Есть в этих образах что-то магнетическое: вечеринки по паролю, платья в пайетках, виски в чайниках, живой джаз... Но за модной эстетикой кроется настоящая история запрета, риска и отвоёванной свободы. Что такое спикизи на самом деле — и почему они до сих пор не отпускают нас?
Закон против веселья
Американские 1920-е сегодня известны как эпоха «сухого закона». Он стал результатом полувековой борьбы антиалкогольных движений. Раскол политических и религиозных сил США на «сухих» и «мокрых» завершился победой фундаменталистов и борцов за оздоровление нации. 17 января 1920 года соответствующая поправка в Конституцию вступила в силу: по всей стране продажа, производство и транспортировка алкоголя оказались под запретом.
В итоге — бум преступности, расцвет мафии, появление нелегальных дистиллерий и, конечно, спикизи. Это подпольные питейные заведения, в которые входили не с парадного входа, а через булочную, цветочную лавку или аптеку. Название speakeasy произошло от английского «говорить тише»: любой лишний звук мог выдать нелегальное сборище. Всё происходило полушёпотом — кроме одного. Музыки.
В спикизи играла музыка протеста — джаз. Он был дерзким, сексуальным, свободным. Он ломал рамки: культурные, социальные и расовые. А ещё джаз был достаточно разнообразным, чтобы очаровывать и богемную нью-йоркскую публику, и усталых работяг в захолустье. Виски из ванны, отчаянные танцы и смелые музыкальные эксперименты... Признайтесь, захотелось? Давайте сделаем глоток прошлого и перенесёмся в парочку таких реальных вечеров, чтобы получше понять атмосферу эпохи...
Нью-Йорк, Гарлем, 1927
Я не знаю точного адреса — никто не знает. Мне передали: «ищи булочную с витриной без вывески». На углу 142-й и Ленокс тянуло хлебом, но внизу пахло табаком, ромом и раскалённой медью духовых. Оно. Подвал. Дверь с глазком. Взволнованно шепчу пароль: «Midnight Train». Щелчок замка — и я внутри.
Добро пожаловать в легендарный Cotton Club! Клуб открыт в 1920-ом Джеком Джонсоном, первым чернокожим чемпионом мира по боксу в тяжёлом весе. Но после освобождения из печально известной тюрьмы Синг-Синг его выкупил Оуни Мэдден, бутлегер и гангстер. Джонсон остался при деле как менеджер. Несмотря на сухой закон, в клубе свободно наливают — полиция сюда предпочитает не заглядывать.
За вход аж два доллара, цена приличного ужина, но, судя по полному залу, никого это не смущает. Красный бархат стен, ряды столов, в зале — только белая публика в смокингах и шёлке, на сцене — чёрные артисты. И среди них они.
Оркестр The Washingtonians во главе с Дюком Эллингтоном. Живая икона джаза сидит у рояля, будто не замечая зрителей: он погружён в музыку. Каждая композиция как полноценный музыкальный театр. Вокруг пляшут танцовщицы с веерами из страусиных перьев, а рядом со мной пристукивает каблуком девушка в платье с бахромой. Она заворожённо следит за Эллингтоном, будто он играет специально для неё. Может так и есть?
Где-то между «East St. Louis Toodle-Oo» и «Black and Tan Fantasy» я откидываюсь на спинку кресла и прикрываю глаза. Джаз стал сном. Или наоборот?
Чикаго, 8 августа 1922
Просыпаюсь. Во рту пересохло, голова гудит то ли от виски, то ли от скачка во времени и пространстве. Я на углу East 31st Street и Cottage Grove перед фасадом Lincoln Gardens — крупнейшего кабаре на южной стороне Чикаго. В кармане завелась купюра в пять долларов, а в голове — эхо ночи, которую оставил в Гарлеме.
У дверей, не решаясь зайти, стоит 21-летний Луи Армстронг. Он только вчера приехал из Нового Орлеана, чтобы присоединиться к знаменитым King Oliver’s Creole Jazz Band. И вот теперь на самом пороге оробел. Я думаю, не позвать ли его с собой, но в этот момент из дверей высовывается сам Оливер и орёт:
Давай залетай, чёртов засранец! Мы ждём тебя всю ночь!
Армстронг неловко улыбается и заходит, а я проскальзываю вслед за ним. Официанты разносят спиртное в чайниках, а за каждым столиком сидит либо полицейский, либо тот, кто его купил. Я заказываю ром — почему-то густой и тёплый — и поворачиваюсь к сцене.
Эта музыка резче и смелее гарлемской, она вспыхивает как искра, как выстрелы в ночи. Армстронг и Оливер понимают друг друга с полуноты. Я знаю, что это начало большой музыкальной истории, но, кажется, публика вокруг тоже ощущает значимость момента. Но, увы, он подходит к концу. Оливер уводит нового друга с собой — знакомить с женой и кормить привычной домашней новоорлеанской едой. Я мысленно ищу способы увязаться за ними, но чувствую уже знакомый жар. Очередной блэкаут. Где я окажусь теперь?
