Взлётная полоса, ч3. Красная паутина, 2 -4

Борис Сотников

Предыдущая часть:

Ту-2

13
          В гарнизон лётчиков на железнодорожной остановке "21-й километр" Татьяна Куликова приехала только на 10-й день после не появления Русанова у неё. Почувствовала неясную, но непреодолимую тревогу, и решила, что с Алексеем что-то случилось - не мог он так долго не приезжать без серьёзной причины. Поехала к нему сама, и не ошиблась: первый же, встреченный ею, офицер, узнав, что она разыскивает Русанова и не является его родственницей, безбоязненно сообщил ей:
          - Жил он - вон в том доме, на втором этаже. Но - 10 дней назад… не вернулся из полётного задания.
          Чувствуя, как немеют ноги, а душу наполняет зловещий страх, Татьяна глупо спросила ломающимся голосом:
          - Ну и… как он теперь?..
          - Что - как?
          - Где он, что с ним?..
          - Погиб ваш знакомый. Самолёт - упал в море…
          - Как это погиб?! - испуганно и несогласно вырвалось у неё.
          Молодой штурман Авдеев по натуре был пижоном и не заметил даже, что его красивая собеседница смертельно побледнела и находится на грани обморока. Продолжая красоваться перед нею своей принадлежностью к опасной профессии, он с неуместной бравадой токовал:
          - Ну, как погибают авиаторы? Что-то случилось в воздухе. Штурман и радист выпрыгнули, а Русанов - вместе с самолётом…
          - Ой, ой, мамочка!.. - задёргалась Татьяна в плаче, закрывая лицо руками и приговаривая: - Помогите… мне плохо. Я умру сейчас… - стала медленно оседать и, наверное, упала бы, если бы Авдеев не подхватил её.
          - Что с вами? Что с вами?!. - испугался он.
          - Мне страшно… Проводите меня к его штурману. Я хочу знать всё от него.
          - Хорошо, хорошо… Он живёт в том же доме. Если только пришёл…
          Авдеев подходил с Татьяной уже к квартире Зимина, когда из подъезда вышла с маленькой дочерью Галка. Авдеев окликнул её:
          - Га-ля! Саша пришёл, нет?
          - Ещё не пришёл, а что?
          - Да тут вот приехала к Русанову его знакомая, хотела поговорить… и вот ей стало плохо…
          Всё дальнейшее происходило без желания и воли Татьяны. Жена Зимина неожиданно проявила к ней живой, но какой-то недоброжелательный, интерес. Привела её к себе в дом, дала попить остывшего чая, а когда Авдеев ушёл, принялась корить, обращаясь к Татьяне почему-то на ты - видимо, угадала в ней ровесницу. Но всё равно это было для Татьяны неожиданно и неприятно.
          - Ты хоть понимаешь, что это - ты, ты! - угробила Алёшу?! Да и радист, и мой муж - тоже чуть не погибли!
          - Нет, не понимаю, - искренне удивилась Татьяна и самому предположению Галины, и её тону. - Я-то при чём тут?..
          - Не строй из себя дурочку! Он же не высыпался из-за тебя! Всегда голодным летал! Сашка мой – приносил ему термос с какао и бутербродом - прямо на аэродром! А ты - покормила его хоть раз утром?! Вот он и потерял в полёте сознание - сил не хватило!
          - Так он… потерял сознание? - Татьяна смотрела на Галку с ужасом и отчаянием, осознавая жестокую справедливость сказанных ею слов.
          - А ты что же думала? Он - отдыхал с тобой, что ли! Ты же - ему спать не давала, не я! Больше часа самолёт кружил на автопилоте, а потом радисту и Саше пришлось прыгать. Вот придёт сейчас, он тебе сам расскажет…
          - Господи, да я же любила его! Зачем вы так на меня?.. - Татьяна, стесняясь незнакомой ей женщины, расплакалась, но, сдерживая рыдания, казалось, давилась ими. И Галина, незлобивая по природе и жалостливая, глядя на неё, расплакалась тоже, и было непонятно, кого ей жаль - Татьяну, Русанова, себя?.. Её состояние неожиданно поняла Татьяна - удивлённо спросила, перейдя тоже на "ты":
          - Ты что, любишь его, что ли?..
          - Кого? - перестала плакать Галина, поражённая словами бывшей соперницы.
          - "Кого, кого"? - передразнила Татьяна, утирая кончившиеся слёзы. - По ком сейчас плакала?..
          - Ни по ком, от жалости.
          - Это - скажешь своему Александру… или как ты его там называешь - Сашей, что ли? А меня - ты ненавидишь, а не жалеешь.
          - Мне - его жалко просто как соседа, Сашиного товарища…
          - А чего так набросилась на меня? Оправдываешься теперь…
          - Ох, ты, какая!.. - возмутилась Галина, глядя на Татьяну с нескрываемой ненавистью. - Ты сама-то - зачем сюда приехала? Узнать, что произошло, или обвинять кого-то?
          Татьяна поднялась со стула:
          - Я - никого ещё и ни в чём не обвиняла. Это вы - начали с обвинений… Только мне сейчас - не до вас! Мне и жить-то уже не хочется, не то, что вас выслушивать…
          - Ну и мотай отсюда! Не задерживаю…
          - Всего хорошего. - Татьяна пошла к двери, но Галина остановила её:
          - Вот прилетят на похороны его родители, я расскажу матери, кто его погубил! Пусть съездит к тебе, посмотрит на тебя, какая ты… - Галина спохватилась и разрыдалась до икотки.
          Татьяна увидела чайник, налила ей в стакан и, тоже несчастная от горя, подавая, приговаривала:
          - Ну, зачем вы так, ну, зачем? Вы же совершенно не знаете меня… А когда - похороны? Разве самолёт из моря вытащили? Что же вы этого не сказали мне!..
          - Да ничего не вытащили, - оправдывалась Галина. - Прости меня, пожалуйста. Никаких похорон не будет, если даже родители и прилетят. Просто им расскажут, что можно рассказать, что известно, вот и всё. Ну, ответят на расспросы, или, как это ещё назвать?
          В комнату вошёл Зимин, пришедший на послеобеденный отдых, спросил:
          - Галя, что тут у тебя происходит? Почему слёзы?..
          Галина, неожиданно для самой себя, подбежала к мужу и, поцеловав не то в щёку, не то в висок, полуобняв, горестно принялась объяснять:
          - Это - приехала Лёшина Таня. Из Оленегорска… Хочет узнать, что у вас произошло в полёте. От тебя… Я тут, сгоряча, накричала на неё, обидела. Но - уже извинилась. - Она обернулась к гостье: - Танечка, ты не сердишься на меня? Простила?..
          Татьяна, угадав в голосе Галины искренние, горестные нотки и ощущая потребность в сочувствии, которое ей в эту минуту было так необходимо, расплакалась, отвечая сквозь слёзы:
          - Ну, конечно же! Какие сейчас могут быть обиды?.. Я - совершенно одна, мне так больно, тяжело… Я - действительно, виновата перед ним… и от этого мне ещё хуже… я не знаю теперь, как мне дальше жить… Я уеду отсюда… Не дай Бог, если придётся разговаривать с его мамой!..
          Её лицо было мокрым от слёз и некрасивым, ноги не держали её, она обессилела, и Галина, перепуганная её страшным видом и ощущая в этом и собственную вину, усадила её на диван, успокаивала нежными и ласковыми словами, причём совершенно искренне. Татьяна, словно доверчивый ребёнок, откликалась на это и тянулась к ней, а, растерявшийся было, Зимин догадался, наконец, использовать последнее средство - налил всем по рюмке водки. Заставил женщин выпить, выпил и сам, а потом, когда обе они осовели и притихли, неторопливо рассказал Татьяне, что произошло в полёте.
          - А может быть, он просто уснул, - спросила Татьяна, - а не потерял сознание?
          - Да нет, если бы уснул, проснулся бы, отозвался! Мы же не сразу… сколько ещё летали вместе!.. - Последовала масса мелких подробностей. Но самой ужасной для Татьяны была из них только одна: то, что самолёт с Алёшей не упал в море, а "столкнулся" с морем, как произнёс Саша. Хотя не менее ужасной была и другая, что "всякие" поиски были прекращены уже на второй день. "Разве в море найдёшь что? Да и где, в какой точке искать?.."
          Уехала Татьяна от Зиминых в твёрдом намерении покинуть Кольский полуостров навсегда - не дай Бог, начнут её отыскивать родители Алексея! Опухшая от слёз, от выпитой водки, переночевав в комнате любимого ею человека, она стала утром неузнаваемой от горя, и Галина, действительно, ей всё простила и поняла её состояние. Перед посадкой в вагон, они расцеловались на "21-м километре", словно добрые и хорошие подруги, знающие, что расстаются уже навсегда. Расплакались. Сиплый гудок, поезд дёрнулся, и живая человеческая связь оборвалась.

          В Оленегорске Татьяна не выходила на работу целых 3 дня. А когда вышла, начальство потребовало от неё объяснений. Татьяна объяснила, в чём дело. Однако начальник строительного управления Пилипчук вместо сочувствия сурово спросил:
          - Кто он тебе, муж?
          Татьяна промолчала.
          - Хахаль?
          Татьяна расплакалась.
          Увидев, наконец, как сильно она изменилась, Пилипчук смягчился:
          - В общем так, раз уж такое дело. Напиши задним числом заявление на 4-дневный отпуск. За свой счёт, по семейным обстоятельствам. А я тебе его - подпишу.
          Татьяна опять промолчала.
          Пилипчук потоптался и, считая "вопрос" утрясённым, ещё раз взглянул на неё и вышел - дел у него было много кроме Татьяниных. К тому же, куда серьёзнее, чем бабьи слёзы. Однако "вопрос", как выяснилось, продолжался ещё 2 дня - вместо заявления на отпуск по семейным обстоятельствам Татьяна принесла Пилипчуку заявление на увольнение по собственному желанию. Тот изумился:
          - Ты что мне тут, характер свой показываешь! – он зло посмотрел на осунувшуюся, подурневшую Татьяну. - Я тебе, что` сказал?..
          - Не хочу я, - вяло ответила Татьяна.
          - Что значит, не хочешь? - не понял Пилипчук, закипая внутри. - А контракт?..
          - Жить здесь - не хочу больше.
          Он взглянул на неё и всё понял - девка сломалась. А тогда и пожалел её, и отметил, что хороша собой и что жалко её отпускать. Работницей Татьяна была толковой, исполнительной. Не жаловалась ни на что. Такую бы себе в жёны, так, наверное, счастлив был бы всю жизнь. В душе у него, хотя и не бабник, защемило, принялся уговаривать:
          - Ты вот что, Куликова, не горячись. Посоветуйся с Катей - вы ж подруги, вместе ко мне просились… Ну, горе, понимаю тебя. Да жизнь-то - всё равно продолжается. Зачем тебе уезжать? На юге твоём, лучше разве будет? А здесь у тебя - скоро "полярка" пойдёт. Деньги, они везде ведь нужны! Да и в девках ты - не засидишься…
          - Нет, Пётр Кондратьич, не останусь тут, - твёрдо сказала Татьяна. - Всё мне здесь напоминать будет мою вину…
          - Какую вину?!. - простонал он.
          - Вам этого не понять…
          - Что же я, по-твоему, дурнее тебя? - обиделся Пилипчук.
          - Дело не в этом, Пётр Кондратьевич. Просто вы - многого не знаете.
          - А ты расскажи, я буду знать, и пойму.
          Она рассказала ему, наревевшись.
          Он помолчал, подумал о чём-то, сказал:
          - Ладно. Смотри! Подписываю твоё заявление… - И подписал. - А теперь - и ты послушай меня… Не будешь ты, Куликова, счастливой с таким характером.
          - Каким это - "таким"?
          - Не знаю, как тебе это сказать. Знаю другое: проще жить надо. Пропадёшь…
          - Себя ведь - не переделаешь. - Татьяна вздохнула, всхлипнув в последний раз.
          - Это верно. А жить надо - всё-таки проще. Жизнь - тоже не переделаешь в одиночку. Поверь мне, я тебе почти что в отцы гожусь!
          - Спасибо вам за всё, Пётр Кондратьич. - В голосе Таньки были тёплые, жалостливые нотки. В душе Пилипчука что-то стронулось, защипало в носу. Он отрезал:
          - Ну, как знаешь!.. Иди…
          На другой день Татьяна сидела на вокзале с тремя большими чемоданами и сумкой - остальное всё раздала соседям. Билетов на поезд "Мурманск-Москва" не было. И Катя уже ушла - нужно готовить отчётность: в Управлении работала ревизионная комиссия. Куда деваться? Было ощущение, будто осталась во всём мире одна. Если не уедет - ночевать придётся в зале ожидания. Мысли накатывали, как волны на утопающего, одна круче другой. Хотелось горько расплакаться, но тут появился этот майор со своими солдатами…

