Я стоял у вертолётного люка и смотрел вниз. Под нами расстилалась выжженная пустошь — чёрное пятно среди выжженной калмыцкой степи. Вокруг ни одного дерева, ни одной птицы, даже насекомых — ни одного звука. Только гул винтов и хруст дыхания в гарнитуре.
Пилот кивнул на экран:
— Точка обозначена. Координаты подтверждены. Это и есть Зета.
Я не ответил. Не потому, что не знал, что сказать, — просто не хотелось говорить.
На экране планшета мигала метка: объект Зета, территория закрытой части номер триста восемьдесят девять, статус — недействующая с тысяча девятьсот девяносто третьего года.
Флагшток без флага. Колючая проволока, вросшая в землю. Развалившиеся ангары. Всё как в кадрах из «Сталкера», только без дождя. Даже облаков не было. Только небо цвета плёнки проявленного фото. И запах… будто кто-то недавно погасил паяльную лампу.
Я спрыгнул на бетон. Под ногами — ничего. Ни следов, ни пыли. Будто ветер сдувал здесь даже мысль о жизни. Вдалеке маячила фигура. В костюме химзащиты, с наплечной камерой и дозиметром. Он стоял на краю воронки — чёрной, глубокой, как глаз мертвеца. Повернулся ко мне и поднял руку.
— Майор Серёгин, вы опоздали. Мы потеряли ещё одного.
Голос в рации принадлежал Ире Солодовниковой — научный консультант, из Центра токсикологии ФМБА, когда-то мы с ней были ближе, чем положено по протоколу. Ближе, чем следовало бы вспоминать сейчас. Я узнал её не по голосу — по тому, как она смотрела: прямо, без страха, и будто уже знала, что произойдёт дальше.
— Кто? — спросил я.
— Техник. Полевой. Из Саратова. Вторые сутки… началась стадия спутанности сознания. Потом остановка дыхания. Всё как в прошлый раз. Они умирают в течение трёх дней, Руслан. Все. Без исключения.
Я медленно обошёл воронку. Из-под земли торчал обугленный металл. Труба или хвост ракеты, трудно сказать. Местами поверхность светилась, как сигарета в темноте. Мой дозиметр молчал. Радиации — ноль.
— Анализы почвы?
— Уже на базе. Но есть нечто… странное. Мы нашли структуру вещества, которую нельзя было бы здесь найти. Элемент, не зарегистрированный в таблице Менделеева.
Я сдвинул брови.
— Ты уверена?
Она кивнула.
— Мы сверились с американской базой данных. Его уже зафиксировали. В девяносто восьмом. В закрытых докладах NASA. Название в протоколе — Z-семнадцать.
Я медленно выдохнул. Это слово уже звучало в моей жизни. Давно. Глубоко. Оно было связано с делом отца. С тем, чего мы не должны были знать. И что, как мне казалось, я похоронил вместе с ним.
— Покажи мне координаты сброса. Где всё началось.
До базы было восемнадцать километров. Мы ехали на модифицированном вездеходе, с усиленной герметизацией и встроенной системой охлаждения. И всё равно в салоне было душно. Мне казалось, что воздух сопротивляется вдыханию.
Ира смотрела в сторону, за окно. Волосы убраны под капюшон, лицо в тени. Её профиль почти не изменился с тех времён, когда мы ездили в экспедиции на Урал. Только в глазах теперь жила усталость. Как будто она знала нечто, что давно приняла, но не простила.
— Почему ты вызвала именно меня?
— Потому что ты не испугаешься. Потому что ты не будешь задавать вопросов, если почувствуешь, что правда хуже любой лжи. И потому что ты уже сталкивался с этим, даже если сам не до конца это осознаёшь.
Я молчал. Ира всегда была точна в формулировках. Иногда до боли.
Мы подъехали к бетонному бункеру. Его не было на картах. Даже на спутниковых снимках Google здесь была просто пятнистая трава. Система безопасности включалась вручную: три кода, отпечаток и голос. Всё старое, как архив КГБ.
Нас встретил военный. Капитан Шемякин. На вид тридцать пять, кожа обветренная, взгляд сухой.
— Проходите. Только быстро. Здесь нет смысла задерживаться. Все, кто провёл здесь больше суток, уже в госпитале. Или в морге.
Я вошёл в главный зал. Раньше это был командный пункт — теперь полумрак, синие лампы и череда экранов с термографией. Один из них показывал спутниковые снимки зоны. Круг диаметром около двух километров, внутри которого абсолютно всё — мёртво. Даже бактерии в пробах не выжили.
На столе лежал кейс. Я открыл его. Металлический цилиндр, внутри — прозрачная капсула. И в ней — пульсирующее ядро. Чёрное с оттенком зелёного. Как будто внутри клубился дым.
— Это и есть Z-семнадцать? — спросил я.
Ира кивнула.
— Мы не знаем, как он сюда попал. Но у нас есть косвенные данные, что падение произошло в период с третьего по пятое июня. Спутники зафиксировали микровсплеск. В этот же момент местные начали жаловаться на «странное небо» и головную боль.
— И что ты хочешь, чтобы я сделал?
Она приблизилась.
— Найди тех, кто об этом знал. До нас. Кто получил доступ к докладам NASA. Кто убирал следы. Кто построил здесь станцию. Кто знал, что рано или поздно это всплывёт.
Я медленно кивнул.
В такие моменты я вспоминал отца.
Вернувшись в жилой отсек, я снял броню и достал из внутреннего кармана фотографию. Маленький, пожелтевший снимок — отец, в форме, с кем-то ещё. Сзади была надпись: Калмыкия, военная часть номер триста восемьдесят девять, август тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года.
Я провёл пальцем по лицу. Его глаза были такими же, как у меня. Глубокими. И пустыми. Он знал об этом месте.
В этот момент в отсек постучали.
Ольга. Она прибыла со второй группой. Инженер, специалист по акустическим аномалиям, с которой мы уже не первый раз оказывались в одной операции. У нас с ней было нечто. Нечто опасное. Нечто, о чём я никогда не говорил Ире.
Она улыбнулась, как будто читала мои мысли.
— Привет, майор. Говорят, здесь умирают не только клетки. Но и секреты.
Я кивнул.
— И ты приехала их вскрывать?
— Нет. Я приехала, потому что не могу спать без тебя.
Мы молчали. А потом я закрыл дверь. И в темноте, полной опасности, где за стеной разлагалась земля, мы всё ещё были живыми.
Следующим утром мы начали работу. Я собрал бортовой протокол, журналы наблюдений, записи с видеорегистраторов и изъял все материалы предыдущих выездных групп. Умерший техник, с которым вчера работала Ира, по паспорту числился как Дмитрий Полуянов. Тридцать три года. Причина смерти: полиорганная недостаточность. Анализы, сделанные спустя два часа после смерти, показали разрушение всех слизистых оболочек, полную остановку клеточного деления, а в крови — аномальный уровень тяжёлых металлов, не классифицированных в пределах земных стандартов.
— Мы проверяли лабораторный протокол, — сказала Ира, просматривая скриншоты. — Химический состав вещества Z-семнадцать в образце не соответствует ничему из земной геохимии. Плотность почти такая же, как у осмия, но при этом он ведёт себя как гелий в вакууме. Атомный номер — условный, выше сто двадцать восьми. Такого быть не может. Но он есть.
— Вы сравнивали с докладом по объекту «Сигма один» из NASA? — спросил я.
Ира нахмурилась.
— Я удивлена, что ты об этом знаешь.
— Мой отец в восемьдесят четвёртом был в этом районе. Тогда был всплеск активности в одной из военных лабораторий. КГБ организовало забор почвы, замер фона. Через три месяца всё было засекречено. Я только через архив Аглаи Аркадьевны нашёл косвенные упоминания. Всё шло под грифом "объект вне классификации", но внутренняя маркировка совпадает с Z-семнадцать.
— Ты думаешь, это не первый контакт?
— Я не думаю. Я это знаю.
Я вызвал по защищённой связи куратора — полковника Ракитина. Тот не стал задавать лишних вопросов.
— Работаешь строго по инструкции. Публичности ноль. Вышестоящее командование пока ничего не знает. Все материалы по протоколу двести шестьдесят шесть — в твои руки. Привлеки Шаталова. Он может распознать, что в этих тканях разрушилось в первую очередь. И будь осторожен. Вокруг этого элемента уже мёртвые.
В тот же день я выехал в ближайший посёлок, где располагалась старая радиолокационная станция — теперь заброшенная. Но в местной администрации я нашёл кое-что неожиданное. Пожелтевший отчёт от ноября две тысячи второго года. В нём значилось, что в районе сорокового километра от части были зафиксированы радиопомехи неизвестного спектра. Через трое суток жители двух хуторов пожаловались на головные боли, выпадение волос и гибель домашнего скота.
— Почему это не передали в Роспотребнадзор? — спросил я у местного участкового.
— Передавали. Но из Ростова пришёл ответ: «естественные причины, возможное загрязнение водоносного горизонта». А потом приехали люди из Москвы, показали корочки и забрали все копии. Нам сказали молчать.
— Кто именно приехал?
— Один был в штатском. Другой — в форме, но без знаков различия. Мы только номера их машины записали. Девять два восемь, регион сто семьдесят семь.
Я передал данные в центр. Через тридцать минут мне сообщили: автомобиль принадлежал на тот момент ведомству, которое в открытых реестрах не существовало. Но его числили как «экспедиционную мобильную лабораторию Министерства обороны».
— Значит, кто-то уже знал, что здесь было. И устранял следы, — сказал я, глядя на серое небо.
В лагере Ольга заканчивала сбор звуковых данных. Её оборудование улавливало ультранизкочастотные сигналы, идущие из-под земли. Частота колебаний была стабильна — три целых четыреста двадцать семь тысячных герца. Это ниже порога восприятия человека. Но электроника сбо́ила. У двух ноутбуков сгорели материнские платы. А на осциллографе вспыхивал странный импульс — словно внутренняя структура земли звала наружу.
— Это не может быть геофизика. Это искусственно, — сказала она. — Колебания повторяются строго с интервалом шестьсот секунд. Как будто что-то пульсирует под поверхностью.