Новый Орлеан, 1924
Ба, да это квартал греха Back o’ Town! Здесь ночью улицы полны музыки и смеха, а днём пахнет ромом, пролитым ещё накануне. Слышу, как кто-то шепчет: «Arcadia наверху по железной лестнице, мимо кухни и грузчиков». Я не успеваю уточнить, что именно наверху, — как вижу её, Дороти Дэй. Пока что не икона пацифизма и не католическая активистка, а молодая журналистка с лукавой ухмылкой. Работает под прикрытием в закрытом увеселительном заведении, чтобы позже написать громкий репортаж о буднях луизианских спикизи. Поймав мой взгляд, она подносит указательный палец к губам и ныряет внутрь обшарпанного здания.
Arcadia Dance Hall напоминает внутренности пианино, в которых кто-то зажёг свет и пригласил сотню гостей. Столы ближе к сцене в сигаретном дыму — для богемы, задние ряды — для романтиков и таинственных личностей, а что происходит на балконах — отсюда не видно. Деревянный зал гудит от каблуков и саксофона. Слышу дерзкое соло на фортепиано и гадаю, кого я застану на орлеанской сцене сегодня? Пошляка Джелли Ролла? Императрицу блюза Бесси Смит?
На сцене — Walter «Fats» Pichon, обаятельный тяжеловес с лицом ангела и ловкостью мангуста. Он колдует над клавишами: «Doggin' That Thing» сменяется пульсирующей отрывистой импровизацией. Люди визжат, кружатся, целуются, падают, снова встают...это форменное безумие. И вдруг — глухой удар. Свет моргает. Кто-то кричит: «Копы!» Танец замирает, как игла на пластинке.
Pichon не прекращает играть, но уже слышно, как ломают дверь. Кто-то вываливается в окно, а меня втаскивает за кулисы чья-то рука. Через минуту мы уже под сценой, среди пыльных кларнетов и пустых бутылок. Дороти улыбается:
Надо будет это записать.
Я киваю, это стоит запомнить. Такого безудержного веселья я не встречал больше нигде.
Канзас-Сити, 1933
Вот я и оказался в единственном крупном городе США, где за всё время действия сухого закона не было ни одного ареста за его нарушение. И нет, это вовсе не значит, что я среди трезвенников.
Город — вотчина большого босса Томаса Пендергаста, политика и местного серого кардинала. Он создал разветвлённую коррупционную сеть, запустил политическую карьеру Гарри Трумэна, стал неофициальным главой Канзас-Сити и взял под личный контроль всю сферу развлечений в округе.
Триста с лишним заведений на квадратную милю: отелей, баров, салунов, борделей и танцплощадок. Говорят, здесь больше ночных клубов на душу населения, чем в любом другом городе Америки. Почти все — копии друг друга: с одинаковыми табуретами, одинаковым виски и всегда разным джазом. Но есть и выдающиеся. Я обращаю внимание на редкий спикизи, который даже не пытается скрываться.
Reno Club на 12-й улице: скромный фасад, вывеска, внутри — низкий потолок, сцена на уровне коленей и воздух, тяжёлый от дыма. За пианино очередная легенда — ещё не «Count», просто Уильям Бейси. Но в его аккордах уже слышно: это будущий автор «April in Paris», «One O’Clock Jump» и «Jumpin’ at the Woodside». В его слегка ленивой, лёгкой игре экзотический для Среднего Запада дух Северо-Востока, смелость экспериментов, ничем не сдерживаемый полёт фантазии.
Пока Бэйси играет под началом Бенни Моутена, а спикизи по всей стране скрываются за плотно закрытыми дверями, воздух в Канзас-Сити словно дрожит от предчувствия. Всё ещё действует сухой закон, но всем ясно — осталось не долго. Граница между легальным и запретным стирается с каждым вечером, с каждым саксофонным соло.
5 декабря 1933 рамки рухнут, джаз вырвется наружу вместе с первым легальным тостом. Не как бунт — как праздник. Как ритм, который больше не нужно прятать за чёрным ходом. Но это не конец. Это только начало.
Москва, 2025
Что это? Сухого закона больше нет, да и я в десятках тысяч километров и в целом столетии от заокеанских спикизи. Но стоило распахнуться дверям — и всё вернулось.
Потому что мы до сих пор влюблены в ту эпоху. В ту опасную близость музыки и запрета. В дымную романтику ускользающего мгновения. Спикизи остались в культуре как закодированное послание: свобода всё равно найдёт, где звучать.
Сегодня их дух — в барменах, что мешают манхэттены в полумраке. В вечеринках, куда пускают по паролю. В нарядах с бахромой и стеклярусом. В этом завораживающем концерте Roofevents на открытой видовой крыше.
Это не просто стиль — это тоска по временам, когда музыка была чуть-чуть преступлением. А каждый такой вечер — освобождением. Не упустите и вы шанс оказаться внутри легенды: на крыше, где джаз снова звучит по-настоящему, на грани дозволенного.