          Майор Аршинов оказался на Кольском совершенно случайно, в непредвиденной командировке. Из лагеря для заключённых под Архангельском бежали 3 особо важных преступника, которые направились к государственной границе с Финляндией на Кольском полуострове. Перейти границу им не удалось - заметили пограничники и приступили к задержанию. Беглецы оказали вооружённое сопротивление. Во время завязавшейся перестрелки двое из них были убиты, третий - тяжело ранен. В лагерь пришла телеграмма, в которой была просьба прибыть представителям лагеря для опознания задержанных. Аршинов как заместитель начальника лагеря по политической части, по-лагерному "Кум", решил поехать на границу сам, прихватив с собою двух опытных сержантов для конвоирования преступников назад. Однако конвоировать никого не пришлось, третий беглец был отправлен в тюремный госпиталь, а двух его сообщников после опознания похоронили на местном кладбище. Пришлось возвращаться назад в том же составе.
          От Мончегорска до станции Оленегорск группа Аршинова добралась на местном узкоколейном поезде и стала ожидать "московского", чтобы доехать на нём до Кандалакши. Оттуда - уже в Архангельск - на пароходе. Но свободных билетов на "московский" в кассе не было, и майор, как представитель МВД, обратился за приобретением билетов к начальнику станции.
          - Могу дать только общие места, - отвечал тот. - Плацкартных - ни одного…
          - Да сколько тут ехать-то!.. - воскликнул майор. - Давайте хоть общие, не сидеть же нам тут!
          Уже получив 3 билета, и увидел майор в зале всхлипывающую Татьяну. Несмотря на слёзы и несчастное лицо, показалась она ему необыкновенной. Подойдя к ней, он осторожно спросил, напирая по северному на "о":
          - Вас не обокрали случайно?
          - Нет. - Всхлипнув, Татьяна замолкла.
          - А можно узнать всё же, што` с вами случилось? - продолжал "окать" майор.
          Тон был вежливый, не праздный. Татьяна ответила:
          - Уехать вот не могу! Рассчиталась с работы, простилась со всеми, и хоть спи теперь здесь, на вокзале. А билетов - ведь и завтра может не быть. Тут, я знаю, редко бывают на Москву.
          Аршинов ещё раз осмотрел Татьяну и безошибочным чутьём угадал: женщина находится в каком-то тяжёлом, безвыходном положении. Поэтому предложил:
          - Я - могу вас прихватить с собой. Но - токо до Архангельска. Бесплатно. Еду вот с солдатами из командировки. А оттуда - вы тоже можете добраться до своей Москвы. Из Архангельска - у нас просто. Да и помогу, если што… Вам ведь - до Москвы?..
          Татьяна буквально просияла от его предложения. Но тут же замялась:
          - А не…
          Он понял её, догадливо усмехнулся:
          - А зачем мне вас обманывать? Я - военный. Вижу, плачете, решил помочь. Вот и всё.
          Она взглянула на него, и сразу поверила: не лжёт. Серьёзный, хотя и не старый. Лет 35, определила она. И не ошиблась: майору действительно было 35. Год назад он похоронил жену – утонула прямо у всех на глазах.
          Взял, да и рассказал ей о своём горе, присаживаясь рядом. Глухо добавил:
          - Видно, судорогой ноги свело. Хотя лето в прошлом году у нас было тёплое, все купались. Но, видно, судьба, - закончил он.
          - А дети - есть? - спросила она.
          - Есть, а как жа. Сынишка остался. В третий класс в этом году пойдёт. Уже пошёл, - добавил он, вспомнив, что наступил сентябрь.
          - С кем же он у вас теперь?
          - У сестры пока, в Вологде.
          - А почему, пока? - не поняла она.
          Он объяснил:
          - Дак не век жа я буду один! Ещё не старый, авось, женюсь как-нибудь.
          - Это верно, - согласилась она.
          - Мой год – 21-й, весь на войне выбили, - пояснил он. - А я вот - уцелел. Так што невест - много ещё осталось. - И опять пояснил: - Воевать мне - как-то не пришлось. Вся служба прошла здесь, однако, под Архангельском. - Но объяснять, что у него за служба, почему-то не стал.
          Да она и не осуждала его - мало ли, кому какая выпала доля: не всем же пришлось воевать, кто-то служил и в тылу.
          - Ну, так, как? Поедете с нами? - спросил он.
          - Да вот и не знаю прямо, что делать, - искренно призналась она, взглянув на карабины его сержантов. И он понял, если взять инициативу в свои руки, она поедет. Просто стесняется признаться. Значит, не порченая, как многие тут, на севере. Может, ещё и замуж согласится пойти, если поднажать потом. Кольца-то - нет… Ему хотелось, чтобы она пошла за него. Уж больно хороша была собою! И - доверчива. А такие - стервами не бывают.
          Чтобы убедиться в том, что не ошибся, он принялся расспрашивать её, откуда она, как попала на север? Татьяна почему-то не стеснялась его, доверилась и рассказала. Что вышла замуж, да неудачно. Муж оказался человеком пьющим, он и увёз её сюда, а тут уже - разошлись. Об Алексее - не стала рассказывать; при одной только мысли о нём у неё начинало щемить сердце, и выступали слёзы.
          В поезд, в 11-й вагон, они садились уже как хорошо знакомые. Майор отдал Татьяне свой билет, а сам прошёл в вагон со своими сержантами очень решительно, ничего не показывая, да ещё и ей помог чемоданы внести. Потом сбегал в третий вагон к начальнику поезда и вернулся оттуда совершенно довольным и весёлым. Сказал:
          - Ну вот, только и делов-то. А уж в Кандалакше - будет просто; там - пароходом…
          Татьяна сразу подумала, что её может увидеть там, в порту, Генка, и предложила:
          - Товарищ майор, а может, вы… с этим начальником поезда… сумеете уладить дело с моим билетом до самой Москвы?..
          Майор как-то поначалу завял лицом, но не растерялся:
          - Да ведь я - с этого и начинал с ним. И деньги ему предлагал. Ни в какую!.. До Кандалакши, говорит, так и быть. А дальше - местов у него нет.
          - Как жалко. - Татьяна вздохнула. - Уж я как-нибудь перемучилась бы двое-то суток и без лавки. А так - сколько ещё ехать-то?!.
          - Доедем! - уверенно проговорил майор, повеселев. - Всё будет в аккурате. Завтра - вы уже сойдёте в Архангельске. А мне - ещё за Архангельск чуть-чуть.
          - Ну ладно, - согласилась Татьяна, опять вздыхая, и стала смотреть в окно. Поезд шёл теперь по берегу озера, огибая Хибины. Каких-нибудь 2 часа, и будет Кандалакша.
          За окном быстро темнело, и это успокаивало Татьяну: может, в темноте Генка и не узнает её, если случайно встретит. Она не знала, что Генки в Кандалакше не было - 3 дня назад он выехал к матери в Жданов. Надо было и ему как-то жить дальше по-человечески…