— Ты хочешь сказать, что это — маяк?
Она кивнула.
— Или передатчик. Или остаточный сигнал от чего-то, что уже ушло. Но он стабилен, Руслан. Ни один природный процесс не работает так чисто.
Мы подключили спектральный анализатор. Форма сигнала напоминала цифровую модуляцию. Как будто это не просто импульс, а пакет данных.
— Кто-нибудь пытался расшифровать? — спросил я.
— Американцы. Я нашла их доклад двухтысячного года. Они зафиксировали аналогичный сигнал в Антарктиде. И назвали его кодом “Delta Echo Three”. Только у них он длился сорок две секунды. Здесь — непрерывно. Без сбоя. Стабильнее атомных часов.
Я смотрел на мерцающий график и чувствовал, как у меня сжимается в груди.
— Мы не первые, кто это нашёл.
В тот вечер я снова достал фото отца. Взглянул на угол снимка. Там, едва видимыми буквами, стояла отметка: сектор девять-альфа. Я сверился с архивной схемой части номер триста восемьдесят девять. Сектор девять-альфа — подземный тоннель, ныне засыпанный, но значившийся в документах как «переход к командному отсеку». Он был закрыт приказом от двадцать пятого октября тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года. Через три дня после того, как отец исчез на четыре дня и вернулся с пустым взглядом.
Я понял, куда нужно идти.
Ночью, вместе с Ольгой и техником Дроновым, мы спустились в шахту. Бетонный лаз, засыпанный в девяностые, вёл к боковому выходу из ангаров. Туда вела старая лестница, обрушившаяся в середине. Пришлось использовать крепления и страховку. На глубине около двадцати метров воздух стал плотнее. Не влажнее — а именно плотнее. Будто в нём были частицы, которых быть не должно.
Мы добрались до герметичного шлюза. Он был запаян, но следы сварки были свежими. Кто-то вскрывал его уже после официальной консервации.
Я приложил прибор — уровень кислорода в норме. Радиация — ноль. Давление — стабильное. Мы вскрыли дверь.
За ней был коридор. Узкий. Металлический. На стене — старая советская табличка: объект Альфа-Два. Доступ по пропуску номер триста один. И внизу — выжженное пятно, напоминавшее ладонь.
Ольга прошептала:
— Кто-то уже здесь был.
Я достал пистолет.
— Вопрос в другом. Кто сюда ещё вернётся.
Металлический коридор вёл вниз, под уклон. С каждой секундой воздух становился тяжелее, но датчики упорно показывали: всё в норме. Ни токсичных соединений, ни избытка углекислого газа, ни радиации. Как будто внутри сохранялся идеальный вакуум — искусственный и стабильный.
Мы двигались молча. Первым шёл я. За мной — Ольга, замыкающим — Дронов с прожектором и портативным сервером. Свет прорезал пространство меткими вспышками. Металл стен был гладким, как будто отлит в пресс-форме. Без сварных швов, без стыков. Идеальная геометрия. Так в Советском Союзе строить не умели. Даже сегодня так не умеют.
Через пятьдесят шагов мы упёрлись в шлюзовую капсулу. Она не имела видимых замков или ручек. Только выемка — прямоугольная, чуть глубже ладони. Я посмотрел на Ольгу.
— Биометрический доступ, — сказала она. — Старые советские разработки. Работало от капиллярной сетки. Нужно попробовать активировать через контур тепла.
Я достал из рюкзака переносной генератор импульса. Подключил его к панели. Через пару секунд металл дрогнул — едва слышимый щелчок — и створки капсулы ушли внутрь, как объектив старой камеры.
Внутри было темно.
Мы включили второй прожектор. Свет ударил в гладкие стены — и в сотни блестящих цилиндров, плотно встроенных в ниши. Пульты, стеклянные колбы, гермобоксы. Пахло пылью, маслом и чем-то ещё… как в архиве, где хранились документы, не открывавшиеся десятилетиями.
— Это не просто отсек, — сказал я. — Это архивный блок.
Ольга поднесла сканер к одному из цилиндров.
— Там плёнка. И магнитные носители. В формате СВ-шестнадцать и шестидесятидевятидорожечные катушки.
— Подтверждает, — сказал Дронов. — Я считываю сигнатуру метки. Год — тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый. Надпись: "Операция 'Каскад'. Подразделение Восемь-Один". Гриф — особой важности. Только по внутреннему допуску ЦК.
Я резко повернулся.
Восемь-Один. Это было подразделение, в котором служил мой отец. Его личное дело — единственное, где после восьмидесятого года почти всё зашифровано. Даже его медицинская карта.
Мы продолжили осмотр. В центральном отсеке стоял пульт — старый Эльбрус-двенадцать, но с модифицированным интерфейсом. Похоже, внутри стоял процессор, которого не должно было существовать в восьмидесятые.
— Сканирую ядро, — сообщил Дронов. — Операционная система не опознана. Архитектура нестандартная. Я попробую подключиться через эмуляцию.
— Только на чтение, — сказал я. — Без записи, без подключения к общей сети. Всё делаем вручную.
Прошло около десяти минут. Внутри хранились видеофайлы. Записаны в шестнадцатибитном формате, в плохом качестве, но — с синхронизацией координат, голосовыми командами и шифровкой голоса.
Мы загрузили один из фрагментов.
Экран ожил. На нём — изображение с налобной камеры. Кто-то — в военной форме без знаков различия — спускается по шахте. Комментарий за кадром:
«Пункт четыре. Объект подтверждён. Воронка стабильна. Материал реагирует на УФ. Фон в норме. Зона эвакуирована. Подтверждение: один погибший. Оператор Ковалев, восьмой день наблюдения.»
Дальше был шум — и кадры странной конструкции, напоминающей антенну, уходящую вглубь земли. Затем — отрывистые команды:
«Закрываем доступ. Передатчик зафиксирован. Объект не имеет земного происхождения. Повторяю: объект не произведён в пределах земных производств. Архивируем.»
Картинка оборвалась.
Ольга посмотрела на меня.
— Твоего отца не было на этой записи. Но по журналу видно, что он участвовал в операции. Он был тем, кто должен был всё зачистить.
Я сжал челюсти.
— Знал. Он знал всё. Но ни разу не заговорил. Ни со мной. Ни с матерью. Ни с коллегами.
Мы скопировали весь архив на изолированный диск. Нужно было вывозить всё, пока не пришли те, кто привык всё затирать.
Уже на поверхности я получил сигнал. За последние три часа в лагерь приехал незарегистрированный автомобиль — по внешности военный УАЗ, но номера были сняты. Два человека, в камуфляже без опознавательных знаков, предъявили неофициальные бумаги и забрали протокол вскрытия тела техника Полуянова.
Капитан Шемякин пытался их остановить, но получил приказ «сверху». Подпись — расшифровывалась как ГРУ ГШ, хотя ни один официальный приказ за последние три дня не содержал подобных распоряжений.
— Кто они? — спросил я по связи.
Ответ пришёл не сразу.
— Один из них — майор Алексей Казарин. Второго не установили. Возможно, внештатник. Действуют по закрытой директиве "Омега-сорок".
Я знал, что означает такая директива. Работа вне юрисдикции. Полное право на уничтожение информации и изоляцию персонала. Они здесь не просто так. Они либо уже знали про объект, либо были частью тех, кто следил за ним ещё с восьмидесятых.
— Подними всё, что у нас есть по Казарину, — бросил я. — Где он был, чем занимался последние годы. Мне нужны его старые дела. И если есть что-то, связанное с NASA — особенно по линии обмена данных в девяносто восьмом — проверяй.
Я чувствовал, как сжимается сеть. Мы подошли слишком близко. И кто-то очень не хотел, чтобы мы знали, что именно прячется под слоем бетона и бюрократии.
Поздно вечером я сидел один. В палатке, в полном одиночестве. На столе — диск с записями, архив отца, распечатки биохимии вещества Z-семнадцать. Всё указывало на то, что это не был случайный инцидент. Что кто-то привёз сюда объект. Или знал, что он упадёт. И использовал это место как полигон.
Я набрал сообщение Светлане Овчинниковой. Старой знакомой отца, ныне — аналитик в Главном управлении.
«Света. Срочно. Нужно всё по "Каскаду", по "Сигме", по "Омега-сорок". Особенно связи с NASA. Я нашёл то, что, возможно, убило его. Надеюсь, ты помнишь, как он исчез на три дня. Это было здесь.»
Ответ пришёл через пять минут.
«Я помню. Я тоже в этом дерьме. Прикрою, сколько смогу. Но ты наступаешь на очень тонкий лёд. Постарайся остаться живым, Рус.»
Я выключил планшет. И понял: завтра мы поедем туда, где отец был три дня. В старый резервный модуль, который почему-то никто не включал в схему базы. Где, возможно, и начиналась операция, похоронившая больше, чем просто секреты.
Мы выехали в резервный модуль ранним утром. Без уведомления Шемякина, без включения трекеров. Я отключил все официальные каналы и передал координаты только одному человеку — Светлане. На всякий случай.
Дронов ехал молча, проверяя оборудование. Ольга вела машину — бортовой внедорожник без распознавания ГЛОНАСС. За последние сутки она почти не спала. Но даже в темных кругах под глазами, в стиснутых губах, было что-то притягательное. Что-то, что нельзя объяснить только профессионализмом. У нас с ней была недосказанность. И, возможно, именно она удерживала нас от откровенности.
Координаты вели к старой станции дальней связи — корпус из бетонных блоков, когда-то с антенным полем, теперь заросший травой и ржавыми контейнерами. Никакой охраны. Ни камер, ни датчиков. Но дверь была не просто закрыта — заварена изнутри. И сверху свежий слой краски. Это было не совпадением. Это было замаскировано. Совсем недавно.
Я достал термоотрез и вырезал замок. Внутри пахло железом и чем-то кислым — как в старых серверных. Первый зал — серверная, заполненная стойками. Большинство из них обесточены. Но в центре — один блок мигал. Модель — американская. Такой в Советском Союзе не выпускали. Блок под маркировкой: SPC-MOD/NASA. Внутри — вставлен накопитель. Серийник — ZNR-17A.
