на переднем случайно, вот падла, салон отмывать теперь от мозгов… Здесь хочется не «крючков» и эпатажа, а глубокого психологизма. Психологизм отсутствует. Кубанский шпаклёвщик насмерть забивает вторую жену за то, что та намекнула на материальный недостаток их пары. Ну ок. Лене, его дочке от первой, платье идёт (весь рассказ платье кочует от жене к жене), ну то есть она следующая, намекает автор.
Про Шпицберген уже вкратце написал, рассказ неплохой, но много мелких косяков типа: «На две комнаты четверо взрослых — математика страдания», — опять громкий нелепый «крючок», будто вырванный из жёлтой газеты, в самом начале рассказа. Но это почти неважно, ведь тут тоже зарыт Платонов; молодожёны съехались, уже как три года живут с родными в тесной квартире, но парню надоел офис, он романтик, хочет чего-то большего, задепрессовал, рассказ от лица его жены, она описывает его состояние:
«Помню, встретила его, сразу понравился. В компании дело было, отмечали что-то. Гляжу перед собой, в глазах метель поверх мути, напилась. А тут Лёша за плечо тронул, водички принёс. Золотистый весь, нездешний какой-то, аж светится. Пять лет назад это было, три года как съехались, два как расписались. Сейчас смотрю на него — будто свет в доме потушили, а сами ушли. Всё вынесли, только сквозняки ходят», — ну замечательно же!
Через подобные пассажи просачивается новый экзистенциализм миллениалов, для которых эпоха постмодерна и потребления стала эдаким Хрустальным дворцом или Котлованом, в котором должны были разрешиться все их тяготы, но в процессе «стройки» выяснилось, что Настенька гибнет на морозе, мужики — дохнут, комфорт — иллюзия, демократия — фикция, бесклассовость и отсутствие идеологии — проявление ещё более жёсткой классовой стратификации и капиталистической деспотии; и вот среди этого нового «Котлована» бродят, как у могилы, обречённые герои Чухлебовой, в которых от тоски «сквозняки ходят». Но это, конечно, только намёки и вокруг-да-около суждения.
Следующая вещь «Астры», про неё тоже писал, ощущение, как будто герои рассказа — повзрослевшие персонажи из фильмов Германики: бодро, весело, с червоточинкой, как на русских пьянках, словом: «—Если убьюсь, приходи дрочить ко мне на могилу». Одного не понимаю — зачем этот припанкованный паренёк ослепляет себя кухонным ножом, как Эдип, только из-за того, что его захотела бросить возлюбленная Наташа, он же не мать ебал. Да и на Антигону Наташа тоже непохожа. Но этот садистский жест становится своеобразным «вопросом с проверкой», берущим начало ещё в русском фольклоре, дающим право главному герою как бы пройти дальше. В сказках вопрос с проверкой часто встречается как испытание, которое герой должен преодолеть, чтобы доказать свою смелость или уровень осведомлённости. Канон перевёрнут, паренёк выбрал «вилкой в глаз» и не прогадал, теперь он звезда — астра.
Следующий рассказ «Коробка» — нудная история на тринадцать страниц о том, как девушка хоронила своё прошлое у бабушки в деревне. Член в мясорубке ни добавил, ни убавил ничего этому рассказу. Ситуация типовая (не про член, а про сюжет — прощание с прошлым), но эмпатия не возникает: повествование постоянно запинается и растягивается в череде лирических отступлений и внутренних монологов, динамика очень низкая, всё чего-то ждёшь от рассказа, растворится не можешь. Убила одна сентенция героини, (она хочет избавиться от вещей бывшего) мол, если вещи выкинуть на помойку, то утром в них будет ходить местный бомж, поэтому она едет к бабке, сжигать… Ну ладно, художественная условность — есть условность, но такого рода «стяжки» присущи, скорее, однообразным детективам и эротическим романам. Зато с этой сентенцией соседствует по-настоящему набоковский оборот: «И только сплетник настенный календарь выбалтывает ход времени». Такие вот «качели». Вообще история, скорее, тянет на повесть. Она из тех вещей, от которых не стоит чего-то ждать, в которой надо раствориться, но раствориться мешает и объём, и высушенность текста, и худые сюжетные «стяжки».