          Кандалакша встретила их дождём, ветром, но Татьяна, занятая невесёлыми думами, этого не замечала, идя за майором к пароходу, на который они купили билеты. Тут уж, узнав в пути от сержантов, что майор - заместитель начальника лагеря для заключённых, Татьяна заплатила за свой билет сама - ни в какую не захотела ехать за его деньги. Как ни доверчива, а какой-то жизненный опыт всё-таки был и подсказывал ей, что можно делать, а чего - нельзя.
          Генку в порту они не встретили - и вообще никого из знакомых - и Татьяна подумала: "Ну и хорошо…". Сели на какой-то маленький грязный пароходик "Двина" и зашлёпали на нём в ночь по неспокойному уже Белому морю. Где-то там, впереди, как рассказывал Татьяне штурман Зимин, "столкнулся" Алёша с водой, и затонул. Сидит, наверное, сейчас в своей кабине мёртвый, на дне моря. Возможно, она проплывёт даже над ним…
          Мысль эта была настолько ужасной и тоскливой, что Татьяна тихо заплакала, лёжа в темноте. Рядом, на другой койке каюты, лежал майор, а над ними обоими - сержанты. Татьяна горько жалела теперь, что согласилась плыть с майором в Архангельск. Просто наваждение какое-то: ну, зачем ей этот Архангельск?..
          Майор не спал - слышал, как плачет Татьяна. Но не поднялся к ней, хотя сержанты его давно уже храпели. Побоялся, что лишь испугает этим женщину, и всё испортит, а не утешит. Что она подумает про него? Что обыкновенный, как и все, кобель. И уж веры тогда у неё не будет к нему. А утешить её хотелось - уж очень тяжело она плакала - в подушку, боясь разбудить его.
          Пароходик их швыряло крутыми ночными волнами, пытающимися утопить и луну, прыгающую в чёрных тучах над самой водой, и людей вместе с пароходом. На палубе - озлившейся судьбой - выл ветер. За иллюминатором сделалось черно, а на душе тоскливо. Как уснул - майор не помнил.
          А утром ветер утих, волны пошли мельче, глянуло из-за туч солнышко, и жизнь опять показалась всем веселее. Майор сбегал в буфет и принёс с собой бутылку вина, жареную морскую рыбу. Стал угощать и Татьяну, и своих сержантов. Но сержанты отказались - была уважительная причина: ночью ходили "травить" от качки в гальюн. А Татьяна - ничего, у неё обошлось, хотя и сидела тоже бледная и измученная. Однако и она есть отказалась - "спасибо". Безо всякой причины.
          Он приветливо ей улыбнулся:
          - Што жа я, по-вашему, один буду кушать всё это? Угощайтесь, не обеднею. Вон, какая тяжёлая ночка нам выдалась…
          Сержанты вышли просвежиться на палубу, и Татьяна перестала стесняться - отпила полстакана вина и поела. В лицо ей прихлынула кровь, и майор увидел перед собою такую красоту, что обомлел от изумления.
          - Как вас звать-то? - спросил он.
          - Таня. А вас?
          - Павел Николаевич. Фамилия - Аршинов, - назвал он себя. И вдруг ляпнул: - А чё вам ехать-то далеко? Выходите за меня замуж, а?
          Она даже поперхнулась, изумлённо глядя на его простое моложавое лицо. Нелепо спросила:
          - Как это?..
          - Обыкновенно, - стал объяснять он. - Приплывём в Архангельск. Подадим заявление. Чтобы вы не подумали чего… Месяц, пока будем ждать - поживёте у моих знакомых. Люди они - хорошие. Потом - сыграем свадьбу.
          Татьяна воспротивилась его предложению всей душой - даже пересела от столика на свою койку:
          - Да что же я, товарищ майор, тёлка, по-вашему?
          - Почему - тёлка? - не понимал он.
          - Да и вы сами: не бык же?! Без чувств, без любви…
          Теперь он понял свою ошибку, заторопился:
          - Почему же без чувства? Вы мне - очень даже нравитесь! Я вас полюблю. Тут - можете быть в полной надёже.
          - А я?.. Да и старше вы меня на сколько!.. – Она серьёзно, с изумлением и обидой рассматривала его белёсые ресницы, серые ясные глаза, вздёрнутый нос, лёгкие конопушки на упругих щеках. Лицо было свежим, почти приятным, но не вызывало в ней ни малейшего ответного чувства.
          Он попытался ей объяснить своё понимание жизни:
          - Таня, вы только не серчайте на меня, ладно? Я ведь как рассудил: мне в жизни не повезло, и вам не повезло. Почему, думаю, нам не сойтись? Вижу - а у меня глаз верный! – человек вы чистый, хороший. Я ить тожа не из поганых; из трудовой крестьянской семьи. Токо немного вот невезучий. Всех – на фронт, а меня - назад, в этот Архангельск, почти што в родные места, но - охранять заключённых. Я, когда война началась, действительную службу заканчивал. С образованием - тожа не получилось: как была 7-летка, так и осталась. Опять жа - и без орденов остался: не на фронте служил. Ну, есть, правда, медаль за "бэзэ" и "звёздочка", но это - так, за выслугу. А когда жена в прошлом году утопла, сынишку - увезла сестра, думал, чокнусь от одиночества. А тут вот и вы… Я и предложил от души, как говорится. Так што, ежли вам это не нравится, или там дажа противно - старше ведь, верно - я же не принуждаю вас. Как хотите, дело ваше…
          Он был красный от стыда и неловкости, и ей стало жаль его:
          - Ну, при чём тут "противно"! Сами подумайте: так неожиданно всё. Любая на моём месте…
          Он вздохнул:
          - Ладно, чево там. Больша - не увидимся, однако. Как-нибудь переморгаю, старый дурак.
          - Ой, Павел Николаевич, не надо так!..
          - Хотя - 35 лет, какая же это старость? У нас раньше, в эту пору, мужики токо женилися, да и жили по 90 лет.
          - Извините! - попросила она. Я - ляпнула, не подумав, а вы…
          - А я - не раскаиваюсь, што предло`жил вам. Нет! Вы ба уехали, а я - мучилси бы ночами, што вот, мол, дурак-то, не предло`жил! Вдруг ба - пошла? Извёлси бы. Уж очень вы мне по сердцу пришлися. Как увидал, так и обомлел. Ну - ладно, теперь казнить себя не буду: я предло`жил, вы - отказали. Всё по-хорошему.
          - Да почему отказала-то? - вырвалось у Татьяны.
          - А што, рази нет? - В его угасших, тоскливых глазах загорелась надежда.
          - Я, правда, и не обещала ничего, - поправилась она, - но и не отказывала же? Просто я – совершенно не знаю вас, неожиданно всё…
          - Дак я - рази против? - повеселел он. - Я токо… знать бы, говорю: а можно мне хоть надеяцца? - Он поднялся.
          Она опять испугалась:
          - На что - надеяться?
          Он сообразил, ответил уклончиво:
          - Ну… на переписку. Хотите, я в отпуск приеду к вам? Или - вы поживёте здесь. Может, и я вам понравлюсь. А нет, стало быть, не судьба, чево уж тут. Силой девку не берут, всё верно: не тёлка! Я рази не понимаю?.. - Лицо его вытянулось, глаза опять стали несчастными. Налил в стакан вина, но передумал и вылил его в умывальник.
          Она удивилась:
          - Зачем это вы?
          - Последнее дело пить с тоски, уж я тут - насмотрелса!..
          А её это вдруг обрадовало: "Вот бы Генка так! Жили бы и сейчас вместе. Уже и ребёнок был бы, всё было бы по-другому". Глазам её стало жарко, она тихо заплакала.
          - Таня, Танечка, не надо! - молил он страстным, тоскующим шёпотом и гладил её ладонью по голове – как мать когда-то. Ей от этого стало легко, сладко, она приклонилась к нему, как сидела. А он стоял и продолжал гладить большой мягкой ладонью. Бормотал:
          - Да я за вас - хоть в огонь, хоть в воду. Токо скажите…
          Вошли сержанты. Майор отошёл от неё, сел за столик, где сидел раньше. Помолчал, думая о чём-то своём, и вышел из каюты на палубу - курил там. Вернулся, когда уж подходили к Архангельску. О чём и возвестил, привычно окая:
          - Подходим, скоро - Архангельск. - И уже конкретно к Тане: - Ну вот, скоро расстанемся. - Протянул ей какую-то бумажку: - Адресок вам на всякий случай: мало ли што?.. - Он горько улыбнулся.
          В порту, когда сошли на берег, майор оставил своих сержантов в зале ожидания, что-то наказав им, а сам поехал с Татьяной на вокзал, чтобы помочь ей уехать. По дороге шутил:
          - У нас тут - хорошо: доска, тоска и треска.
          Татьяна лишь виновато улыбалась.
          На вокзале на них обрушилась новость: поезд на Москву ушёл. Раньше - уходил вечером, по летнему расписанию, а теперь - в 16, по зимнему. Опоздали они всего на 10 минут.
          От расстройства Татьяна чуть не расплакалась, майор повеселел:
          - Ну и што? Я вас - в гостиницу щас устрою. Билет - купим сегодня, на завтра. Завтра и уедете, подумашь беда! Или вас там уже ждут?..
          Никто Татьяну дома не ждал, она ещё не известила, что рассчиталась и едет. Решила, расскажет матери обо всём, когда приедет. И только теперь, услышав вопрос, вспомнила ненавистное лицо Сысуева и дёрнулась, словно её ужалили.
          - Да никто меня там не ждёт! Дело не в этом…
          - А в чём жа? - Видя её изменившееся, расстроенное лицо, расстроился и майор, принимавший все её состояния и душевные переходы на свой счёт.
          - Да навязалась я на вашу шею, как гиря! - сокрушённо вырвалось у Татьяны. - Вам же - дальше надо…
          - Ну, ежли дело во мне, то переживать не об чем! - радостно заверил он. - Уедем завтра и мы, подумаш, много делов! Сымем номер в гостинице и себе. Зато - ещё день буду рядом с вами!
          Её поразила эта непонятная готовность и преданность: ведь и знает-то чуть больше суток, а как прилепился душой. Принялась его уговаривать:
          - Если достанем сейчас мне билет, вы, Павел Николаич, поезжайте к своим солдатикам, и можете больше не тревожиться. С билетом - не пропаду, доеду. А вам - может нагореть за опоздание на службу.
          Он усмехнулся:
          - От кого? Я там - самый главный, если хотите знать!..
          Сказано было естественно, без хвастовства, и она поверила. Но всё равно ей жаль было его мучить, продолжала:
          - Да зачем вам вся эта морока? Опять же - и солдаты будут тревожиться…
          - А чё им тревожицца? Щас позвоню в порт, их предупредят, что задерживаюсь. Оне - подождут. - Он посмотрел на её чемоданы и неожиданно, даже не заметив этого, перешёл на "ты": - Да и как ты тут одна… с этим?
          Ей стало тепло от его забот - улыбалась. Поняла, в надёжных руках, всё будет хорошо, завтра она уедет. Да и куда спешить-то? К Сысуеву, что ли… Все её тревоги и ночные страхи развеялись, как дым.
          Увидев перемену в ней, повеселел и майор:
          - Ладно, сиди тут и жди меня! - Он кивнул на вокзальную лавку. - Пойду щас за билетом, а заодно и позвоню оттуда в порт.
          Не было майора минут 40, зато вернулся весёлым: и билет на завтра достал, и в порт позвонил, можно ехать в гостиницу хоть сию минуту. Однако же остановился, хлопнув себя по лбу:
          - Стоп! Давай-ка мы твои чемоданы - в камеру хранения, а? Чтобы завтра-то с ними - не таскацца.
          - Верно, - обрадовалась она ещё больше.
          Через полчаса они сдали чемоданы в камеру, и настроение Татьяны поднялось окончательно - даже есть захотела.
          - Павел Николаич, а в вашей гостинице - буфет какой-нибудь есть?
          - Што, кушать, небось, захотелось?
          - Ага.
          - Ну, это мы и здесь можем устроить - вон ресторан. - Он куда-то кивнул.
          - Нет, сначала давайте устроимся с номером, а тогда уже поедим.
          - Погоди! - Он опять хлопнул себя по лбу. – А вдруг в этой гостинице нет свободных номеров, придёцца ехать в другую? Тогда мы с тобой - не скоро поужинаем!..
          На улице уже темнело - осенью на севере быстро наступают сумерки. Татьяна опечалилась снова:
          - Так что, сначала в ресторан, а потом - по гостиницам? А не поздно будет?
          - Зачем жа ездить! - весело ответил он. - Идём щас к дежурному по вокзалу, я от него позвоню и выясню всё, в какую нам ехать.
          Майор направился к дежурному, Татьяна - за ним. Однако с гостиницей у майора ничего не вышло – мест нигде не было. Повесив телефонную трубку, он возмутился:
          - Чёрт знает, што! Раньше - такого не было. Што жа делать-то? Есть, правда, знакомые, но…
          Она всё поняла, и его состояние, и как он будет выглядеть перед знакомыми, весело предложила:
          - Идёмте ужинать, Павел Николаич! Да что я, пропаду, что ли, здесь, если проведу одну ночь на вокзале?..
          Он этому не обрадовался, как она. Но, о чём-то продолжая думать, повёл её в ресторан. Зал был большой, нарядный, играла музыка, и Татьяна повеселела опять.
          Повеселел и майор от каких-то своих мыслей и заказал роскошный ужин - с осетриной, коньяком. Деньги у него, как у человека, видимо, опытного, были с собою и про запас. Пока официант ходил за едой и коньяком, он успел даже побриться у парикмахера - рядом всё. Вернулся другим - свежим, совсем молодым. А когда немного выпили и потанцевали, он показался Татьяне даже симпатичным. Но главными достоинствами майора оставались для неё его честность, забота о ней и искренность. После третьей рюмки она призналась ему:
          - Знаете, Павел Николаевич, как я мечтала кончить институт и работать в газете! Моя учительница в школе говорила, что у меня призвание писать. А так вот ничего и не вышло…
          - А што жа помешало? - осторожно спросил он.
          - Что помешало? Дурное моё замужество, что же ещё. Муж - начал пить. Вернее, не переставал после демобилизации. Как начал ещё в отпуске, так и продолжал, пока с работы не выгнали. Да и никакого института рядом не было.
          - А у нас тут, в Архангельске, есть, между прочим, - спокойно проговорил майор. И деловито прибавил: - У меня и связи в городе большие. Оставайся здесь жить, а? Я тебе помогу и в институт, и на работу устроиться. Кака те разница, где жить, ежли учицца хош?
          - А вытяну я: и работать, и учиться?
          - Да я тя на такое место устрою, што на этой работе - буш и все свои уроки делать! А учицца - заочно. Ну - подходит?
          Она опомнилась:
          - Но вам-то… какая от этого польза?
          - Обо мне не тревожься. Всё-таки - возле тебя… Может, пойдёшь потом за меня…
          - А как нет?
          - Ну, на "нет" и суда, говорят, нет, дело такое. А ежли… Дак это жа мне - счастье на всю мою жизнь!
          - Эх, Павел Николаич! Не знаете вы ничего!..
          - А ты скажи, буду знать.
          - Да, вам - лучше сказать, зачем зря за нос водить.
          - Верно. Вот и скажи.
          Татьяна задумалась, печально вздохнув, сказала:
          - Мне, чтобы пойти за вас, надо сперва забыть другого, которого я люблю, хотя он и погиб. Недавно…
          Майор закурил, помолчал, негромко проговорил:
          - Я это - очень даже понимаю. Полгода уж прошло, как Валентину свою схоронил… А всё она у меня перед глазами стояла. Токо теперь вот - отступила совсем.
          - Боюсь, у меня - не отступит.
          - Отступит, - уверенно проговорил он. – Мёртвые перед живыми - завсегда отступают, иначе жизнь прекратилась бы.
          - Может, и так, - согласилась она.
          - Но если б его щас про меж нас не было, - спросил майор, - пошла бы ты за меня?
          Татьяна ответила уклончиво:
          - Вы же - сразу ребёнка захотите. И моей учёбе тогда конец, верно?
          - Не верно. Ребёнок у меня - уже есть. Так што не к спеху - подожду 5 лет.
          - Неужто? - Она посмотрела ему в глаза.
          - Подожду, - припечатал майор словом, как печатью в ЗАГСе - твёрдо, надёжно.
          Она поверила:
          - Ну, хорошо, устраивайте меня тогда на работу и в институт.
          - На работу - хоть завтра. Но в институт - уже поздно в этом году, однако. Экзамены-то - прошли. Да и сама: подготовишься за зиму. Неудобно жа мне тебя устраивать, ежели ты - совсем ничего на экзаменах не покажешь!
          - Тоже верно, - согласилась Татьяна, обдумывая свою судьбу. Понимала, продаёт себя. Но и тут же оправдывала: "Надолго ли хватает сил у людей жить по любви?.. Насмотрелась ведь не только на себя. Да и не девочка теперь, не первый, как говорится, сорт. Значит, всё равно придётся сойти и самой за второй, а то, может быть, и за третий сорт. Так ведь Аршинов этот - хоть человек, сразу видно! Опять же – институт в перспективе…"
          И Татьяна решилась:
          - Ну, что же, Павлик - можно мне тебя так называть? Я…
          - Конешно жа! - обрадовано перебил он, наливаясь краской, словно только что весь загорелся внутри счастливым пожаром. - И Павликом, и на "ты" - это жа мне как задаток, доверенность на будущее!..
          - Вот и хорошо, - договорила Татьяна без энтузиазма, покоробленная базарным словом "задаток". – Я согласна принять твои условия… - А сама думала: "Базар - так базар, зачем же морщиться? Да и майор уже произнёс это слово без мыслей о том, что я – ему продаюсь…" - Но и ты мои условия должен знать… - закончила она с жаром, красная тоже. – Если в институт я не пройду, наш уговор с тобой – не состоится. Понял?
          - Понял.
          - Справедливо это с моей стороны?
          - Справедливо.
          - Ну, тогда считай, что сегодня у нас - помолвка. И до замужества… я спать с тобой не буду. В этом - можешь не сомневаться. Я не шлюха, ты это запомни!
          - Да я это сразу в тебе понял! - Майор был рад и не скрывал своей радости. - Ты - женщина честная, открытая.
          - Только вот торгуюсь с тобой, как на базаре, да?
          - Чесна торговля, - ошеломил он её своим ответом, - лучше красивого обману. Не мучай себя, не сомневайся…
          - А ты - умный, Павлик. - Она удивлённо разглядывала его.
          - Дураков в нашем роду - не водилось, это верно, - подтвердил он. Но было видно по лицу, что чем-то обижен - не смотрел больше в глаза.
          - Прости… Я сейчас самой себе противна!
          Видя, что настроение у Татьяны резко меняется и может поменяться совсем, майор быстро налил в рюмки, произнёс:
          - Давай, за нас с тобой! Увидишь - всё будет, как у людей: никакого базара, чисто и в аккурате. Это - жизнь, а не базар. А тебе - пора уже быть взрослой, без розовых пузырей. Давай мне свой билет на Москву-то, сдам в кассу назад, зачем деньги тебе терять!..