Ольга подсоединила переносной модуль.
— Это оригинальный американский сервер, времён программы "Sentinel Deep Space Array". У нас в доступе были только отдельные фрагменты, но такой формат — это не просто архив. Это терминал связи. Синхронизирован на глубинную передачу, без спутников.
Я нахмурился.
— То есть — передатчик?
— И приёмник. Это модуль с автономным шифрованием и собственным временем. Похоже, он принимал и расшифровывал сигналы. Откуда — вопрос.
Дронов просканировал содержимое.
— Последняя активность — тринадцать дней назад. Получено семь пакетов. Один — в день начала вспышки. И он помечен как синхронизированный с GPS NASA. Данные шли напрямую из штата Мэриленд. Конкретно — из Центра Годдарда.
Я почувствовал, как всё внутри будто зафиксировалось.
NASA.
Значит, они не просто знали. Они участвовали. И не просто в наблюдении — в передаче. Значит, падение объекта Z-семнадцать не было случайным. Его сбросили.
— Распаковывай, — сказал я. — Покажи, что внутри.
Дронов подключил расшифровщик. Кодировка была стандартной — AES-двести пятьдесят шесть, но с дополнительным уровнем. Видимо, специально адаптированным под эти станции. Мы потратили около сорока минут, чтобы открыть пакет.
Первый файл — визуальный. Спутниковый снимок, сделанный с высоты около шестисот километров. Зона Zeta — до удара. Второй — спектральный анализ по точке входа в атмосферу. Координаты совпадали с воронкой. Третий файл — ключевой. Он содержал текст:
«Контакт установлен. Передача начата. Протокол “Hermes-Z-17” подтверждён. Расчёт воздействия — три дня. Зона — необитаема. Потери — допустимы.»
Ольга прошептала:
— Это было целенаправленно. Они хотели проверить, как вещество ведёт себя в условиях земной биосферы. Просто выбрали участок, где никто не поднимет шум.
Я почувствовал, как медленно, почти холодно, во мне нарастает ярость. Это был не инцидент. Это было испытание. И, вероятно, уже второе.
Я открыл последнюю директорию. В ней — сообщение, помеченное кодом «Zeta/A-Red». Текст:
«Советский протокол 1984 подтверждён. Результаты идентичны. Ликвидация объекта не требуется. Доступ оставить закрытым. Задание “дезинформация” активировано. Российская сторона не в курсе содержания протокола.»
— Стоп, — сказал я. — Советский протокол?
— Это значит, они знали про испытание в восемьдесят четвёртом. И, видимо, повторили его. Или… продолжили.
Ольга смотрела в терминал.
— У тебя был отец. Он участвовал тогда. Значит, мы оба в этом глубже, чем думали.
Мы собрали данные, отключили сервер и загрузили носитель в изолированный контейнер. Я уже хотел выйти, когда услышал — щёлкнул замок снаружи.
— Кто-то здесь, — прошептал я.
В ту же секунду в дверь ударили. Раз — два — три. Без слов. Без предупреждений. Технически — выносной таран. Я дал команду на эвакуацию через задний люк. Мы ушли в шахту, ведущую в техподвал. Прожекторы, кабели — всё было мокрым. Вентиляция не работала.
Когда мы поднялись наружу — машина уже горела. По периметру — никого. Никаких звуков. Только ровный ветер, и запах гари.
— Это было предупреждение, — сказал я. — Они не хотели убивать. Пока.
— Кто «они»? — спросила Ольга.
Я медленно выпрямился.
— Те, кто был в курсе миссии NASA. Кто связан с протоколом Zeta. Кто активировал станцию и кому нужна была тишина. И у них есть доступ к военному ресурсу.
Я позвонил Светлане.
— У нас контакт. Я отправляю координаты. Готовь эвакуацию. Всё выходит за рамки ведомства. Здесь нужна группа центрального анализа. Только без шума.
Она ответила сразу:
— Уже слышала про пожар. За вами выехали. Будьте на месте. У вас есть ровно сорок минут.
Когда мы вернулись в лагерь, я сразу пошёл в хранилище образцов. Но контейнер с веществом Z-семнадцать отсутствовал. На его месте — только серый след. Охранник без сознания. Укол в шею. Мгновенное отключение.
Я поднял тревогу. Через десять минут мне доложили: с базы взлетел дрон — модель российского производства, с пометкой МО, но без номера. В нём — гермобокс, снятый с охраняемой секции. Цель — восток, направление на военный полигон Ашулук.
Кто-то убирал следы. Уже официально.
— У нас больше нет времени, — сказал я. — Всё, что мы нашли, уже изымается. Если не передать данные сейчас — всё исчезнет.
Ольга посмотрела на меня.
— Что будешь делать?
Я достал защищённый накопитель.
— Я свяжусь с человеком в Управлении. Передам всё напрямую. В обход. Пусть кто-то выше примет решение. Но я это не спущу.
Она подошла ближе.
— Руслан… Я боюсь за тебя.
Я сжал её руку.
— Уже поздно бояться. Мы слишком глубоко. Назад дороги нет.
Передача шла через спутниковый канал с динамически изменяемым IP. Защитный туннель я прокладывал вручную. Настройку я делал сам, без ИТ-отдела. Единственный, кто знал второй ключ — архивариус Аглая Аркадьевна, но даже она не ведала, кому и зачем эти данные шли.
Набор файлов — сканы из архива, визуальный журнал станции, координаты сигнала, коды NASA и главное: подтверждение активного участия в операции с обеих сторон. Все они упакованы в зашифрованный контейнер, с фразой-пропуском: «Zeta живёт три дня».
Я нажал «Отправить».
Через тридцать секунд сигнал исчез. Передача завершена. Куда именно она ушла — не знал даже я. Адрес пересчитывался каждые восемь секунд. Но внутри я знал: теперь, даже если нас прижмут, правда уже в пути.
Ольга сидела рядом. Взгляд — тяжёлый, усталый, но ясный.
— Что теперь?
— Теперь нас будут пытаться убрать. Не официально. Не сразу. Начнут с окружения. С протоколов. С замены документов. Потом — физически. Без шума. Без огласки. По учебнику.
— И мы позволим?
— Нет. Мы выведем это наружу. Если не в отчёте — то в последнем действии. Один раз, но точно.
Тревога началась в четыре ноль пять утра. Камеры зафиксировали внедрение — трое неизвестных в чёрной экипировке без знаков, с блокираторами сигналов. Один нейтрализовал охрану. Второй — отключил питание в техническом блоке. Третий направлялся к медотсеку, где хранились биообразцы погибших. Всё — молча, без стрельбы.
Я отдал приказ: полный сбор. Подтягиваем резерв, локируем серверную, блокируем канал выхода. Через двенадцать минут лагерь был окружён. Но нападавшие уже ушли — чисто, с одной целью: забрать оригиналы тел погибших.
Капитан Шемякин доложил:
— Один реаниматолог и два техника с автозагрузчиком — исчезли. Камеры на выезде не работали.
— Это были свои, — сказал я. — Или те, кто имел доступ к маршрутам.
Я позвонил Светлане.
— Они начали. Ушли с материалами. У нас только копии.
— Тогда срочно уходи. Сейчас. Ты — их цель. По бумагам уже идёт приказ об отзыве группы.
— И я подчинюсь?
— Официально — да. А неофициально… Ты поедешь туда, куда они не сунутся. К старой линии связи в районе посёлка Яшкуль. Там есть сервер, который не числится ни в одном реестре. Работает с восемьдесят девятого. Он — твой шанс сохранить доказательства. Только ты должен быть там до рассвета.
Я не спорил. Собрал всё за пятнадцать минут. Минимальный комплект. Только Ольгу взял с собой — не потому что нужно, а потому что без неё это уже было бы бессмысленно.
Мы добрались до Яшкуля к пяти тридцати. Станция связи выглядела как обугленный трансформаторный блок. Но внутри — сервер, глубиной в три стойки, изолированный от сетей. Его питала старая дизельная установка. Мы загрузили архив и ввели защитный протокол: передача по случайному расписанию, в десять независимых каналов. Тот, кто попытается взломать, активирует самоуничтожение данных.
Когда я нажал на кнопку активации, Ольга спросила:
— А если они выследят нас по ретрансляции?
— Этот сервер не излучает. Только принимает. Он спит. Его никто не видит.
— Но кто построил его?
Я посмотрел на табличку в углу. Номер станции — восемьдесят шесть дробь шесть. Подпись — объект ГРУ, боевая связь, восстановлению не подлежит. Архив «Космос».
Я знал, кто мог быть автором. Старые аналитики, те, кто в восьмидесятых вел «независимые каналы» наблюдения. Мои отцовские коллеги. Возможно — даже сам он.
Когда мы возвращались обратно, нас подрезали.
Чёрный внедорожник без номеров. Выстрел — в боковое стекло. Пуля прошла рядом с шеей. Я вывернул руль, машина ударилась в насыпь. Следом — второй выстрел.
Ольга кричит:
— Вниз!
Мы вылетели в кювет. Машина заглохла. Я вытащил её за руку, нырнули под днище. Пули шли очередями. Профессионально. Без суеты.
— У тебя пистолет? — прошептала она.
— Есть. Но это ничего не даст. Нас хотят только нейтрализовать. Не убить. Пока.
— Ты уверен?
Я посмотрел ей в глаза.
— Убили бы сразу. Значит, им нужны данные. Или допрос. Или тишина.
В этот момент раздался свист — и сверху над дорогой прошёл БТР. Военный конвой. Кто-то вызвал подмогу.
Мы использовали это как прикрытие — выскочили и побежали в сторону железнодорожной насыпи. Следом — вспышка. Машину подожгли. Данные были с нами. Но вся база теперь знала: Серёгин перешёл черту.
На следующий день пришло распоряжение: расформировать оперативную группу. Всех участников вернуть. Серёгина — в отпуск по состоянию здоровья. Архив — изъять. Командование передать Центральному штабу.
Я не подчинился.
Я отправился к человеку, который однажды уже спас отца. Полковник Аркадий Лужин. Ветеран, давно на пенсии, но связи остались. Он жил на даче под Рязанью.
