Пётр всегда умел работать руками. Ещё подростком он собирал полки из старых ящиков, чинил розетки соседям и вырезал лошадок из дерева. Он был из тех мужчин, про которых говорят с уважением: «Мастер».
Жил он в квартире, что осталась от родителей. Скромно, но уютно. В детстве мечтал рисовать — помнил, как прятал под кроватью самодельные альбомы с репродукциями. Учиться было негде — жизнь не прощала слабостей, а искусство, как тогда казалось, и было слабостью.
Только к пятидесяти он впервые вошёл в изостудию. Там пахло маслом, терпентином и надеждой. Он быстро освоился: кисть слушалась, мазки уверенно ложились на холст. Его пейзажи были сильные, будто и правда написаны не краской, а самой жизнью.
Так о нём начали говорить. Галереи, музеи, продажа первой картины — немного, но хватало.
С ней он познакомился на выставке. Светлана. Громкий смех, звонкий голос, уверенный взгляд. Моложе на тридцать лет, живая, наглая. Подошла, взяла за руку, похвалила картину. И с этого всё завертелось. Петр был рад до невозможности. Такая молодая красотка обратила на него внимание! До этого на него заглядывались ровесницы, дамы под пятьдесят, но они казались ему старухами.
Пётр не умел спорить. Никогда. Ни с жизнью, ни с людьми. А Светлана говорила, что хочет детей, простор, деревья, участок. Он продал свою квартиру, переехали в посёлок, где купили дом, а жили на разницу в продаже.
Он строил, чинил, работал — столяр, электрик, мастер на все руки. Светлана рожала детей, одного, другого, третьего... Но вскоре перестала интересоваться всем, кроме бутылки и мужского внимания. Увлеклась «компанией» — шумной, беззаботной, деревенской. Домом занимался он. Едой — тоже. А когда приходил с подработок — уставший, грязный, — видел, как чужие мужчины шастают по двору, по дому.
Сначала злился, потом — перестал. Просто отделился. Вышел — в прямом смысле. На краю участка стояла старая сторожка, ещё с советских времён. Маленькая, щелястая, но с окном. Он утеплил, поставил печку, провёл свет. И стал там жить.
Иногда дети заходили. Молча садились рядом, смотрели, как он рисует. Он никогда не жаловался — ни им, ни себе. Просто рисовал. В пейзажах его стало больше снега, больше пустоты и неба. Там были ветви — обломанные, но гордые.
Жена так и не оформила развод. Зато открыто поселила в доме другого — моложе, шире в плечах, с криминальным прошлым. Тот только ухмылялся, глядя на Петра, словно на сломанный табурет. А Пётр молчал. Был неконфликтный. И знал: ссориться за то, что тебе больше не принадлежит, — всё равно что спорить с ветром.
Однажды жена подошла к Петру, обняла. Потом пожаловалась, что детям надо телевизор, и холодильник сломался. И они вместе поехали в город, где Петр оформил кредит на 70 тысяч.
Он устроился на работу в городе — охранял склад. Сутки через двое. Возвращался в сторожку, топил печку, пил чай, рисовал. Жил. Потихоньку, бесшумно, почти незаметно. Только картины оставались — те, что несли в себе всё, что он не мог сказать вслух.
А однажды, когда состоялось открытие его очередной выставки в музее, журналист задал вопрос Светлане:
— Что бы вы сказали о вашем муже сегодня?
И она ответила, улыбаясь в камеру:
— Он стал тем, кем стал, потому что был рядом со мной. Я всегда была его музой.
А сам Пётр с тоской вспомнил, как он сидел у себя, в сторожке. Писал картину. На ней была речка. Снег. Одинокое дерево. И закат. Очень тихий закат.
Все события реальные. Имена изменены. Пишите, что вы думаете по этому поводу. Ваша Полина.