          14
          Выйдя в тундре на отряд геологов с радиостанцией, Русанов немедленно отправил 2 радиограммы: одну в свой полк, другую - родителям. В обеих сообщал, что жив и здоров, но родителей ещё просил не верить извещению из части о том, что он-де погиб.
          Начальник отряда геологов Семёнов, прочитав тексты, спросил, прежде чем радировать:
          - Слушай, Алексей, как ты полагаешь сам: могу я такие тексты посылать в эфир?
          Алексей обиженно уставился на Семёнова:
          - Ведь мои старики там - плачут, сходят с ума от горя! А я им этой телеграммой - сразу всё разъясняю и делаю их счастливыми.
          - Так ведь и без твоего разъяснения понятно, что ты жив и находишься в тундре у геологов на участке Семёнова.
          - А кто такой для них Семёнов? Вот командир части, который, вероятно, уже сообщил им о моей гибели, это для них - мой начальник, лицо официальное.
          - Может, ещё не сообщил?
          - Так сообщит!
          - Но он же получит сейчас тоже нашу радиограмму! И не станет сообщать.
          - Но, если уже послал?..
          Спорили ещё несколько минут, пока Семёнов, наконец, сдался:
          - Ладно, хрен с тобой, пусть будет по-твоему… Ну, получу выговор, это же ерунда в сравнении с горем, которое может обрушиться на голову твоей матери. Верно я говорю? - Семёнов был молодым, отходчивым, тут же расплылся в улыбке. - И вообще, твоё счастье, что мы тут задержались из-за непредвиденных обстоятельств! Уже снег, скоро ударят морозы… Нас ждёт дома "камералка", а мы - всё ещё здесь!
          - Спасибо тебе, Ваня! - Русанов обнял начальника. - Без вас я, наверное, пропал бы.
          Радиограммы тут же были переданы в эфир на Архангельское Геолого-разведывательное Управление с просьбой превратить их в почтовые телеграммы. А затем Русанов пил горячий бульон с крошечным кусочком хлеба, чтобы не повредить кишечник, улыбался и не заметил, как его сморил сон. Ему казалось, что всё плохое теперь позади. Откуда было знать, что самые тяжкие времена для него ещё впереди…
          Вертолёт из воинской части прибыл за Алексеем только на другой день. Прощался он с геологами уже побрившимся и умытым, обменялся адресами, а через 3 с половиной часа был на родном аэродроме. Однако ничего радостного, кроме телеграммы от родителей, в его жизни больше не произошло. Началось расследование, была создана комиссия, в том числе и медицинская - лётчик потерял в воздухе сознание! Кто его пустит летать после такого заявления? Да никто! А ведь отец был прав: безответственность! Я изо дня в день создавал предпосылки к этой аварии сам, привыкнув к мысли, что я классный лётчик, и ничего со мной не случится: из любого положения, мол, выберусь! А теперь ещё и врать пришлось, что не уснул. А потерял сознание. "Выбрался", называется!
          От полётов Алексей был отстранён, держался замкнуто, от всех отстранился постепенно и сам, даже от своего штурмана, который сделал заявление, что не хочет больше летать с ним. К тому же, Алексею стало известно от Галки и о Татьяне - выехала из Оленегорска домой. А он - вот номер-то!.. – не знал даже ни её фамилии, ни отчества. Как после этого найти человека по имени "Таня из Жданова".
          И всё-таки сообразил - как? Ездил в Оленегорск, отыскал "строительное Управление N3", где она работала, и её ждановский адрес и фамилия очутились у него в кармане. Да только дальше этого всё равно дело не сдвинулось. Письмо он написал на имя и фамилию Татьяны - страстное, любящее. Объяснил, что в недоразумении, из-за которого она уехала, никто не виноват, и она может теперь вернуться к нему, и они поженятся. Однако откликнулась на его послание не Татьяна, а её мать. Ответ матери был сухим, почти враждебным. Людмила Алексеевна извещала, что её дочь домой к ней не вернулась, и сообщать кому бы то ни было, где она сейчас находится, Татьяна ей запретила. Далее следовали вообще почти оскорбительные слова: "У моей дочери есть серьёзные причины на это, и я не намерена распространяться о них перед каждым незнакомым мне человеком, если он даже влюблён в мою дочь. Поэтому, во избежание семейного конфликта, прошу Вас не писать больше сюда".
          Последней, добившей Русанова, новостью оказалось "освобождение" его от лётной должности командира звена "по состоянию здоровья" и перевод на работу в оперативный отдел штаба полка. Он это воспринял как катастрофу не только в лётной карьере, но и в личной жизни. "Всё, штабник! И Таню потерял. Что теперь делать?.." - думал он в полной растерянности.
          Вот в этом его состоянии и "подъехала" к нему со своим трогательным женским сочувствием соседка по квартире. Галка Зимина, ещё совсем недавно фыркавшая на него при встречах в кухне, словно рассерженная кошка - будто он украл у неё выслеженную ею мышь - теперь вела себя с ним совершенно по-другому - предупредительно, внимательно. С мужем (слышно было через стенку) почему-то ссорилась, Алексею же сочувствовала во всём. И произошло то, чего он, ну, никак от себя не ожидал…
          В одно из воскресений Зимин отправился на озеро на подлёдный лов окуней, день выдался какой-то мглистый, тоскливый, и Алексей сидел у себя в комнате и мрачно думал о своей жизни. Идти никуда не хотелось, писать - тоже. Может, сходить всё же в общежитие к холостякам? Там, небось, "расписывают" сейчас пульку… Но тут дверь в его комнате скрипнула, и вошла соседка. Почему-то вся расфуфыренная, празднично одетая. Он даже спросил, разглядывая в удивлении её "узбекское", похорошевшее от непонятного волнения, лицо:
          - Ты куда это собралась? В город, что ли?
          - Почему ты так решил?
          - Ну - вырядилась, словно в театр!
          - Муж - на рыбалке, дочь - спит, а я, по-твоему, значит, - в театр?.. - Галка смотрела насмешливо.
          - А куда же тогда?
          - Никуда. Просто к тебе вот зашла. Скучно одной, да и ты, знаю, скучаешь.
          - Я - не скучаю, Галя, я - переживаю. А это не одно и то же. Остался вот без полётов, без права на совесть! Соврал всем, струсил на всю жизнь…
          - Подумаешь, со-весть!.. Книжечек ты, Лёшенька, начитался. Но то, что из-за своей женщины ты переживаешь - это я понимаю! Была она здесь - видела я её: красавица! Так ведь сам же убедился: уехала!..
          - Напугали вы её тут, вот она и уехала. – Подумав о фразе "книжечек начитался", Алексей с гневом принялся выговаривать Галке: - Да ты хоть представляешь себе, что самолёт, который я в тундре на торф примостил, целый день вытаскивали! Во-первых, еле нашли его с воздуха - снегом уже был покрыт… Хорошо ещё, что не утонул - подморозило. Вытаскивать пришлось - вертолётом! Тросами, пропущенными под доски под фюзеляжем. Потом эту махину подняли в воздух на тросах двумя вертолётами один над другим и доставили на ближайший аэродром в Африканду. Там пришлось ставить в кабину штурмана новую катапульту с сиденьем, выравнивать помятые мотогондолы. В общем, обошлось всё это государству в немалые расходы! А ты - "подумаешь, совесть! Книжечек, мол, про неё начитался…"
          - Хочешь признаться, что ли?
          - Ещё не решил. Думаю вот… Может, и признаюсь.
          - Ну, и чем же тебе-то от этого легче станет? Возьмут, и совсем турнут тебя из армии.
          - Зато совесть будет…
          - Какой же ты наивный дурачок! - перебила Галка. – Прости за грубое слово. Думаешь, государству от твоей совести - легче? Оно - не переживает, как мы. Ему - ни холодно, ни жарко.
          - Кто это - "мы"? - спросил Алексей, не зная, что сказать, обезоруженный Галкиными искренними "аргументами".
          Галка на его вопрос тоже отреагировала с непонятной обидой:
          - Мы - это женщины, о которых вы, мужчины, почему-то всегда забываете. - Тут же, переменив направление мыслей на что-то другое, она спросила: - А ты - что, можешь без женщины долго, да?
          Он не понял:
          - При чём тут это?! У меня же с Таней была любовь!..
          Галка странно усмехнулась:
          - Была, да кончилась. Заводи себе другую.
          - Зачем мне другая? Вот найду Таню…
          - А если это будет не скоро?
          Начался какой-то пустой разговор. Алексей, не думавший уже ни о чём всерьёз, спросил, чтобы не молчать:
          - И что ты мне предлагаешь?
          - Я уже сказала тебе: заведи себе другую женщину. Хотя бы на время.
          - Это каким же образом?..
          - Разве мало у нас тут симпатичных женщин?..
          - Так ведь это всё - чужие жёны, Галочка!
          - Подумаешь!.. Многие из них давно разлюбили своих мужей.
          Он рассмеялся:
          - Кто, например?
          Галка опять как-то странно усмехнулась и зарделась, похорошев ещё больше:
          - Да хотя бы и я! А что?.. - вызывающе уставилась она блестевшими глазами, подавив свой смешок.
          - Ты?!. - изумился он.
          - Да, я. - И пояснила: - Мы тут с Сашкой даже поссорились из-за тебя.
          Алексей опомнился:
          - Как поссорились, та`к и помиритесь. Это же ещё не конец любви…
          - Ничего ты, Лёшенька, в этом не понимаешь! - Галка деланно вздохнула.
          Он уже всё понял, но почему-то неискренне спросил:
          - А что я должен понимать?
          - Да ты что, слепой, что ли?.. - Галка приблизилась к нему почти вплотную, словно намереваясь обнять, но, видимо, в последнюю секунду не решилась и, жарко дыша ему в лицо, смотрела горячечными глазами.
          И он, опытный уже холостяк, опять спросил её неискренно:
          - Когда же ты успела?.. - И был противен себе.
          Вместо ответа Галка ловко его обняла, прижалась губами к его губам, а затем и горячим мыском своим внизу к его взбесившейся мужской плоти и прошептала:
          - А я и сама не знаю когда. Но, думаю, что уже давно. Только поняла это - недавно, да и то с чужой подсказки.
          - Это с чьей же?
          - Неважно, с чьей. Важно, что я люблю тебя!
          Пытаясь отстраниться от неё, он предостерёг:
          - Ты соображаешь, что говоришь! И чем это может закончиться?!.
          - А мне всё равно теперь… - продолжала она прижиматься и целовать его.
          - Как это - всё равно? Ведь я-то - не влюблён в тебя. У меня это - просто от желания… Вспышка, вот и всё. Страсть…
          - Пусть будет вспышка. Я тоже хочу тебя… И тебе не надо даже презерватив надевать – терпеть не могу эти резинки! У меня предохранительный колпачок постоянно. - Галкины руки начали расстегивать на нём рубашку, брюки, и тут уж он потерял контроль над собой тоже. Заголив на ней её платье вверх, он опытно стащил с неё лёгкие шёлковые трусики и пытался приподнять её, чтобы войти в её горячее зовущее место, но это у него не получалось. Тогда он поднял её всю, посадил на стол, она сама раздвинула ноги, взяла его плоть рукой и направила её, куда нужно, и обоим сразу стало сладко от начавшейся близости. Соскучившийся по женщине, Алексей вёл себя бурно, наслаждаясь её постанываниями и ответными притягиваниями к себе.
          Вторая близость началась почти без передышки, но уже на его кровати и в обнажённом виде. Галка оказалась женщиной страстной, ненасытной, как и он, и близости следовали одна за другой под счастливые вскрики Галки.
          - Хочу тебя, хочу, чтобы это не кончалось! Мне хорошо, мне хорошо с тобой! Я люблю тебя… люблю. Хочу быть твоей каждый день… каждый день… А-а! Умираю… умираю от счастья!..
          А после того, когда оделись и приняли на стульях спокойные позы, произошёл тяжёлый, очень неприятный для Алексея, разговор. Начал он его сам:
          - Вот что, Галочка, больше никогда этого у нас с тобою не будет! Поняла?
          - Почему? Я же не прошу тебя жениться на мне.
          - Неважно. Сашка - всё-таки мой бывший товарищ, поняла?
          - Знал бы ты, как он относится к тебе теперь, ты - наставлял бы ему рога, не задумываясь! Ходил здесь - по твоей комнате - уже на третий день, как по своей. Словно ты - и не жил тут никогда! А меня уговаривал пойти к замполиту… Просить, чтобы отдал эту комнату нам. Мы, мол, семейные, у нас - ребёнок, нам тесно… Понимаешь: на тре-тий день!.. Да я его видеть не могу после этого! А когда ты вернулся, и я увидела твоё лицо, твои глаза и - виноватую улыбку…
          Алексей перебил:
          - Хватит! Я не хочу всего этого знать! И тебя – не хочу больше тоже…
          - Разве я - не понравилась тебе как женщина?.. - изумилась она и обиделась одновременно, таким был её тон, да ещё и слёзы в голосе.
          - Понравилась. Но это - не имеет значения…
          - Дурачок! Это же - главное! Мы с тобой подходим друг другу! А мне - так не знаю даже, как и сказать: ты для меня - огромное счастье и наслаждение! И как мужчина, и как человек, если сравнивать с другими. Я же люблю тебя, и ничего у тебя, кроме этого, не прошу! Никто и знать не будет…
          - Но ты мне - как человек - не нравишься. Это для тебя - важно или нет?
          - Но, почему? - На глаза Галины навернулись крупные, неутешные слёзы.
          - Потому, что ты - видимо, из тех, для кого все деревья - всего лишь дрова. А я - против этого!
          - А если это не так? Если я тоже - просто несчастна? Со мной - что же: не надо считаться?..
          - Я - вообще скоро уеду отсюда!.. - ответил он, не находя, из-за жалости, убедительных аргументов.
          Галина испугалась:
          - Куда это?..
          - Подам рапорт на демобилизацию, если не разрешат летать.
          - Но зачем же для этого уезжать? Можно ведь и здесь на работу устроиться.
          - На какую? Я - в ГВФ пойду, пилотом.
          - Тебя не примут. Узнают, что ты - терял в полёте сознание и…
          - Я не терял его.
          - А если тебе не поверят?
          - Домой поеду.
          - На мамку смотреть?
          - Зачем смотреть? Рядом - Фрунзе, столица. Пойду работать и учиться в университете.
          - Работать - можно в Мончегорске, вон, сколько объявлений!.. Ещё и "полярку" будешь получать. А заочно учиться - лучше в Петрозаводске: и ближе, и университет старый. - Она заторопилась: - Я к тому клоню, что здесь - тебе выгоднее жить… И свои все рядом, и жильё за тобою останется. Веселее ведь?..
          - Это кто же - "свои"? Которые летают, как твой Зимин? Чтобы завидовать им, да водку пить?
          - Во-первых, мой Зимин - не летает: его "возят", как необходимого, но всё-таки пассажира. А, во-вторых, с тобою рядом всегда буду я - преданный и любящий тебя человек. Завидовать - станут тебе, а не ты.
          - А потом, когда узнают, набьют мне морду - так, что ли? Тоже неплохая перспектива!..
          - Можно переехать жить в город. Я сама буду к тебе приезжать. Так, что никто и ничего не узнает - не на глазах ведь…
          - Галка, да ты хоть думаешь, что` городишь? – Он чуть не расхохотался. Но, увидев её лицо, осёкся. Галина стояла перед ним растерянная, поникшая. Даже глаза у неё стали замучено-собачьими из-за охватившей её тоски. Алексей смутился, принялся прибирать в комнате разбросанные с письменного стола книги, карандаши. Поправил свою кровать.
          - Алёша, а если тебе признаться и сказать начальству, что ты - уснул в полёте… от усталости? За это могут понизить в должности, но летать-то - разрешат?
          - Вряд ли.
          - А ты - всё-таки подумай… Посоветуйся с кем-нибудь из начальства.
          - С кем это?.. С "Поршнем", что ли?
          - Да хотя бы с "Панте". Он – человек умный и добрый, мне кажется. Начальник штаба, как-никак! Он эти дела лучше нас с тобою знает, и с ним - считаются.
          - Ладно, Галочка, спасибо за совет. Я - подумаю…
          Утерев ладонями глаза, Галина тихо вышла из комнаты. Слышно было минут через 5, как гневно гремела на кухне посуда - это Галка "успокаивалась…"