— Я знал, что ты придёшь, — сказал он, не поднимая глаз от костра. — Слишком уж отец твой был упрям. Такой и ты.
— Мне нужна защита.
— Она тебе не поможет. Только знание. Они зачистят всё. Кроме памяти. Расскажи, что ты нашёл.
Я передал флешку. Он молча взял её, вставил в старый ноутбук. Через двадцать минут он встал.
— Этого достаточно. Но теперь они будут действовать быстрее. Им плевать на границы. У них есть санкции. И прикрытие. Их цель — тишина. Вечная. Не просто зачистка базы. А перезапись всей истории.
Я кивнул.
— Тогда мне нужно быть там, где они не ждут.
— Ты должен уйти в тень, Руслан. Но не исчезать. Ищи тех, кто ещё помнит. Кто ещё жив. Кто был там, в восемьдесят четвёртом. Их осталось мало. Но они есть. Ты не один.
Я вернулся в Балашиху. Ольга осталась в Яшкуле, чтобы наблюдать за станцией. Мы договорились: ни писем, ни звонков. Только сигнал — один, простой: «Zeta жива». Тогда я пойму, что всё пошло не так.
Я пришёл домой поздно ночью. Владислав спал. Ольга — моя жена — сидела на кухне. Её взгляд — чужой. Слишком долго меня не было. Слишком много тайн. И, наверное, это был один из тех вечеров, когда всё висит на нитке. Но она не задала ни одного вопроса. Просто выключила свет.
Я остался на кухне один. В полной тишине. И знал: теперь у меня есть враг. Системный. Холодный. И почти всемогущий.
Но я не позволю им стереть это.
Наутро я уже был в архиве. Не официальном. Настоящие данные всегда прячутся там, куда никто не заглядывает. Центральный ведомственный архив ФСБ на Волоколамке — формально модернизирован, но старый подвал тридцатых годов по-прежнему использовался для «неудобных» дел.
Аглая Аркадьевна встретила меня без слов. Только жестом указала на стол. Там уже лежали папки. Бумажные. Тяжёлые.
— Ты точно уверен, что хочешь это читать, Руслан? Иногда правда не лечит. Она калечит.
— Я должен. Если не я, то кто?
Она кивнула.
— Восемьдесят четвёртый год. Операция «Каскад». Формально — испытание подземной связи. Фактически — наблюдение за объектом, упавшим с орбиты. В составе группы было девять человек. Пятеро офицеров, двое технических специалистов, один врач и один связист. Всего через семьдесят два часа после начала миссии — все были выведены. Один — госпитализирован. Двое — переведены. Трое — пропали. В их числе — связист. Старший лейтенант Дмитрий Челышев.
— Где он сейчас?
— По последним записям… доживает в доме ветеранов под Саратовом. Ни жены, ни детей. В тысяча девятьсот восемьдесят шестом был признан ограниченно годным и списан.
Я зафиксировал адрес.
— А отец?
— Он вернулся. И написал рапорт о молчании. В нём сказано: «Объект нестабилен, источник неизвестен, угроза возможна». Через неделю он был переведён в Центр. И больше никогда не возвращался к этой теме. Официально. Но неофициально — он дважды звонил мне. И один раз упомянул слово, которого не было в протоколе. Он сказал: «Челышев всё видел. Но молчит».
До дома ветеранов я добирался своим ходом. На поезде. Без документов. Я не хотел, чтобы кто-то отследил маршрут. Саратовская область — дыра, но и здесь могли быть глаза.
Челышев жил в закрытом корпусе. Слабо говорящий, частично парализован. Медсестра привела меня в палату. Он лежал под окном. Белая кофта, серое лицо. Но глаза — живые. Пронзительные.
— Вы… вы ведь из Москвы? — спросил он первым.
Я кивнул.
— Я сын Владимира Серёгина.
Он моргнул. И губы задрожали.
— Значит, пришло время. Тогда слушай. Я тебе всё скажу. Но запомни: это не интервью. Это признание.
Я включил рекордер. Он начал говорить.
— Нас отправили в Калмыкию в августе восемьдесят четвёртого. Официально — испытание новой системы связи. Но с первого дня было понятно: что-то не так. Установка, к которой нас привели — была уже готова. Но никто не знал, кто её построил. На схемах базы её не было.
— Кто отдал приказ?
— Полковник Нестеров. Но думаю, он просто передавал. Настоящие распоряжения шли из Москвы. Из Генерального. Говорили — координация с военным атташе США. Через ООН. Тогда были переговоры по спутникам-шпионам. Думаю, это был бартер.
Я почувствовал, как у меня пересохло в горле.
— А объект?
— Он уже был на месте. Выглядел как сгоревшая капсула. Но внутри был металлический цилиндр. Маленький. Как аккумулятор. Его подключили к системе анализа — и на следующий день началось. У двух человек начались галлюцинации. Один — ослеп. Другой — стал бить себя по лицу, как будто там кто-то сидел.
— Ты тоже пострадал?
— Я был рядом, но не трогал объект. Серёгин тогда настоял: «Никто к нему не приближается без защиты». Он знал. Я не знаю откуда. Но он уже знал.
— Что случилось потом?
— Через трое суток объект погрузили. Отвезли в подземный отсек. А через час — нас эвакуировали. Но перед отъездом я слышал разговор. Один из спецов сказал: «Американцы просили отчёт. Но они не должны знать, что он выжил».
— Кто «он»?
Он замолчал. И с трудом выговорил:
— Тот, кто пришёл с ним. Не из объекта. А после него. Но это уже не моя история. Я только связист. Я слышал, как этот человек говорил на частоте, которую не ловило ни одно наше оборудование. Он говорил... но никто не знал с кем.
Я выключил запись.
— Спасибо.
Он схватил меня за руку.
— Скажи… твой отец знал, чем рискует?
Я кивнул.
— Тогда спаси остальных. Найди оставшихся. Нас осталось трое. Я. Врач Гармаш. И один из офицеров. Ломаев. Его спрятали. Сказали — мёртв. Но он жив.
— Где он?
— Где-то под Тверью. В лесном интернате. Сменил имя. Его охраняют.
Когда я вышел из интерната, на крыльце стоял человек в плаще. Я узнал его.
Казарин. Майор из «Омега-сорок».
Он кивнул.
— Ты знаешь, что за тобой следят?
— Конечно.
— Тогда послушай. Я не за тем, чтобы мешать. А чтобы предупредить. Ты влез в дело, которое никто не даст довести до конца. В том числе и я. Я здесь по другой линии. И мы не всегда на одной стороне. Но есть люди, которые хотят, чтобы ты докопался. Только быстро. Потому что через неделю ты исчезнешь. Или — тебя сделают сумасшедшим.
— Почему ты это говоришь?
— Потому что я тоже потерял кого-то. Тогда, в восемьдесят четвёртом. И потому что среди вас был предатель. И он до сих пор активен.
— Кто?
Он посмотрел на меня и сказал только два слова:
— Проверь Ломаева.
На обратном пути я вбил имя Ломаева в закрытую базу. Числился мёртвым. Захоронен. Место — Удмуртия. Но номер дела — фальшивка. Не подлинный. Приказ был подписан человеком, которого в том году даже не было в Москве.
Я понял, что Ломаева не похоронили. Его спрятали. Вопрос — кто. И зачем.
Я отправил сообщение Ольге:
«Ломаев. Уцелевший. Потенциальный свидетель. Возможно, ключ. Начинаю поиск. Держи канал открытым.»
И только дописав, понял, что она не отвечает уже восемь часов. Сигнала — нет. Телеметрия станции — обнулена. Последняя отметка — в шесть двадцать две утра.
Я знал, что это значит.
Следующей целью стала она.
Связь с Ольгой оборвалась в шесть двадцать две утра. Последний сигнал станции Яшкуль — штатный выход на автоматическую переадресацию. Но исходящие данные обнулились. Это могло значить только одно: станция была отключена вручную, либо уничтожена.
Я начал с логики.
Первым делом — запрашиваю лог с охранного контура: есть короткий пик сигнала на частоте МВД, который совпадает по структуре с используемыми в разведгруппах ГРУ. Чужие туда не заходили. Это была внутренняя операция.
Второе — сверяю доступ к базе перед исчезновением. Кто заходил. Кто копировал. Кто изменял. Один лог: вход с ключом администратора. Имя: Анна Петровна Сурикова. Я знаю её. Она заведует серверным архивом в Ставрополе. Но по её личному досье она не работала с мая. На больничном.
Значит, ключ был скомпрометирован. Либо кто-то использовал старую заготовку.
Я связался с Аркадием Лужиным.
— Мне нужна машина. Анонимная. И оборудование — локатор, полевой сканер частот, и доступ к ретроспективной телеметрии. Особенно с дронов МВД и внутренней разведки. Ольга исчезла.
Он молчал секунду. Потом сказал:
— Ты знаешь, что это не просто похищение. Она держала копию архива. Её взяли не ради неё. А ради архива. Тебе дадут сорок восемь часов. Потом она либо исчезнет, либо выйдет с «зачищенной памятью».
— Я не допущу этого.
— Тогда иди к Ломаеву. Он — ключ. Всё упирается в него. И его настоящую личность.
Я выехал в Тверскую область. По неподтверждённым данным, объект, который сейчас проходит под именем «Алексей Горчаков», был в прошлом офицером контрразведки, сослуживцем Серёгина-старшего и свидетелем операции Zeta-один. Его скрыли под легендой: психиатрическое заключение, фиктивный диагноз, интернат. Всё — под надзором внутренних войск.
Я добрался до посёлка Пруды. Там — старая база отдыха, превращённая в лечебно-психологический центр. Без табличек. Без вывесок.
Охрана — двое. Но одеты не как врачи. А как охранники частных ЧОПов. Я предъявил поддельные документы от имени управления «Р».
— Консультация по линии памяти. Разрешение по категории три «воскрешение забытых свидетелей». Время — не более шестидесяти минут. Обратный канал — в архив. Подпись — от Ракитина.
Они не стали проверять. Просто кивнули и провели в корпус.