«А ведь хорошо стрелять в человека», — опять Чухлебова забрасывает удочку для деток из воскресной школы. Так начинается рассказ «Наука убивать». Нет, гг здесь ни в кого не стреляет, свои маньяческие наклонности он реализовывает, всего-навсего убив поросёнка. Опять офис, грузоперевозки, видимо, логист. Опять скука, тоска смертная и пустить бы кровушки в самом деле. Дрочка за компом, увольнение… Поездка в деревню, убийство порося. И опять! — я не пуританин, но дрочить на рабочем месте это просто очень тупо, а если и не тупо, то несомненно смешно. Ещё более тупо за это увольнять. Ладно, не об этом. Главный герой сомневается в убийстве свиньи, он спрашивает у мужичка: (тот ранее ему сказал, чтобы он подскочил к ней и ножом её в горло, как фашисту) «—А если фашисты — это мы?». Тогда тот начинает транслировать народную правду: «—Да не ссы ты — какие же мы фашисты! Мы добрые люди, мне жену с ребёнком кормить надо». В конце гг ест шашлык из зарезанной им свиньи и, судя по всему, удивляется от того, насколько вся цифилизация, гуманизм и прогресс раздутый мыльный пузырь. Впрочем, это не проговаривается. А хотелось бы поспорить.
«Сатанизм», — одна из самых ярких вещей книги — вполне тянет на сценарий для псевдодокументалки о подпольной жизни Ростова. Рассказ овеян всеми предметами андеграунда: гот культура, местные мифы, подпольная металл группа, секс на кладбище, любовные треугольники, расчленёнка, менты. Разве что наркоты не хватает. Эта проза вырублена крайне небрежно, но в этой небрежности видится красота: «Зря я его ревновала к Руслану с женой. Чтобы ебаться вот так, всем вместе, нужно быть потерянным и свободным, нужно, чтобы сквозь тебя сквозил ветер. Ничего сквозь него никогда не сквозило, только тоска, но с тоски не ебутся, с тоски женятся и пьют. С тоски становятся сатанистами. После тридцати сатанисты принимают христианство…», — это самая подкорка экзистенциализма, транслирование крайней тщеты и обречённости, которые своей изнанкой захлёбываются в бескрайней свободе, умозрительная нервозность в духе подпольного парадоксалиста Достоевского; в чём продвинулась здесь Чухлебова, — у неё эти раскладки и страшилки приобретают оттенок трагикомизма, невольно улыбаешься с этих сентенций тридцатилетней сатанистки.
Через горы трупов, оторванных голов, мёртвых собак, свиней и петухов мы, наконец, доходим до финальных рассказов книги. «С возвращением» и «Привычка» — автофикшен Чухлебовой, в котором содержится своеобразный ключ ко всему сборнику: «Говорят, высшее образование совершенно не нужно, оно обесценилось, превратилось в ясельки для молодых взрослых. Лично мне высшее образование дало привычку к смерти. Годами я таскала её с собой, как заряженный ствол, пока не выпустила всю обойму в своих текстах. Бог знает зачем ещё нужна привычка к смерти — наверное, с ней не так страшно жить. Смерть требует мифа, чтобы быть не такой пустой, и смерть требует ритуала, чтобы стать праздником».
Что ж, Чухлебова успешно «постреляла» по бутылкам: какие-то разбились, какие-то остались стоять. Залп я услышал, да, было довольно громко, но зачем это было и куда? Травматичный опыт смерти близких автор пытается изжить в своих текстах той же смертью: иногда с задором, иногда весело, со свистом, иногда натянуто, и надуманно, но, что остаётся от книги, помимо этого пронзительного крика и автоматной очереди? Чухлебова произвела продукт, от которого бабушки и дети воскресных школ будут валится с инфарктами. Побеждая смерть, автор, кажется, и ограничил себя её чарами. Всё-таки рассказ — это что-то типовое; у Чухлебовой хоть и есть мышление новеллиста, всё же хочется посмотреть, как дело обстоит с романом, системой персонажей, психологизмом и проч. Здесь я увидел набор страшилок, которыми мы перекидывались в лагере перед отбоем, будучи детьми, иногда эти страшилки изящно написаны, иногда интересно закручены.
Но жизнь состоит не только из страшилок, перечень тем — длинной до Юпитера. Странно, что в условиях кровопролитно-физиологической тематики книги никак не освящена тема войны и тамошних зверств; возможно, на этом пути автор откроет нам нечто новое. Путь патологий — тупиковый — всё это видели уже. Нужен фронт и тыл. С тылом Чухлебова частично справилась, уловить платоновское отчуждение миллениалов на фоне общего демографического спада, — это многого стоит. Осталось найти внятные сюжеты. Фронт пока отсутствует. Тем не менее, 6-7 рассказов из 21 я выделил, это хорошо. Так как домострой Чухлебовой постмодернистского толка — ответов в нём не будет. Как писал Леонид Андреев: «Война всех против всех». Воюем, трахаемся, убиваем, бухаем, словом — живём. И кричим, надеясь, что боги наверху оглохнут и вызовут наряд из четырёх всадников.