          15
          1956-й год Алексей Русанов встречал без радости - от полётов теперь далёк, "штабник", да и настоящих друзей не было. Даже Зимину не мог смотреть теперь в глаза и старался не общаться. Тот тоже - не мог простить ему пережитого ужаса. Одним словом, началась полоса почти полного одиночества и отчуждения от всех. Отвлекал себя Русанов от невесёлых раздумий лишь чтением газет - в Кремле происходили события, от которых захватывало дух.
          Шли слухи, что Хрущёв, заставивший колхозников всей страны сажать горох и кукурузу, придумавший освоение безлюдных целинно-залежных земель в Казахстане, будто бы пытается подмять под себя Маленкова и захватывает постепенно всю власть в свои руки под видом усиления роли партии в деле построения коммунизма. Если, мол, Сталин подменял собою всю партию и сажал тех, кто этим был недоволен, то в настоящее время, время начавшейся демократии и коллегиального руководства государством, сажают уже только горох и кукурузу. А партия превращается в подлинного гегемона социалистического общества, и все обязаны благодарить за эти начинания Никиту Сергеевича Хрущёва, истинного ленинца и верного сына партии. Во всяком случае, газеты и радио пропагандировали именно эту мысль, благо пропаганда находилась по-прежнему в руках партии, которой руководил "коммунист N1", "дорогой Никита Сергеевич Хрущёв". Но неблагодарный народ эту мысль сатирически искажал и сочинял различные анекдоты и частушки: "Богатеем понемножку, с каждым днём, ядрёна мать: нет бензина, нет картошки, нечем жопу подтирать!"
          От затеи нового "вождя" по освоению целины получился убыток в миллиарды рублей и искалеченные судьбы людей, покинувших родные места ради освоения новых. Да и сама партия в Кремле, будто бы, раскололась теперь на 2 враждующих лагеря.
          Весной Алексей почувствовал, что и народ затаился в напряжённом ожидании того, кто победит, и что будет дальше?.. Вскоре выяснилось, победил Хрущёв, решившийся на открытие съезда партии с целью разоблачения "культа личности Сталина". И всё-таки Алексею, привыкшему к мысли о том, что в Кремле все заодно, "одна шайка и лейка", сплочённая круговой порукой, было непонятным, почему "Кукурузник" решился на разоблачение Сталина. Ведь это же всё равно, что рубить сук, на котором сидит сам, да и остальные члены правительства. Однако делиться такими мыслями и выяснять "вопрос" было не с кем, и Алексей продолжал томиться.
          Однажды в воскресный день он засмотрелся из окна своей комнаты на курицу, которая купалась в пыли возле сарая соседей. Совсем недавно там был снег, но вот уже опять видна земля, рано оголившаяся от тёплых ветров, хотя на Имандре ещё стоит крепкий лёд. Завораживала и северная тишина, способствующая размышлениям - ни фабрик вокруг, ни заводов, всюду тундра. Ветерок сорвал с дерева сухой прошлогодний лист и бросил на дорогу. Заплаканным прошлым проплывали в бледной синеве неба перистые облака, почти прозрачные и грустные. Клин диких гусей пролетел к горизонту и скрылся.
          Читать надоело, писать не хотелось - что делать? А тут воскресенье опять. Лётчики любили ездить в городской ресторан с метким прозвищем - "Магнит". Ресторан этот был в городе знаменит ещё тем, что был огромен, богат и притягивал к себе всех. В нём назначали свидания, приходили веселиться, отводить душу, плакать.
          Высокий потолок, ослепительные люстры под ним, белые скатерти на столах, красивые официантки, и человек 300 народу - вроде бы ты из глухой ночи попал в сказку. Здесь флиртовали, знакомились, танцевали под хорошую музыку и пили, закусывая икрой и пельменями из медвежатины. В "Магните" всегда кипела жизнь, всегда было людно и весело. Никакой дворец культуры не мог сравниться с "Магнитом" по посещаемости – где ещё можно так отвлечься от привычной серой жизни хоть на пару часов?
          Алексей закурил и проследил взглядом за показавшимся меж домов лохматым псом. Тот косолапо, левым боком вперёд, протрусил к дому напротив, остановился возле куста и поднял заднюю лапу. Обернув белую голову, казалось, с укоризной посмотрел на Алексея - чужой ты, брат, здесь и какой-то непонятный…
          Алексей раздавил в пепельнице окурок и пошёл к дому командира полка: "Всё, дальше так жить - невозможно! Расскажу ему, что уснул". И рассказал. А закончив, попросил:
          - Товарищ полковник, не наказывайте, пожалуйста, Зимина! А радист - и вправду ничего не знал.
          - Ну, хорошо, - вздохнул Селивёрстов, поднимаясь из-за стола, за которым, опустив голову, сидел и терпеливо слушал. - Можно ведь сделать так, что штурман - как бы и не знал ничего. Всё зависит от тебя: о чём ты расскажешь, а о чём - умолчишь. Но ты-то сам - понимаешь, что тебя ждёт теперь? - Селивёрстов достал папиросу, хотел закурить, но вспомнив про запрет жены, пошёл и притворил дверь, ведущую в другую комнату. Чиркнул спичкой, прикурил - остро запахло серой и едким дымом - уставился на лётчика.
          - Другого выхода – для меня нет, - тихо сказал Русанов.
          - Эх, не знаешь ты жизни, Алексей, - опять вздохнул командир полка. - Стоял бы на потере сознания, ну - списали тебя. Да жить-то ведь - ещё можно с этим. А так - и в тюрьму можешь угодить, гарантии нет. Не всякая честность нынче к месту. Кому теперь от этого станет легче?
          - Не знаю…
          - Тебя - будут судить. Нас - начнут чернить на весь Советский Союз: дисциплины в таком-то полку нет, бардак. Ну, и пойдёт, сам знаешь, по какому сценарию. Да я - не о себе, не о своей шкуре! - махнул Селивёрстов рукой. - Тебя жалко: бессмысленно же! Вся твоя служба рухнет теперь под откос. А государству – один хрен…
          - Слышал уже.
          - От кого?
          - Какая разница… - Алексей тоже закурил.
          - Да-а, - задумчиво протянул полковник, поглаживая грудь сквозь майку. - Я считаю, что о женщине, к которой ты ездил и не высыпался из-за неё - лучше тебе вообще не говорить. Сказать только, что уставал последнее время, не высыпался, вот и всё. В это поверят: летал ты каждый день, и помногу, это знают все. Быт у тебя - холостой. Думаю, что за это - строго не будут судить. С каждым может случиться. А начнёшь про женщину – этого тебе не простят… Скажут, о государстве-то не подумал! Ну, и обвинят в преступлении… Улавливаешь разницу?
          - Спасибо, так и сделаю.
          - А твой штурман - тебя не выдаст?
          - Ему от этого - самому будет хуже.
          - Тоже верно, - заключил командир полка, снова вздыхая. Чувствуя, что лётчик своего решения уже не изменит, добавил: - Значит, мне теперь - коль ты признался - придётся завтра этому делу… официальный ход давать, так что не обижайся.
          - Я понимаю… Да и шёл-то я к вам - зачем? Один человек мне как-то сказал: "Кто правды боится, сам неправдой живёт".
          Селивёрстов протопал к буфету, достал рюмки, графин с водкой, в котором плавали жёлтые золотистые корочки, и они молча выпили. Дружно опять закадили.
          - Расстроил ты меня, - с грустью признался полковник. - Вижу ведь: парень ты - не балованный, честный. Но - пропадёшь. Потому - что сам себе готов могилу выкопать. За ошибку, не за подлость! А дерьмо – будет жить. Оно всегда на поверхности держится. Заметное, выдвигается везде. Ско-олько у нас дерьма, если бы ты зна-ал!..
          Алексей молчал.
          - Ладно, - закончил полковник. - Зайдёшь завтра в штаб, доложишь мне свою историю официально при начальнике штаба. Может - одумаешься ещё, за ночь-то?..
          Глядя Селивёрстову в глаза так, словно заглядывал в душу, Алексей предложил:
          - Что, если я - напишу вам обо всём в официальном рапорте? Не хочется перед всеми наизнанку выворачиваться. Зайдёт в кабинет ещё замполит…
          - Ну, что же, напиши, - одобрил Селивёрстов. – Так оно - со всех сторон - даже лучше: бумагу у нас любят - документ! А про девушку - помни: ни единого слова! Никому. Сразу подробностей захотят, привяжутся - народишко в штабе пакостный.
          На том расстались. Утром Алексей явился в штаб с официальным рапортом, но всё разыгралось не так, как он предполагал. Селивёрстов молчал и курил. Начальник штаба тоже понимал, что означал для Алексея его рапорт. Ругать, снимать запоздалую "стружку" - поздно, какой теперь в этом смысл? Пожалуй, он даже сочувствовал лётчику - чисто по-человечески. Но был при этом ещё один человек, который, казалось, совершенно не понимал ничего или не хотел понимать – подполковник Резник, замполит.
          - Да вы знаете, что вам за это полагается?! - кричал он.
          - Знаю, - тихо сказал Алексей.
          - Ни хрена вы, простите за выражение, не знаете! В войну - вас за такое расстреляли бы!
          - Товарищ подполковник, вы на каком фронте воевали? - неожиданно спросил Алексей. Он знал, "Поршень" не воевал, был политруком батальона в школе авиатехников. Естественно, замполит воспринял его вопрос, как оскорбительный намёк, и взвился:
          - Вас - это не касается! Речь сейчас идёт не обо мне! Вы - опозорили честь офицера, всю нашу армию!
          Алексею стало всё безразлично - так уже с ним бывало, и тогда он не выбирал слов.
          - Ну - хватит меня здесь позорить, - сказал он. - Вину я свою - не отрицаю. Вот рапорт. Принимайте меры, какие сочтёте необходимыми. А лекции об офицерской чести лично от вас - я не хочу слушать! Никого я не позорил и не собирался.
          - Вы как со мной!.. Нет, вы поглядите, товарищи, как он!..
          Мешая "Поршню" завершить свой цикл, Алексей не слушал:
          - Да, я виноват в том, что не выдержал - и уснул. За это - готов нести любую ответственность! Но…
          - Нет, вы - не чувствуете, и не чувствовали никогда - что такое ответственность! Если бы вы…
          Алексей опять перебил:
          - Скажите, чего вы ещё хотите от меня? Что вам нужно? Вы можете сказать?..
          - То есть, как это? Как это - что?! Товарищи, - обернулся Резник к Селивёрстову и Коровину, - вы слышите? Это же… это же просто наглость какая-то! Угробил самолёт, и ещё спрашивает!
          - Самолёт цел, - глухо проговорил Алексей.
          - А если бы разбился! - выкрикнул замполит зло. - Вы что`, не знаете, во сколько обходится государству реактивный самолёт?! Да и всё равно - затраты были: разве легко было вытаскивать его из болот?! Вертолёт грузовой пришлось посылать…
          Алексей побледнел.
          - Знаю. Но я - знаю и другое. Если бы я разбился, вы теперь - говорили бы моим старикам, каким я был хорошим…
          - Вот-вот, - не удержался и Селивёрстов, - произносили бы сейчас речи на могиле.
          Замполит обернулся к командиру полка, хотел что-то сказать, но не сказал. Всем стало неловко, воцарилось молчание.
          Селивёрстов, словно оправдываясь, пробормотал:
          - Чего теперь шуметь? Не воротишь. Надо докладывать вышестоящему командованию - оно и будет принимать меры. Что же, - продолжал он, сглаживая неловкость, - было бы лучше, если б лётчик, - кивнул в сторону Русанова, - не сказал нам правды?
          - Как это, если бы не сказал?! - не понимал Резник, словно ложь у людей была для него просто немыслимой.
          - Да так, - хмуро вставил своё слово начальник штаба, не глядя никому в глаза, а куда-то в окно. - Наврал бы, панте, что потерял сознание, вот те и всё. За это - его даже не наказал бы никто. А он, панте, всё-таки вот сознался. Выходит, не такой уж, панте, бесчестный.
          - Может, нам теперь - хвалить его? Или к ордену представить? - ехидно спросил замполит.
          - Никто этого не говорит, - буркнул командир полка. - Но и… - Он умолк.
          - Но ведь надо же… что-то делать, товарищи!..
          - Ну, ругай его, ругай! Легче будет? – Селивёрстов угрюмо уставился на своего замполита. - Не видишь, что ли: ему уже всё равно - ко всему готов.
          - Что же вы предлагаете? - обиделся Резник.
          - Я уже сказал, - начал раздражаться, обычно спокойный, Селивёрстов, - это дело - решать не нам. Как решит начальство, так и будет.
          - А мы что же? В стороне?
          - Да ты что, в самом деле?! - взорвался командир полка. - Крови, что ли, его хочешь? Чего ты хочешь-то, не пойму?!. Да и он тебя о том же спрашивает!
          - А я вот не понимаю - вас! - налился замполит злой краской. - Такое вопиющее нарушение, а вы…
          - Что я, что я?! По голове, что ли, его глажу? Да ведь и меня теперь не погладят! Ты-то - в стороне будешь…
          Комиссар молчал.
          - Выйди, Русанов, - тихо приказал начальник штаба Коровин.
          Когда дверь за Алексеем закрылась, Селивёрстов зло спросил замполита:
          - Чего ты хочешь, Леонид Григорич? Ну, скажи прямо! - Отвернувшись к окну, он договорил уже сам себе, словно всё ещё хотел убедиться в чём-то. - Его же наверняка судить теперь будут. Уволят из армии. Что ему сейчас наш крик, когда у него - душа кричит! Да и сознался ведь, сам сознался! А мог - и соврать…
          - Воспитывать надо, - упрямо не сдавался замполит.
          - Для чего? Если он - уже потерянный для нас человек! Для чего - воспитывать?
          - Чтобы другим неповадно было!
          - В назидание, значит? Так будет по армии приказ. Там этого назидания - для всех хватит! Не только для лётчиков.
          - Исключить надо из комсомола! - Комиссар смотрел смело, уверенный в своей непогрешимости и недосягаемости.
          - А ведь это - уже месть, панте, а не воспитание, - тихо сказал Коровин, опять не глядя ни на кого. - Чтоб и в гражданке, значит, парню не было хода. Чтоб искалечить, панте, человеку всю жизнь? За то, что сознался, сказал правду. А если бы это был твой сын?..
          - Не понимаю, при чём тут мой сын? - Замполит побледнел.
          Селивёрстов, садясь на стул, поддержал Коровина:
          - Тебя - тоже, однако, понять трудно. Уязвлённое самолюбие тебе, получается, дороже интересов государства, не говоря уже о судьбе человека. Ну, скажи, какая польза для Советской Армии потерять этого опытного лётчика не за понюх табаку? Учили столько лет… - И тоже не смотрел больше на своего комиссара - не хотел.
          На этом совещание закончилось.
          Потом делом Русанова занимались в штабе дивизии. Вызывали, опять кричали и корили, и он уже привык к этому и молчал, и хотел только одного: скорее бы всё это кончилось.
          Но оно не кончалось. Дивизионное начальство, накрученное "Поршнем", не решилось на самостоятельные меры и отослало "материалы" в штаб Воздушной Армии, в Петрозаводск - пусть там сами решают, что делать?..
          От полётов Русанова давно отстранили, от занимаемой должности командира звена - тоже. Болтался он в полку без дела, и начальник штаба, добряк Коровин, решил, пока суд да дело, всё по-своему, как подсказывал ему многолетний опыт:
          - Ты - вот что, Русанов, - вызвал он лётчика к себе в кабинет. - Поезжай-ка, панте, в очередной отпуск. Чего здесь нервы мотать? Дело это - ещё долго протянется. Так что, панте, езжай и отдохни напоследок. Пока есть возможность…
          - Спасибо, - тихо сказал Алексей, опустив голову.
          - Чего там, - махнул Коровин, - езжай. Ступай в строевой отдел и оформляйся. Скажешь, я приказал, ты теперь мне подчинён.
          Так нежданно-негаданно оказался Русанов в отпуске. А когда дело дошло до оформления проездных документов - на какой адрес выписывать – Алексею вдруг пришла мысль отыскать Таню. Поедет в Жданов, к её матери, объяснит, что для её дочери - он не просто какой-то знакомый, а фактически муж. Нужно, мол, лишь зарегистрировать брак. Вот она и даст ему адрес Тани. Остальное - вопрос дней…
          От радости и охватившей душу надежды, так необходимой ему в эти дни, Алексей, словно выпущенный из клетки, был готов свернуть горы. Господи, несколько дней, и любимая женщина будет рядом! От этих мыслей хотелось лететь, и он звонко выкрикнул:
          - Товарищ капитан, выписывайте железнодорожное требование на город Жданов! А конечный пункт отпуска - Калининское, Фрунзенской области! К родителям, свадьбу играть!..
          Пока начстрой, улыбаясь, выписывал новому штабнику документы, Алексей поморщился от неожиданной мысли: "Но там же эта девочка… Ниночка! Ей, наверное, неприятно будет, что я приеду с невестой?.. Ну, да что уж теперь: я ведь ей ничем не обязан. Переживёт…"