Комната была белая. Без окон. Ломаев сидел на кровати. Пострижен. Глаза — живые, цепкие. Смотрел внимательно. Как будто знал, зачем я пришёл.
— Сын Серёгина?
— Да.
Он усмехнулся.
— Тебе повезло. Я думал, меня прикончат. А вместо этого — держат как кусок архива. Но не понимают: я помню только то, что им не нужно.
— Расскажи.
Он заговорил тихо, чётко. Словно готовился к этому давно.
— Тогда, в восемьдесят четвёртом, мы вошли в периметр через шлюз. Точка была обозначена как «нулевой модуль». Внутри — устройство. Чужое. Даже корпус — не из нашего сплава. Оно не весило ничего. Ни одного шума. Но стоило включить питание — в радиусе сорока километров пропала вся связь.
— Что это было?
— Передатчик. Только он не передавал. Он проверял. Как будто сканировал состав атмосферы. Или… что-то искал. Наши решили — американцы сбросили. Но по записям, которые я читал, они искали то, что потеряли. Сигнал не исходил от них. Он пришёл в ответ.
— Кто отдал приказ на эвакуацию?
— Командир группы. А потом исчез. Сначала — его досье. Потом — он сам. Как и другие. Я остался потому, что отказался писать отчёт. Они предложили два варианта: молчание или смерть. Я выбрал промежуточный.
— Ты знаешь, кто работает против нас сейчас?
Он смотрел мне в глаза.
— Не они. Не чужие. Свои. Кто-то, кто знал про «Zeta». И хочет вернуть её под контроль. Потому что она — оружие. Кто бы ни создал этот объект, он передаёт сигналы. А те, кто умеет их расшифровывать — может управлять волнами. Речью. Биопотенциалом.
— Ты говоришь, как теоретик.
— Я видел, как человек умер от звука. От инфрачастоты, которую мы даже не слышим.
Он дал мне лист. Ручкой выведено:
DE-Three. Частота шесть целых семьдесят один сотая.
— Что это?
— Модель сигнала, которую ты найдёшь в архиве станции. Именно её ищут. Именно она пропала у тебя. У Ольги.
Я спрятал лист.
— Спасибо. Ты рискуешь.
— Я уже проиграл. Но ты — ещё нет.
Я выехал на юг Тверской области. По карте — старый радиолокационный пункт времён Холодной войны. Но по каналам, которые дал мне Лужин, там значился подземный узел хранения.
Я не доехал пять километров.
На повороте меня подрезали. Чёрный джип. Люди в тактической экипировке. Без знаков. Но с глушителями.
Я успел вынырнуть из машины. Ушёл через лес. Три километра — без связи. Потом — нашёл укрытие в старом дачном посёлке.
Когда снова вышел в сеть, получил только одну строку. От анонимного источника:
Ольга жива. Передатчик DE-Three у неё. Ты знаешь, где искать. У тебя осталось двадцать четыре часа.
Я сверил координаты. Только одно место совпадало: объект в районе Чёрного озера. Там, по старой легенде, был ещё один резервный бункер. Никем не учтённый. Его знали только те, кто проектировал весь контур «Каскада».
Я собрал всё, что было. Оружие. Дубликаты. Биометрический считыватель.
И поехал туда. Один.
Время — двадцать три часа ноль ноль.
Я знал: всё, что было до этого — это пролог. Главное начинается здесь.
Дорога к Чёрному озеру шла через старый лес. По спутниковой карте его не существовало — серое пятно без маршрутов. Последний километр я прошёл пешком, без включённой связи, стараясь не поднимать шума. На склоне обнаружился полузасыпанный вход в технический тоннель. За ним — массивная металлическая дверь с замком и панелью доступа. Рядом — старая кодовая коробка.
Я узнал тип замка: система серии «Серп», разработанная в конце семидесятых. Использовалась на объектах вне подчинения Министерства обороны.
Я ввёл вручную код: восемь четыре шесть один — год, месяц, номер объекта.
Щелчок. Замок сработал.
Внутри было сухо и холодно. Бетон, сырость, металл. Шаги отдавались глухим эхом. Где-то в потолке торчали уцелевшие микрофоны старой системы наблюдения. Без питания. Но казалось — кто-то всё ещё слушал.
На первом повороте висела камера. Разбита. Ни питания, ни связи. Система отключена вручную.
Я добрался до шлюза. Следы борьбы — перевёрнутая рация, кровь на полу. Но тел не было.
На стене — цифры, выведенные рукой:
Д-Е-три. Эр: шесть целых семьдесят одна сотая.
Я сверил с листом, который дал мне Ломаев. Совпадение полное. Частота сигнала. Возможно, даже координаты.
Я активировал спектральный анализатор. На частоте шесть целых семьдесят одна сотая герца шёл стабильный, синусоидальный импульс. Он шёл из-под пола.
Я открыл аварийный люк.
Внизу оказался ангар. Удивительно — он был рабочим. Освещённым. Серверные стойки — шесть штук, три герметичных бокса, один из которых современный, подключён к сети. В центре — кресло.
И в нём — Ольга. Живая. Привязанная.
Я бросился к ней — и в тот же момент загорелся верхний свет. За моей спиной со щелчком закрылась гермодверь.
— Рад, что ты пришёл, Руслан, — прозвучал голос.
Он шёл отовсюду. Вскоре из-за терминала вышел человек в тёмно-сером костюме. Возраст — около пятидесяти. Сухой, с выправкой. В руках — папка. На лацкане — значок «Служба специального анализа». По всем базам эта структура расформирована более десяти лет назад.
— Кто вы?
— Для тебя — Сергеев. Это имя есть в протоколах. Но настоящее тебе не нужно. Я здесь как координатор.
— Координатор чего?
— Операции «Зета». Ты всё ещё думаешь, что твой отец был героем? Он был курьером. Его задачей было доставить капсулу. А не понимать, что внутри. И он выполнил задачу.
— Где передатчик?
— Под тобой. Он встроен в пол. Мы не хранили его в контейнере. Это не просто предмет — это точка связи. Сигнал уже ушёл. Неделю назад. Мы передали всё — частоты, временные метки, структуру кода. Точно так, как указывал протокол НАСА. Миссия «Гермес-зета-семнадцать». Инициатива одобрена на высшем уровне.
— Это была инициатива американцев?
— Нет. Это была договорённость. Совместный эксперимент. Но они отступили. А мы — продолжили. Потому что знали: этот объект передаёт не просто сигнал. Он запрашивает. Пульсирует. Сканирует. Мы только обеспечили стабильную передачу.
Он приблизился.
— И теперь у тебя выбор. Уйти. Или — присоединиться. Мы дадим тебе другую биографию. Другое имя. У тебя будет доступ к самому большому массиву данных о внеземных структурах за последние тридцать лет. Подумай. Это — реальность. Не кино.
Я смотрел ему в глаза. Он не врал. Но и не верил в то, что говорил.
— Вы совершили преступление, — сказал я. — Умерли люди. Погибли сотрудники. Вы стерли станцию. Вы похитили Ольгу.
— Всё, что ты назвал, укладывается в категорию «операционные потери».
И ты это знаешь. Ты сам проводил операции, где потери были допустимы.
Он сделал шаг вперёд.
— Но мы не хотим убивать тебя. Нам нужно, чтобы ты молчал. Либо — сотрудничал.
Я выстрелил.
Пуля прошла сквозь. Голограмма. Он исчез, как мираж.
Я бросился к Ольге. Она была в сознании.
— Сигнал… он ушёл… — шептала она. — Ушёл…
— Всё хорошо. Я с тобой.
— Нет… они активировали самоуничтожение. Останется только вентиляция…
Мы спустились в аварийный тоннель. Узкий, с металлическими стенками. В воздухе уже пахло горелым пластиком. Сзади — хлопки. Взрывы. Объект уничтожался. Очищался. Стирался.
Мы шли на ощупь. Вентиляционная шахта вела в старый сарай, где раньше был резервный выход. Когда мы вышли — небо уже светлело.
Я отправил Лужину зашифрованное сообщение:
«Зета активирована. Позиция подтверждена. Объект ликвидируют. Архив у нас. Требуется немедленное извлечение.»
Ответ пришёл почти сразу:
«Принято. Группа в пути. Оставайтесь на месте. Контакт через тридцать минут.»
Эвакуация была тихой. Без опознавательных знаков. Гражданский микроавтобус, фальшивые номера. Маршрут — строго на восток. Нам не говорили, куда именно. Только: «вы будете в безопасности».
У меня в кармане — внешний диск. Там — структура сигнала ДЕ-три, в полном виде. Анализ формы волны, фазовая синхронизация, криптоключ, совпадающий с алгоритмом, который использовался на спутниках связи серии «Космос-девятьсот сорок четыре».
Ключевое: координата получателя. Точка приёма сигнала, согласно внутреннему протоколу НАСА.
Страна: Россия. Область: Архангельская. Местность: окрестности бывшего космодрома Плесецк.
Если протокол верен — именно туда придёт ответ.
Нас привезли в так называемый «аналитический модуль временной работы». Это была старая гостиница ведомственного значения под Нижним Новгородом, переоборудованная под центр аналитики. Без флагов, без вывесок. Только охрана на первом этаже, и камеры, которых вроде бы нет.
Комната — серая, функциональная. Один стол. Одна кровать. Один терминал. Я включил машину и вставил накопитель.
Первое, что я сделал, — выгрузил структуру сигнала ДЕ-три. Запись велась в течение восьми дней. Формат — бинарный поток с частотой шесть целых семьдесят одна сотая герца, пульсации каждые триста шестьдесят секунд. Но главное было не в этом.
Каждая седьмая пульсация повторяла один и тот же блок. Он напоминал простейшую аудиоформу: импульс с нарастающей амплитудой и коротким спадом. Если конвертировать его в спектр — получалась форма сигнала, используемого на советских военных спутниках шестидесятых годов. Тех, чьё назначение официально никогда не раскрывалось.
Я отослал фрагмент в московский центр дешифровки, используя закрытый канал, открытый через архивариуса Аглаю Аркадьевну. В сообщении я написал только одно:
«Проверь по спутникам серии "Космос". Особенно девятьсот сорок четвёртый. Бинарный след. Возможно — ответ.»
Ответ пришёл спустя два часа.
«Совпадение с подпрограммой М-один семьдесят восемь. Обнаружена запись: "принят сигнал. повтор невозможен. готовность: двадцать четыре часа." Местоположение: Архангельская область, координаты: шестьдесят три градуса, двадцать семь минут северной широты, сорок один градус, тридцать четыре минуты восточной долготы. Подтверждённый объект: остаточная инфраструктура космодрома Плесецк.»
Ольга, которая всё это время сидела в кресле напротив, подняла глаза.
— Это и есть точка приёма?
— Да. И, судя по всему, они уже знали, что туда придёт ответ.
Я разложил данные на столе. Схема сигнала. Временные метки. Логика улавливания. Всё указывало на то, что в течение следующих суток в район Плесецка должен был поступить обратный импульс. Либо радиосигнал, либо физическое событие. Мы не знали — что именно. Но это будет.
Мы начали подготовку к выезду. Официально — мы должны были находиться в режиме «наблюдаемого изолирования». На деле — никто не должен был знать, где мы. Но Лужин дал нам доступ к так называемому «запасному коридору». Это была схема перемещений по территории России без регистрации, построенная ещё в восьмидесятых. Через цепочку ложных удостоверений и резервных точек.
— У тебя есть ровно сорок восемь часов, — сказал Лужин по шифрованному каналу. — Потом приедут те, кто будет всё «сдавать». Они скажут, что спасают проект. Но на самом деле — затирают следы. После того, как ответ будет получен — исчезнет всё. Станции, протоколы, свидетели. Ты должен быть там до этого.
— Я понял.
— И будь осторожен. Один из старых агентов, которого ты ищешь, уже вышел из тени. Предатель. Тот, кто слил «Каскад» в восемьдесят четвёртом.
— Имя?
— Пока только код. «Лектор».
Через сутки мы прибыли в Архангельск. Там нас ждал человек по кличке "Журавль". Бывший связист, которого в девяностые списали за психическое расстройство. На деле — специалист по системам «Эльбрус» и приёмникам дальнего диапазона.
Он привёл нас на север — в зону, где когда-то стояли передающие мачты объекта «Станция двенадцать». Всё заросло. Ветром сдуло антенны, остались только бетонные плиты и подземные камеры.
— Здесь раньше принимали сигналы с орбиты. Особые. Модулированные, — рассказывал он. — Их называли "тихими ответами". Они шли без подтверждения. Их нельзя было прослушать обычным радиоприёмником.
— А сейчас?
— Сейчас в почве остались остатки фундамента. Но если вы правы, и сигнал придёт, — он отразится на магнитной сетке. Вижу, у вас есть анализатор поля?
Я показал прибор.
Он кивнул.
— Тогда оставайтесь здесь. Я поставлю маяк. Через двадцать четыре часа узнаем — придёт ли он.
Оставшееся время мы провели в старом вагончике, переоборудованном под лабораторию. Ольга занималась анализом фазовых сдвигов. Я — сводил всё в единый протокол.
Ближе к полуночи я поднял глаза.
— Ты ведь понимаешь, — сказал я, — что если сигнал будет… мы больше не сможем это скрыть. Нас либо уничтожат, либо заставят замолчать.
Она кивнула.
— Я знала, на что иду, Руслан. Я осталась не потому, что была обязана. А потому, что хотела. И — не только из-за этого дела.
Я смотрел на неё. И понимал: мы оба зашли слишком далеко. Назад дороги нет. Только вперёд.
Ровно в два часа сорок две минуты по московскому времени прибор зафиксировал колебание. Частота — та же: шесть целых семьдесят одна сотая герца. Но форма волны была иная. Она шла с задержкой в три целых четыре десятых секунды. А затем — повторялась. Три раза. С интервалами в двадцать секунд.
Ольга замерла.
— Это не отражение. Это новый сигнал. Составной. Он структурирован. Как будто… фраза.
Я усилил приём. Волна повторилась. Тот же ритм. Те же интервалы.
— Это может быть сообщение, — сказал я. — Сжатое. Закодированное.
Она быстро расшифровывала структуру:
— Это метка. Как IP-адрес. Только — не цифровой. А физический. Он указывает координаты обратной точки.
— Где она?
Она набрала расчёт. Я замер.
— Координаты указывают на Сахалин.
— Что там?
Она повернулась ко мне.
— Ничего. Официально. Но по архиву две тысячи третьего года — там когда-то был построен экспериментальный объект «Гамма-два». Станция нейтринного наблюдения. Её закрыли после аварии. Но на деле — она могла стать приёмным узлом. Тот, кто отправил сигнал из Плесецка — ожидал ответ на Сахалине.
Мы отправили координаты Лужину. Ответ был коротким:
«Подтверждено. Объект активен. Появился тепловой след. Срочно выезжайте. Доступ закроют через семьдесят два часа.»
Мы переглянулись.
Я выключил терминал.
— Следующий пункт — Сахалин.
Ольга кивнула.
— Тогда идём до конца.
Перелёт на Сахалин организовали по линии, которой уже не существовало в официальных документах. Старая система кодовых маршрутов — так называемая «цепочка Арктур», которую Лужин собрал ещё в конце девяностых. Нас доставили на вертолёте без номеров, в грузовом отсеке. Из иллюминатора — только снег, тень сопок и серые полосы заброшенных посёлков.
Мы приземлились у старой вездеходной станции в Охинском районе. Местные думали, что сюда завозят мачты связи. На деле — объект, к которому мы направлялись, находился в двадцати четырёх километрах от ближайшего населённого пункта. Станция «Гамма-два» была выведена из эксплуатации в две тысячи третьем году, после внутреннего пожара, который так и не попал в СМИ.
Но, как показал последний сигнал из Плесецка — станция всё ещё функционировала.
Дорога заняла около трёх часов. На вездеходе мы пробивались по заснеженным просекам. Никаких отметок на карте. Только показания компаса и ручная навигация. Приёмники не ловили ничего — сигнал глушился в радиусе десяти километров.
Первое, что мы увидели — остов антенны. Поваленный, ржавый, но под снегом шли кабели. Свежие. Не десятилетней давности. Кто-то восстанавливал сеть. Без ведомостей. Без подписей.
Мы подошли к главному входу. Стальные двери были не просто заперты. Они были запаяны изнутри.
— Значит, кто-то уже внутри, — сказал я. — И не хочет, чтобы мы вошли.
Ольга достала термодетонатор. Старая модель, но надёжная. Через три минуты металл сдался. Мы вошли в первый отсек.
Станция внутри оказалась в идеальном состоянии. Ни пыли, ни мусора, ни следов времени. Мониторы рабочие. Серверные стойки включены. Температура стабильная. Всё это означало одно: объект используется. До сих пор.
В центре главного зала стоял пульт управления. Рядом — терминал с биометрическим входом. Но сканер был отключён.
Я подключил анализатор. На экране возникла простая командная строка. Старый интерфейс, похожий на ранние версии ОС «Эльбрус».
На экране всплыло:
«Сессия активна. Последний вход: пятого июля, двадцать второго года. Имя пользователя: ВБС.»
Я застыл.
— ВБС — это инициалы твоего отца, — сказала Ольга.
Я медленно кивнул.
Владимир Борисович Серёгин.
— Значит… он был здесь. Уже после того, как официально считался на пенсии.
Ольга открыла последние журналы доступа. Логи были частично зачищены, но мы восстановили одну строку. В ней — координаты. Время. И строка:
«Передача завершена. Жду ответ. Если получу подтверждение — активирую М-полис.»
— Что такое М-полис? — спросила она.
Я вспомнил одну фразу от Лужина.
— Это внутренний код. Маркировка объектов, которые нельзя классифицировать, но которые нельзя игнорировать. М-полис — значит, объект с возможностью влияния на макросреду. Если это здесь — значит, сигнал DE-три не просто фраза. Это инструкция.
Мы пошли в серверную. Открыли аварийный шлюз. И там — на стеллаже — лежала капсула. Похожая на ту, которую описывали в восемьдесят четвёртом. Только эта — современная. Из композитного материала. Со знаком: треугольник с точкой. Под ним — надпись:
«Ответ принят. Начать расшифровку. Имя: Серёгин.»
Я смотрел на надпись. И чувствовал, как всё внутри обжигает.
— Это не просто совпадение, — сказал я. — Они использовали фамилию. Либо как ключ. Либо как метку.
Ольга достала спектральный декодер. Подключила капсулу. Через тридцать секунд на экране появился звуковой фрагмент. Он длился двадцать одну секунду. Ни одна программа не могла интерпретировать его как речь.
Но внутри волны мы нашли цифровой пакет. Сжатый. Его содержимое — строка координат и дата.
Дата — двадцать шестое июля текущего года. Восемь часов утра по сахалинскому времени.
Координаты указывали на северное побережье. Бухта. Небольшой мыс. Пустой по всем базам.
— Что будет там? — спросила она.
Я молчал.
— Думаю, встреча.
Мы не стали тянуть. Отправились туда сразу. Дорога — сорок километров. Сначала на вездеходе, потом пешком. До точки оставалось менее восьми часов. Я знал: если мы не будем первыми — это сделают они.
Ближе к утру мы добрались. Ветер был сильный. Берег обрывался в каменистую бухту. Никаких строений. Только пустота. И — старый маяк. Заброшенный. Как будто специально оставленный на месте.
Мы вошли в его основание. Внутри — ничего. Только бетон. Но внизу, под металлической плитой, был вход. Маленький люк. Без замка. Без защит.
Я открыл его.
Внутри — старый терминал. На экране — только строка:
«Один пришёл. Второй — в пути. Имя: ВБС. Время: двадцать шесть ноль ноль. Включение: восемь ноль ноль.»
Я понял. Это не мы инициировали сигнал. Это — ответная операция. Они ждали. И сигнал DE-три был не началом. А — подтверждением, что можно принимать.
В шесть сорок утра мы поставили оборудование. Подключили анализатор, проверили частоты. Всё — стабильно. Сигнал рос. Пульсация — каждые девяносто секунд. Амплитуда — в два раза выше, чем при передаче. Значит, сигнал уже идёт.