          В Москве Алексею нужно было пересаживаться на поезд "Москва-Николаев", который уходил из Москвы поздним вечером, чуть ли не в полночь, и он, чтобы скоротать время, решил навестить своего случайного знакомого, обретённого им в Москве. Вовочки Попенко в своей части уже не было, ждать поезда целый день и почти целую ночь одному скучно, вот Алексей и махнул в редакцию газеты "Красный Флот", где должен был находиться Порфирьев. К счастью, тот оказался на месте, а ещё к большему счастью, тоже собирался ехать и тоже с Курского вокзала. Через пару часов они уже сидели в вокзальном ресторане. Чтобы не рассказывать о себе и не бередить душу, Алексей спросил:
          - Ну, что у вас тут произошло? Почему это "Кукурузник" решился на разоблачение "великого друга и учителя всех народов"?
          Порфирьев расцвёл в улыбке:
          - А ты - что, ничего разве не знаешь?
          - Откуда мне?.. - Алексей пожал плечами. - Я же - с севера… А что такое?
          - Да там же у них, в Кремле, началась самая настоящая "подковёрная" борьба! Раскололись на 2 лагеря: группу во главе с Молотовым и группу во главе с Никитой. Ты думаешь, почему Никита внёс предложение от цека поставить председателем Совмина Булганина вместо Маленкова? А Жукова - на место Булганина.
          - Так это же ещё в прошлом году было!
          - Ну и что? Это свидетельствует лишь о дальновидности Никиты. Булганин - его давний сообщник и чуть ли не лучший друг. И Жуков - тоже будет теперь его человеком. Это ведь - не только крупный авторитет и прославленный маршал. За ним - армия! Военная сила.
          - А в чём у них там разногласия? - спросил Алексей. - Из-за чего грызутся?
          - Как это из-за чего? Из-за амбиций, власти! Молотов - считает себя умнее, государственным деятелем. А Никиту - мужиком неотёсанным, к тому же, безграмотным.
          - Сам-то ты - как считаешь? Кто из них… достойнее, что ли?
          - Да хрен их знает, - рассмеялся Порфирьев, наливая в рюмки. - По-моему - оба интриганы. Только первый - культурнее, а другой - хитрее. Но выучка у них одна - сталинская.
          - И кто же победит, по-твоему?
          - По-моему, Никита. Да он, по сути, уже победил!
          - Как это?..
          - А вот как. Молотов - хотел разоблачить на прошедшем съезде самого Никиту - все эти его "кукурузные" и "целинные" дела. Особенно - за урон государству, нанесённый освоением целины. Ни элеваторов для зерна не настроили, ни дорог для вывоза – всё ведь погибло. И люди там не держатся - нет жилья, нет больниц. Есть только одна Никиткина дурь и так называемый волюнтаризм.
          - А почему же не разоблачил, если собирался?
          - В том-то и дело, что Никита опередил его - словно опытный стрелочник на железной дороге – переводом стрелки на другую тему: на разоблачение "культа личности Сталина". И вся критика пошла по другой дороге и на другую цель. Вместо себя - он им подбросил Сталина. И тут уж всем стало не до Никиты! Читал, что поднялось после его выступления? Да ещё "Закрытое письмо"!.. Вот этот… не побоюсь - прямо-таки гениальный ход Никиты на политической доске - и спас его от крушения.
          - И что же дальше?
          - Опять подковёрная борьба: кто – кого. Кто победит, тот и объявит побеждённого "английским шпионом" или "уклонистом" в партии, как это любил делать Сталин.
          - Ну, и кто же победит на этот раз?
          - Думаю, что победит тот, чью сторону выберет себе Жуков.
          - Значит, опять Хрущёв, что ли?
          - Наверное, так. Молотов - силён был во внешней политике, а не во внутренней.
          Разговор Алексею понравился тем, что был для него интересным после рутинной жизни в гарнизоне, а главное, многое прояснил в расстановке враждующих в государстве сил. Сам же Порфирьев - показался настолько умным человеком, что он рассказал ему о своей беде.
          - Да, невесёлая история! - горестно заключил Порфирьев. - Не знаю, что тебе и посоветовать…
          - Ну, а сам-то - как? Не женился?
          - Нет пока. Да и не собираюсь. Редакцию нашу - хотят закрыть… Наверное, уеду работать в Днепропетровск. Там живёт и работает мой фронтовой товарищ. Пишет, что в их научно-исследовательском Трубном институте, который вернулся в город с Урала, требуется главный редактор, хорошо знающий русский язык и знакомый с техникой. Рекомендовал им меня - я ведь в Ленинграде учился до войны, в "Дзержинке".
          - Военно-морское училище, что ли?
          - Только не командное, а техническое. На факультете паросиловых установок.
          - Значит, ждёшь вызова, что ли?
          - Да нет, сам хочу заявиться туда завтра. По дороге в Севастополь, куда мне выписали по моей просьбе командировку, пока ещё есть возможность. На месте всё и узнаю…