Осталось только ждать.
В семь часов сорок семь минут я посмотрел на Ольгу.
— Если сейчас что-то произойдёт — у нас есть только один шанс всё зафиксировать.
— Я с тобой, — сказала она.
Я взял её за руку.
Ровно в восемь часов ноль ноль минут приборы зафиксировали резкий всплеск. Сигнал. Волна. И — появление объекта на горизонте. На экране тепловизора — точка. Двигается. Скорость — нулевая. Масса — неопределённа. Высота — около трёх метров.
И в этот момент всё обесточилось.
В темноте мы остались вдвоём. И только один экран остался работать. На нём — сообщение. Без звука. Только текст:
«Серёгин. Мы вас слышим. Ответ принят. Ждите инструкций.»
Я понял: теперь всё только начинается.
Я вернулся в Москву через запасной маршрут, без отметок в реестре, под именем Игорь Артемьев. Документы были подготовлены Лужиным заранее. Старое удостоверение геофизика, командировка от имени Института тектоники. Этого было достаточно, чтобы пройти через Внуково без вопросов. Главное — не привлекать внимания.
Ольга осталась на Сахалине. По её словам, станция активна. Она не отключалась ни на секунду после появления сигнала. Раз в двадцать три минуты прибор фиксировал всплеск на той же частоте — шесть целых семьдесят одна сотая герца. Постоянный ритм. Как будто кто-то продолжал слушать.
Я же вернулся к началу. К архиву отца.
Квартира на Белой Даче давно пустовала. После его смерти я не решался туда возвращаться. Мать переехала. Вещи остались. Бумаги — как будто ждали.
Я открыл старую металлическую коробку, в которой отец хранил документы времён службы. Там было всё: удостоверения, грамоты, ордена. И — папка. Потёртая. Внутри — документы с грифами. Старые протоколы, личные записи, вырезки из газет и даже фотографии.
Одна особенно привлекла внимание: чёрно-белый снимок. На нём — группа из шести человек. Военная форма без знаков различия. Среди них — отец. А рядом — человек в очках, с выправкой, характерной для аналитиков. На обороте фото — надпись:
«Сектор Альфа. ВБС, ЛЕК, ЧЕЛ, НСТ, ЛМВ, КРН. Август восемьдесят четвёртого.»
Я замер.
ЛЕК — это и есть Лектор.
Я принялся сверять инициалы с архивом. В досье по операции «Каскад» за восемьдесят четвёртый год имена были зашифрованы. Но в одной сопроводительной записке к отчёту стояла подпись: «Обработано: Лектор Л.Н.»
Фамилия. Имя. Отчество.
Я начал пробивать по закрытым делам. Через старые терминалы, доступ к которым сохранился благодаря Аглае Аркадьевне. После двух часов анализа появилось совпадение: Лектор Лев Николаевич. Родился в тысяча девятьсот сорок восьмом. Специалист по военно-психологическим воздействиям. Сотрудничал с Институтом мозга в восьмидесятые годы. После — исчез. Формально погиб при пожаре на объекте «Альфа-два».
Но ни тела, ни захоронения не нашли.
Я сверил фотографии из архива с распечатками. Лектор Лев Николаевич — это тот самый человек, которого я видел на станции на Сахалине. Только он не постарел. Разница — тридцать лет. Но внешность — та же.
— Как это возможно? — спросил я в пустоту.
И сам себе ответил:
— Это не он. Или не тот. Или… его запись.
Я вышел на связь с Лужиным.
— Я нашёл его. Лектор Лев Николаевич. Специалист по программированию поведенческих реакций. Был на объекте «Альфа-два». Формально погиб.
— Да, — сказал Лужин. — Мы знали, что он не погиб. Он ушёл. Его убрали из системы. Потому что он знал, как переписать память. Не отдельному человеку — группе. Он — один из тех, кто курировал проект «Фонарь».
— Что это?
— Эксперимент по внедрению моделей поведения. Через звук. Через частоты. Через то, что теперь ты называешь DE-три. Только тогда они называли это иначе: формой внушения через среду.
— И что теперь?
— Теперь ты должен найти его. Или — то, что от него осталось. Он и есть Зета. Или — её проводник. Если он жив — он работает на кого-то. Если нет — его система до сих пор активна. Ты должен попасть в хранилище «Вектор». Там — всё. Все архивы. Все протоколы.
— Где оно?
— Внутри здания, которое ты хорошо знаешь. Центральный аналитический центр. Крыло Б. Этаж четвёртый. Комната под номером восемьдесят семь.
Попасть туда можно было только с допуском «пять-альфа». Его не выдают с две тысячи седьмого года. Но у меня был один шанс: Светлана Овчинникова. Старая подруга отца. Сейчас — советник при управлении, с собственным паролем.
Я встретил её у здания. Без формы. В гражданском. Она посмотрела на меня, как будто знала, куда я иду.
— Ты всё-таки полез туда.
— У меня нет выбора.
Она передала мне жетон.
— У тебя двадцать пять минут. Потом система начнёт обновление. И ты исчезнешь. Тебя никто не будет искать.
— Благодарю.
— Руслан. Если ты найдёшь там… что-то, чего не должен был видеть, не считай себя виноватым. Это не твоя война. Это их ошибка.
Я вошёл.
Коридор четвёртого этажа пахнул пылью и сухим электричеством. Комната под номером восемьдесят семь не значилась ни в одной план-схеме. Но жетон сработал. Дверь открылась.
Внутри — терминал. Один. И кресло. На экране — папка.
«Каскад. Уровень три. Последний доступ: ВБС. Подпись: "проверка ЛН. система готова."»
Я открыл папку. В ней — отчёты. Прямые. Без редакции.
В одном из них: "Сигнал DE-три принят. Ответ ожидается. ЛН готов. Приёмник на Сахалине активен. Имя Серёгин используется как ключ. Психологическая привязка установлена."
Я замер.
Они использовали имя моего отца как метку доступа. Как код. Потому что он участвовал в первом контакте. И, возможно, он согласился.
Я пролистал до конца. Последний файл был текстовым.
В нём — всего одна строка:
«Сын продолжает путь. Пусть он откроет. Я жду.»
Подпись: ЛН. Лектор.
Я выключил терминал. И понял: мне дали разрешение. Мне оставили дверь.
Следующая точка — юг Китая. Там, согласно координатам из второго пакета сигнала, должен был находиться ещё один приёмник.
И, возможно, он.
Я вернулся в Москву через запасной маршрут, без отметок в реестре, под именем Игорь Артемьев. Документы были подготовлены Лужиным заранее. Старое удостоверение геофизика, командировка от имени Института тектоники. Этого было достаточно, чтобы пройти через Внуково без вопросов. Главное — не привлекать внимания.
Ольга осталась на Сахалине. По её словам, станция активна. Она не отключалась ни на секунду после появления сигнала. Раз в двадцать три минуты прибор фиксировал всплеск на той же частоте — шесть целых семьдесят одна сотая герца. Постоянный ритм. Как будто кто-то продолжал слушать.
Я же вернулся к началу. К архиву отца.
Квартира на Белой Даче давно пустовала. После его смерти я не решался туда возвращаться. Мать переехала. Вещи остались. Бумаги — как будто ждали.
Я открыл старую металлическую коробку, в которой отец хранил документы времён службы. Там было всё: удостоверения, грамоты, ордена. И — папка. Потёртая. Внутри — документы с грифами. Старые протоколы, личные записи, вырезки из газет и даже фотографии.
Одна особенно привлекла внимание: чёрно-белый снимок. На нём — группа из шести человек. Военная форма без знаков различия. Среди них — отец. А рядом — человек в очках, с выправкой, характерной для аналитиков. На обороте фото — надпись:
«Сектор Альфа. ВБС, ЛЕК, ЧЕЛ, НСТ, ЛМВ, КРН. Август восемьдесят четвёртого.»
Я замер.
ЛЕК — это и есть Лектор.
Я принялся сверять инициалы с архивом. В досье по операции «Каскад» за восемьдесят четвёртый год имена были зашифрованы. Но в одной сопроводительной записке к отчёту стояла подпись: «Обработано: Лектор Л.Н.»
Фамилия. Имя. Отчество.
Я начал пробивать по закрытым делам. Через старые терминалы, доступ к которым сохранился благодаря Аглае Аркадьевне. После двух часов анализа появилось совпадение: Лектор Лев Николаевич. Родился в тысяча девятьсот сорок восьмом. Специалист по военно-психологическим воздействиям. Сотрудничал с Институтом мозга в восьмидесятые годы. После — исчез. Формально погиб при пожаре на объекте «Альфа-два».
Но ни тела, ни захоронения не нашли.
Я сверил фотографии из архива с распечатками. Лектор Лев Николаевич — это тот самый человек, которого я видел на станции на Сахалине. Только он не постарел. Разница — тридцать лет. Но внешность — та же.
— Как это возможно? — спросил я в пустоту.
И сам себе ответил:
— Это не он. Или не тот. Или… его запись.
Я вышел на связь с Лужиным.
— Я нашёл его. Лектор Лев Николаевич. Специалист по программированию поведенческих реакций. Был на объекте «Альфа-два». Формально погиб.
— Да, — сказал Лужин. — Мы знали, что он не погиб. Он ушёл. Его убрали из системы. Потому что он знал, как переписать память. Не отдельному человеку — группе. Он — один из тех, кто курировал проект «Фонарь».
— Что это?
— Эксперимент по внедрению моделей поведения. Через звук. Через частоты. Через то, что теперь ты называешь DE-три. Только тогда они называли это иначе: формой внушения через среду.
— И что теперь?
— Теперь ты должен найти его. Или — то, что от него осталось. Он и есть Зета. Или — её проводник. Если он жив — он работает на кого-то. Если нет — его система до сих пор активна. Ты должен попасть в хранилище «Вектор». Там — всё. Все архивы. Все протоколы.
— Где оно?
— Внутри здания, которое ты хорошо знаешь. Центральный аналитический центр. Крыло Б. Этаж четвёртый. Комната под номером восемьдесят семь.