          На месте всё узнал и Русанов, прибыв на своём поезде сначала в Николаев, а потом уже, на местном пароходике, в Жданов. Не предполагал он лишь одного, что такая встреча с матерью Татьяны не могла ему присниться даже в кошмарном сне. Своим чистосердечным рассказом он вызвал у предполагаемой тёщи не радость от возможности породниться с ним, а непонятный страх, похожий на ужас. И пришлось переживать не далёкой от него девочке Ниночке, робкой и неопытной, а ему самому, казалось бы, опытному и уже зрелому офицеру. Людмила Алексеевна, которую он специально поджидал возле школы и увёл в близлежащее кафе, чтобы поговорить обо всём без присутствия "Психа", о котором был наслышан от Татьяны, наотрез отказалась дать ему адрес дочери.
          - Вы что-о?! У неё же там теперь - жених, она собирается замуж!.. А у вас - сами говорите – ещё может быть суд впереди!
          - Ну и что? - не понимал он её. – Ну, демобилизуют… Устроюсь лётчиком в ГВФ. Она же - за этого "жениха"… не знаю, откуда он успел взяться и где?! - не по любви, а с отчаянья! Она думает, что я погиб, как вы этого не понимаете?!.
          Людмила Алексеевна всё понимала - и про настоящую любовь, и про то, что дочь идёт замуж без любви, хотя ещё есть надежда, что передумает, но всё равно она не хотела, чтобы Татьяна пошла и за Русанова, несмотря на то, что внешне он ей понравился и своей искренностью, и улыбкой. Она боялась другого: судьбы, рокового сна, который ей когда-то приснился и… шаг за шагом, похоже, сбывался во всём. Мистика? Может быть. Но именно Русанов с его обаянием и его редчайшим случаем в воздухе (даже трудно поверить, чтобы на его месте можно было уцелеть), казался ей тем "опасным человеком", за которого Татьяне никак нельзя выходить замуж. Людмила Алексеевна уверилась в том, что если уж судьба наметила его себе в жертву, то всё равно достанет. То есть, покарает за что-то либо его самого, либо убьёт Татьяну. Стало быть, вот этого, её второго замужества, и нужно сейчас избежать. А там видно будет, что делать дальше… Может, не надо ей идти и за какого-то Павлика Аршинова. С её красотой можно прожить и без замужества. Что толку, что вышла вот замуж вторично сама? Одни только неприятности. А жила бы одна, может, всё сложилось бы как-то лучше и счастливее.
          - Да ведь я всё равно найду её адрес! – уговаривал Алексей. - Пойду на вашу почту и попрошу прислать мне её обратный адрес…
          Людмила даже усмехнулась его наивности:
          - Хорошо, что сказали. Я - тоже схожу. И предупрежу: что вы - шантажист…
          - Людмила Алексеевна, а вы - что, не понимаете, что делаете свою дочь несчастной? Ведь мы же – любим друг друга, любим!..
          - Да всё я понимаю не хуже вас! - побледнела Людмила Алексеевна, растроганная его печалью и болью в голосе. - Только ведь и вы - не всё знаете!
          - Чего же я не знаю?!
          - Я не могу вам этого сказать.
          - А может, вам просто нечего сказать? - Он уставился на неё внимательными несчастными глазами. Добавил обиженно: - Либо - я вам не по душе, и вы…
          Ей стало его жаль, да и чувствовала: дочь полюбила именно такого парня, который, будь всё иначе, возможно, создан для Татьяны. И она уступила:
          - Ну, хорошо, Алёша, давайте поступим тогда так… Поезжайте домой и отдыхайте. Я за это время обо всём сообщу дочери. И пусть Таня решает сама. Согласны?.. - Она поднялась.
          - Конечно же! - просиял он, тоже вставая, и порывисто поцеловал её в щёку. - Да она - сама, сама примчится ко мне в Мончегорск! Дорогу, тем более, знает…
          - Вот и договорились. Желаю вам, Алёша, всего хорошего! - Людмила Алексеевна тоже поцеловала его, сначала обняв и печально прижавшись к нему. А уходя, расплакалась на дороге, повторяя про себя: "Ну, в точности всё повторяется, как у меня! Только у нас - Володя считал, что Я погибла, а теперь Танечка думает, что погиб этот симпатичный парень. Значит, и у них не будет добра. Значит, не надо мне ей писать ничего! Получится, буду только способствовать несчастью: приедет в Мончегорск, поженятся, а его – в тюрьму!.. Я же это всем сердцем чувствую…"