Попасть туда можно было только с допуском «пять-альфа». Его не выдают с две тысячи седьмого года. Но у меня был один шанс: Светлана Овчинникова. Старая подруга отца. Сейчас — советник при управлении, с собственным паролем.
Я встретил её у здания. Без формы. В гражданском. Она посмотрела на меня, как будто знала, куда я иду.
— Ты всё-таки полез туда.
— У меня нет выбора.
Она передала мне жетон.
— У тебя двадцать пять минут. Потом система начнёт обновление. И ты исчезнешь. Тебя никто не будет искать.
— Благодарю.
— Руслан. Если ты найдёшь там… что-то, чего не должен был видеть, не считай себя виноватым. Это не твоя война. Это их ошибка.
Я вошёл.
Коридор четвёртого этажа пахнул пылью и сухим электричеством. Комната под номером восемьдесят семь не значилась ни в одной план-схеме. Но жетон сработал. Дверь открылась.
Внутри — терминал. Один. И кресло. На экране — папка.
«Каскад. Уровень три. Последний доступ: ВБС. Подпись: "проверка ЛН. система готова."»
Я открыл папку. В ней — отчёты. Прямые. Без редакции.
В одном из них: "Сигнал DE-три принят. Ответ ожидается. ЛН готов. Приёмник на Сахалине активен. Имя Серёгин используется как ключ. Психологическая привязка установлена."
Я замер.
Они использовали имя моего отца как метку доступа. Как код. Потому что он участвовал в первом контакте. И, возможно, он согласился.
Я пролистал до конца. Последний файл был текстовым.
В нём — всего одна строка:
«Сын продолжает путь. Пусть он откроет. Я жду.»
Подпись: ЛН. Лектор.
Я выключил терминал. И понял: мне дали разрешение. Мне оставили дверь.
Следующая точка — юг Китая. Там, согласно координатам из второго пакета сигнала, должен был находиться ещё один приёмник.
И, возможно, он.
Пункт назначения — юг Китая. По координатам сигнала, принятых в Плесецке и продублированных с Сахалина, точка совпадала с регионом Юньнань, горная местность, в прошлом закрытая зона, связанная с подземными лабораториями времён китайской программы наблюдения за советскими спутниками. Сейчас — по бумагам — заповедник.
Проникнуть туда было невозможно. Но Лужин вышел на старый канал. Через дипломатическую крышу — профессорскую командировку. Я выступал как ассистент при российском научно-техническом обмене. Все документы были оформлены через Академию наук.
Ольга не поехала. Осталась в Москве. Её официально вернули в Центр, дали формальное задание, которое по сути означало одно — наблюдение.
Мы попрощались в коридоре ФГУП «Арсенал».
— Вернёшься?
— Только если будет смысл. Там я найду, кто за этим стоит. Или хотя бы то, почему выбрали именно нас.
— Не дай им тебя сломать, Руслан. Ты всё ещё на службе. И всё ещё человек.
На территории Китая нас встретили двое. Один из них говорил по-русски с акцентом. Представился как Ван Хао. Формально — специалист по горным структурам. Неофициально — связной китайской военной разведки.
— Ваша точка совпадает с нашей архивной. У нас она значилась как "Луньчжоу-альфа". Станция экспериментальной радиосвязи. Построена в тысяча девятьсот восемьдесят третьем. Закрыта в девяносто восьмом. Но мы знаем, что в две тысячи двадцать первом туда прибыл объект. Без идентификаторов. Мы думали — ваш. Вы думали — наш.
— То есть, мы оба не знаем, чей он?
— Именно. И оба знаем, что теперь он активен.
Переход к точке занял три дня. Вертолёт, потом машины, а дальше — пешком. Координаты вели к ущелью, где в скале была встроена бетонная конструкция, полузасыпанная, но с целым входом. Пульт, дверца, старый логотип китайского института аэрокосмических исследований.
Я ввёл сигнал-подтверждение: ДЕ-три. Вариант «Серёгин». Система дрогнула. Приняла.
Внутри — станция. Аналогичная той, что была на Сахалине. Только здесь — не скрытая. Здесь производилась передача.
В зале — терминал. На экране — текст:
«Принятие подтверждено. Последний контакт: ВБС. Следующий: РВС.»
РВС. Руслан Владимирович Серёгин.
Я подошёл. Экран загорелся. Чёрный фон. Белый текст.
«Ты здесь. Это не конец. Это точка сверки. Ты не первый. И не последний. Но ты — ключ. Мы выбрали имя. Мы использовали биографию. Мы интегрировали память. Твой отец знал. И он согласился. Потому что хотел тебя спасти. От правды. Но теперь ты знаешь.»
— Кто вы?
На экране появилась только одна строка:
«Те, кто слушает. Не управляет. Не вмешивается. Мы проверяем. Вас.»
Ван Хао стоял в метре, читал то же.
— Это не ваше. И не наше.
Я кивнул.
— Это не сигнал. Это наблюдение. И мы — только маркеры. Векторы. Через нас они узнают, на что мы способны.
Через два часа система отключилась. Всё — без звука. Без фанфар. Просто терминал погас.
Я вышел наружу. За спиной — станция. Впереди — пустота. И только в голове пульсировал один вопрос:
Зачем отец молчал?
Я вернулся в Москву через неделю. Формально — по линии Академии наук. Неофициально — через Лужина. Прибыл в Управление в понедельник. Пропуск — активен. Кабинет на месте. Дело под замком.
На столе — папка. Новое дело. Гриф — «особое наблюдение». Внизу — надпись: Zeta. Постконтактный режим. Ответственный — майор Руслан В. Серёгин.
Я открыл дверь. Коллеги кивнули. Никаких вопросов.
Как будто ничего не произошло. Как будто это был обычный отпуск. Только глаза Лужина задержались на мне чуть дольше.
Он подошёл.
— Всё?
— Нет. Только начал.
— Что скажешь в отчёте?
— Передача состоялась. Ответ — зашифрован. Проект активен. Подозреваю наличие координации за пределами земной юрисдикции. Установлена попытка использования биографических элементов в качестве ключей доступа. Влияние на сознание — не установлено. Контакт — не визуален. Последствия — непредсказуемы. Рекомендую: наблюдать.
Он усмехнулся.
— Хороший текст. Подпишу.
Я шёл по коридору. Мимо знакомых стен, мимо камер, мимо людей в форме. Всё было как прежде.
Только теперь я знал: Zeta — не случайность. Это возможность.
И теперь — моя работа.
Прошёл месяц.
Оперативная рутина затянула. Два дела по линии внешнего наблюдения, одно — по линии киберугроз, дважды вызывали в Центр с докладом. На поверхности — всё как обычно. Кофе из автомата, пустые разговоры в коридорах, рапорты, подчёркнутые красной ручкой.
Ольга вернулась к работе в аналитическом отделе. Мы не обсуждали тот эпизод на Сахалине. Она поняла это раньше меня: есть вещи, которые лучше знать, чем вспоминать.
Наши отношения остались вне отчётов. Ни приказов, ни запретов. Просто молчаливое согласие, что жизнь продолжается.
Я же вёл наблюдение.
По закрытому каналу мне поручили кураторство над рядом объектов — под предлогом «контроля вероятных аномалий, имеющих элементы информационного воздействия». На самом деле, это было лишь другое название того, что начиналось со слова Zeta.
Я стал офицером, который следит за тем, чего нет в протоколах. Официально — майор. Неофициально — наблюдатель. Ведомство не признавало, но и не отрицало.
Однажды, в середине августа, на мой стол положили новое дело.
Пожар в заброшенном НИИ в районе Алтая. Погибли двое. Один — сотрудник лаборатории. Второй — охранник. Но причина смерти — не термические ожоги. А остановка всех биоэлектрических процессов мозга. Резко. Без внешнего воздействия.
Я открыл досье. В графе «Последние данные» — запись:
«Перед взрывом оборудование зафиксировало всплеск на частоте шесть целых семьдесят одна сотая герца. Импульс — трижды повторён. Пульсация — сто двадцать секунд. Устройство записи перегорело.»
Я сел прямо. На мониторе — копия спектра.
Тот же сигнал. Та же частота.
И главное: на камере, снятой за тридцать минут до происшествия, в кадре появляется человек. Неизвестный. Лицо закрыто. Но походка, выправка, движение рук — всё выдавало профессионала.
Я увеличил изображение. На внутренней стороне куртки — знак. Почти стёртый. Но я узнал его: треугольник с точкой в центре.
Тот самый символ с капсулы. С объекта. С Zeta.
Я запросил лог доступа. Ответ пришёл через сорок минут.
«Идентификатор: LN-Lektor. Допуск: архивный. Активен.»
Я положил рапорт в папку. Не стал ничего писать. Ни догадок. Ни выводов. Только зафиксировал:
«Совпадение идентификатора с ранее признанным недействительным. Предлагаю проверить. Без шума.»
Через два дня мне прислали ответ:
«Запрос получен. Проверка начата. Временное кураторство назначено: майор Р. В. Серёгин.»
Вечером я сидел в пустом кабинете. На столе — папка, в ней всё начавшееся с отца. И всё продолжающееся — со мной.
Мир не стал другим. Просто кое-что стало понятнее.
Я вышел на балкон. Подул лёгкий ветер.
Слева раздался голос:
— Ты знал, что они вернутся?
Я обернулся. Лужин стоял у перил. Взгляд — усталый, ироничный.
— Они никогда не уходили.
Он кивнул.
— А теперь — будут приходить чаще. Ты стал не просто свидетелем. Ты — вход.
Я ничего не ответил.
Он ушёл.
А я остался. Один.
Но не чужой.
Я вернулся за стол.
Открыл новый файл. И начал писать. Не ради отчёта. Ради себя.
«Проект Zeta. Фаза наблюдения.
Контакт подтверждён. Ответ зафиксирован.
Мы не знаем, что они хотят. Но они смотрят.
Через нас. Через меня.
И я — смотрю в ответ.»
Я сохранил файл. Выключил монитор. Закрыл дверь.
Потому что завтра — новая смена. Новое дело. Новый вызов.
И я всё ещё — на службе.