          Чтобы побыстрее добраться до Киргизии, Алексей выехал из Жданова на местном автобусе в областной центр Сталино, где имелся аэродром, и всю трёхчасовую дорогу был спокоен. Лишь поднявшись в воздух и привычно почувствовав себя лётчиком и опытным человеком, вспомнил, думая о матери Татьяны, что уже видел её однажды в купе вагона, где она рассказывала какой-то старушке свою жизнь. И вдруг понял, что она его обманула, солгала, чтобы отделаться от него - ничего она дочери о нём не сообщит, не напишет. Впрочем, как не напишет и ему самому, хотя и оставил ей не только свой адрес, но и адрес родителей, на тот случай, если его будут судить и уволят из армии.
          "Эх, шляпа я, шляпа! - стал ругать он себя. – Ну, зачем сказал ей, что возможен и суд! Какая же мать обрадуется такой перспективе?.. И зная, что Таня меня уже оплакала и всё пережила, не станет её даже тревожить, чтобы не причинить ей новую боль. Вот уж дурак-то, ну, прямо, законченный! Как я найду теперь Таню, где? Ни одной зацепки не выведал, доверчивый олух! А ведь мог узнать и фамилию соседей Людмилы Алексеевны, и номер квартиры, имена, чтобы написать им и попросить выяснить, где находится Таня. Очень "полезно" съездил!.. Но почему, почему она так против меня настроена? И почему всё же заплакала, когда уходила? Может, это не она против, а кто-то другой, её "Псих", например? Или какие-то обстоятельства… Ничего не понять теперь!.."
          Ответов на вопросы не было, сколько ни ломал себе голову до самого Фрунзе. Была лишь чёрная тоска в душе и опустошённость. Поэтому, когда уже добрался из Фрунзе домой и переступил порог отчего дома, то не мог даже скрыть своего состояния, несмотря на проявленную вслух "заинтересованность":
          - А где же ваша прелестная Ниночка? Что-то не вижу её вещей…
          - Переехала в общежитие, - ответила мать. - Освободилось одно место… Я её уговаривала остаться - денег ведь не брали с неё - но она ответила, что "жить в коллективе" ей веселее.
          Отец добавил:
          - Она тут даже плакала вместе с нами, когда ты у нас "временно" пропал. Так что мы для неё - не очень-то весёлый коллектив.
          Мать остановила отца:
          - Да ладно тебе девичьи-то слёзы вспоминать! Ты вон - посмотри лучше на сына!.. - Дрожа губами, она всхлипнула: - Алёшенька, не томи: что случилось?!
          Пришлось Алексею рассказать обо всём и дома. А так как родители уже пережили самое страшное, его мнимую гибель, то о предстоящем суде говорить было гораздо легче - всё-таки живым стоял перед ними, так что любая плохая новость - теперь пустяк в сравнении с недавним ужасом. Тем не менее, мать всё равно расплакалась, а отец сначала выкурил папиросу и только после этого вроде бы спокойно спросил:
          - И чем же это всё может закончиться? Ты узнавал у юристов?
          - Если начальство дивизии, в которой служу, возьмёт мою сторону, могут понизить в должности и оставить служить. Второй вариант - разжаловать до старшего лейтенанта и демобилизовать из рядов… Ну, и третий… - Алексей вздохнул и умолк.
          - Тюрьма, что ли? - твёрдо спросил отец.
          - Да.
          - На сколько?
          - До трёх лет. - Алексей опустил голову и закурил тоже.
          - Ну вот, мать, - улыбнулся Иван Григорьевич, - твоим переживаниям, что сын - лётчик, может разбиться - конец. Отсидит пару лет - время пролетит быстро, по себе знаю - и вернётся к нам живым и невредимым! Насовсем! За это давайте и выпьем сейчас.
          По неожиданно сменившемуся настроению отца, а затем и матери Алексей понял, самое страшное - позади: родители устояли. Устоит теперь и он: такой камень с души сняли. А когда после рюмки увидел и повеселевшие глаза стариков, понял и другое, насколько велик умом и духом русский человек. Коровин, например, сразу сообразил, что нужно отправить Алексея в отпуск. Отец - нашёл для матери (а стало быть, и для него, Лёшки) самое убедительное утешение: вернётся домой насовсем! Тюрьма - ещё не конец света.
          Иван Григорьевич стал рассказывать, как сидел когда-то, какие страшные были времена. А сейчас…
          - Ничего этого нет! - заключил он. - Вернёшься, Алёшка, домой, и тогда будем думать, что делать дальше, раз уж нашей армии не нужны такие офицеры… такие лётчики… - поправился он, - как ты. Не пропадём! Руки, ноги - есть, голова на плечах - тоже не тыква, проживё-о-м!..
          Алексей повеселел. Всё правильно, жизнь - продолжается. И словно в подтверждение этой мысли, в доме появилась девочка Ниночка, разрумянившаяся от быстрой ходьбы, похорошевшая за год - действительно, олицетворение вечно молодой и продолжающейся жизни. Ей так все обрадовались, так она кстати появилась, что предстоящая Русановым беда стала казаться ещё меньше и незначительнее.
          - О, кто к нам пожаловал! - радостно воскликнул Иван Григорьевич, поднимаясь из-за стола и улыбаясь.
          Мария Никитична тут же расцеловала девчонку и стала усаживать за стол. Алексей поднялся тоже и стоял, не зная, как вести себя. Выручила сама Ниночка. Подбежала к нему и, обняв за шею, просияла:
          - Ой, Алёша! Спаслись!.. Как я рада за тётю Марусю и Ивана Григорьевича…
          - А за меня?.. - спросил Алексей, улыбаясь.
          - Ну, это – само собой, и за вас, конечно! - Ниночка осмелела и, чмокнув Алексея в щёку, жарко покраснела.
          Мария Никитична выручила её тоже:
          - Спасибо, Ниночка, что пришла! Идём мыть руки… - И повела юную красавицу в кухню, спрашивая на ходу: - От кого же ты узнала?..
          - Преподаватель физики сказал. Он же ваш сосед!..
          Когда Мария Никитична с гостьей вышла, Иван Григорьевич сказал:
          - У Ниночки 3 года назад бандиты убили отца. В Канте, он там таксистом работал. Сели к нему пьяные, приказали ехать за город и там убили. А выручки-то взяли - 12 рублей всего! За 12 рублей - убить че-ло-века!..
          - Откуда это известно? - спросил Алексей, думая о несчастье девочки.
          - Так поймали же их! Сами сознались, что у шофёра оказалось всего 12 рублей. Он им говорил об этом, а они - не поверили…
          - А если бы у него была 1000, что это меняет?..
          - Да ничего, конечно. Я просто к слову… Но ты её, - Иван Григорьевич кивнул вслед ушедшим, - не расспрашивай об этом, не береди…
          - Что же я, не понимаю, что ли?! - обиделся Алексей.
          Ниночка вернулась к столу успокоенной, села напротив и с удивлением рассматривала его. Не выдержав, спросила:
          - Как же вам удалось уцелеть, Алёша?
          Алексей принялся рассказывать ей про посадку на торф, тундру, о геологах. Глаза у Ниночки, слушавшей рассказ, то загадочно туманились, то восхищённо блестели. Ела она плохо, хотя и выпила рюмку вина, которым угостила её Мария Никитична. А когда Иван Григорьевич настроил гитару и попросил Алексея спеть ему любимый его романс "Гори-гори, моя звезда", и Алексей запел, Ниночка смотрела на него уже влюблёно. Она и не предполагала, что у Алексея такой сочный баритон и что поёт он, как "настоящий артист".
          Видимо, Мария Никитична тоже заметила, что девочка может влюбиться в сына, и, когда он выходил покурить, подошла к нему.
          - Алёша, хочу тебя предупредить, если ты посмеешь обидеть Ниночку, я не посмотрю на то, что ты – мой сын!.. Она - сиротка…
          - Мам, ну, что ты?! С чего взяла…
          - С того! Смотри, как у неё глаза-то замаслились да затуманились!..
          - А при чём тут я?
          - При том!..
          Алексей погас:
          - Мам, мне сейчас - не до неё. Я - другую люблю. А она там - замуж собралась…
          - О, Господи!.. Прости меня, сыночек, ведь я об этом не знала. Бедный ты мой, бедный! Сколько же на тебя сразу всего выпало!..
          И пришлось Алексею успокаивать её, гладить. А подействовало совсем другое средство:
          - Мам! Спасибо тебе, что научила меня в детстве молитве "Отче наш". В тундре - она мне помогла…
          Мать была верующей, ни на какие лекции атеистов не поддавалась и ходила в церковь даже в самые лютые для религиозных людей времена. Услышав от сына такое признание, она так обрадовалась, так просияла, что перестала бояться и предстоящего сыну тяжкого испытания:
          - Я тебе, сынок, ещё одну дам. Ты - зашей её себе в одежду, если посадят в тюрьму. Уж с этой молитвой - ты нигде не пропадёшь: ни в огне полыхающем не сгоришь, ни в холодной воде не утонешь! Ты же у нас - крещённый…
          - Спасибо, мамочка.
          - И тебе спасибо, сынок. Теперь - я буду спокойна за тебя. Идём, - произнесла она повеселевшим голосом, - а то неудобно: там же Ниночка!.. Ты - её только до общежития проводи, но - не целуй, не растравливай. Ладно?
          - Хорошо, мам, не буду. Зачем девочке голову морочить, верно?
          - Ах, кабы не эти твои "новости"!.. Да о лучшей невестке для себя - я и не мечтала бы… Жалко, что не судьба.


          Уехал Алексей в свою часть за 3 дня до намеченного срока - чтобы не "застрять" в сердце Ниночки, которая стала приходить в гости регулярно. Глядя на её опечаленное лицо, он тоже всё чаще и чаще печалился, думая о Тане, о том, как её найти. Иногда Ниночка вызывала у него воспоминания о другой девочке - Машеньке, перед которой ощущал себя виноватым. "Зачем же теперь новая жертва?" - рассуждал он, переводя взгляд на обмирающую Ниночку.
          В Москве у Алексея появилось какое-то недоброе предчувствие. Но он его связывал с предстоящим судом: "Наверное, произойдёт всё-таки этот вариант - третий…"
          А удар судьба ему нанесла, откуда не ждал: погнала его из Москвы в Лужки. Ну, так захотелось повидаться с Машенькой и попросить у неё прощения, что не было сил остановить себя - будто сама эта Машенька звала его туда. Приехал, а дом Машеньки забит двумя досками на дверях - крест-накрест. Где же Василиса Кирилловна? Неужто померла?..
          Бросился к соседней избе. Вот там и шибанула его страшным ответом хозяйка:
          - Померла-а… Сначала дочка Василисы, а вскорости и она сама - от горя.
          - А что же с Машей-то произошло? – растерянно спрашивал Алексей. - Ведь молодая же!
          - Помирают и молодые… - последовал со вздохом ответ. - Вона, скоко болезней развелося на свете!.. Марью - повалила скоротечная чахотка.
          - Давно?
          - В прошлом году. Весной. Чахоточны - завсегда весной помирають.
          - А что же муж? Разве нельзя было вылечить? Ведь туберкулёз теперь - не смертелен…
          - Дак ить Марья-то - ушла от ево, не стала с ым жить. И лечиться, навроде как, не хотела. Всё пластинку - романсом называтца - приносила ко мне слушать. Привезла иё из города, а свово патефона-то - нету. Вот и приносила ко мне. Накрутит пружину, и слушат, слушат… О чём думала, одному Богу известно, да Василисе. Но Василиса тоже не признавалася.
          - А где теперь эта пластинка?
          - Да у меня осталася.
          - А можно посмотреть?
          - Можно и послушать, чего же. Патефон справный.
          Вошли в дом. Пока хозяйка протирала от пыли патефон и искала пластинку, Алексей, чтобы не молчать, спросил:
          - А вы - не помните меня?..
          - Почему же не помнить, помню. Лексеем Иванычем вас звать. Всё помню.
          Заиграла музыка, и густой красивый голос певицы тоскливо запел:
                Не уходи, побудь со мною,
                Пылает страсть в моей груди,
                Восторг любви нас ждёт с тобою,
                Не уходи, не уходи!..
          Горло Алексея перехватил удушающий спазм, скулы свело, как когда-то во время штопора, а кожа на лице стала "гусиной". Не в силах говорить, он молчал, думая о том, что если бы он приехал в Лужки на 2 года раньше, Машеньку, вероятно, ещё можно было вылечить, и она уже ушла от Еремеева.
          "А когда я сбивал американский шар, она, видимо, умирала… Я тогда ещё не знал Таню".
          Потом хозяйка водила его на небольшое кладбище за деревней. Подвела к могилам Машеньки и Василисы. Поразили даты на табличках:
                "Мария Филипповна         "Василиса Кирилловна
                Еремеева                Кузнецова
                (1934-1954)"                (1910-1954)"
          Дочь прожила 20 лет, мать - 44 года. "Разве это возраст? - подумал Алексей. - А Машенька-то, выходит, официально и не развелась, если похоронили её под фамилией мужа. Значит, ушла от него просто так, без документов…"
          И опять в чистом воздухе летела золотистая июньская паутинка, где-то перекликались пасущиеся в камышах, невидимые журавли, кладбище казалось сиротливым и заброшенным, кресты на нём подгнили и покосились, холмики, размытые дождями, просели - ни фотографий нигде, ни свежих цветов. Где уж помнить русской деревне об умерших, когда забыта всеми при жизни. А вот Машеньку забыть невозможно, думал Алексей, глядя на излучину Оки вдали и паром внизу. Главный перевозчик на тот свет здесь не мифологический Харон, а "родная партия", в которую Алексей не хотел вступать.
          Машеньку Алексею было жаль до крика, застрявшего навсегда в его сжавшейся от боли душе. С этой болью и вернулся он в часть - изменившийся, непохожий на прежнего.

Продолжение следует

Другие рассказы автора на канале:

Авиационные рассказы:

ВМФ рассказы:

Юмор на канале: