Лина всегда слышала шепот. Не громкий, не назойливый – тонкий, как паутина, скользящий по кромке сознания, когда в доме воцарялась ночная тишина. Он доносился сверху, с пыльного царства под самой крышей – с Забытого Чердака. Родители смеялись: «Старые балки скрипят, ветер в щелях поет». Но Лина знала: скрип не складывается в слова, а ветер не зовет по имени.
Запрет лишь разжигал любопытство. Лестница на чердак, тяжелая и поскрипывающая, была заперта на ржавый амбарный замок. Ключ висел высоко на гвозде в кабинете отца. Однажды, в душный полдень, когда взрослые задремали, Лина, сердце колотящееся как птица в клетке, встала на табурет и достала ключ. Холодный, неудобный, он будто обжигал пальцы предчувствием.
Дверь открылась с протяжным, мучительным скрипом, словно сам дом стонал от боли. На Лину хлынул поток спертого, мертвого воздуха, пропитанного пылью веков, запахом сухой гнили и чего-то еще… сладковато-приторного, как увядшие цветы на могиле. Лестница исчезала во мраке. Лина включила фонарик. Луч выхватил из тьмы вихри пыли, пляшущие в узком луче, груды закутанных в серые простыни теней – мебель? сундуки? – и паутину, свисавшую тяжелыми, словно влажными, завесами.
Она сделала шаг. Половицы прогнулись и застонали так громко, что Лина замерла, ожидая гнева родителей снизу. Но тишина была лишь гулче. Шепот же… он усилился. Теперь это был не один голос, а множество – переплетающиеся шелестящие голоски, сливавшиеся в жутковатую мелодию без мелодии. Они звали: *«Ли-и-на… Ли-и-на… Иди… Иди сюда… Мы ждем…»*
**(Триггер: Навязчивые голоса / Ощущение преследования)**
Страх сдавил горло, но ноги, будто сами по себе, понесли ее вперед, глубже в лабиринт хлама. Тени от фонаря прыгали по стенам, принимая чудовищные очертания – длинные руки с крючковатыми пальцами, зияющие рты, пустые глазницы. Она знала, что это игра света, но *знание* не помогало. Холодный пот стекал по спине. Воздух становился гуще, дышать было труднее, стены будто сдвигались.
**(Триггер: Клаустрофобия / Паническая атака)**
В дальнем углу, в нише под самым скатом крыши, луч фонаря выхватил куклу. Не обычную. Она была почти в рост Лины, одета в потрепанное платьице, когда-то белое, а ныне грязно-серое. Волосы – пакля цвета запекшейся крови. Но самое страшное – лицо. Фарфоровое, покрытое сетью трещин. И глаза… Глаза были не нарисованными. Это были настоящие глаза, мутные и влажные, как у мертвой рыбы. И они смотрели прямо на Линy.
*«На-ко-нец…»* – прошелестел шепот прямо над ухом, ледяное дыхание коснулось щеки. Лина вскрикнула и отпрянула, роняя фонарь. Он с глухим стуком ударился о пол, стекло треснуло, свет погас. Абсолютная, давящая тьма. И тишина. Шепот умолк. Но эта тишина была в тысячу раз страшнее. Она была живой, напряженной, *голодной*.
**(Триггер: Внезапная темнота / Ощущение присутствия)**
Лина замерла, прижавшись спиной к чему-то твердому и холодному. Она слышала только бешеный стук собственного сердца в ушах и… тихий скрежет. Как будто кто-то очень медленно поворачивал голову на заржавленных шарнирах. Оттуда, где стояла кукла. В темноте что-то *двигалось*. Неуклюже, с сухим треском. Лина зажмурилась, молясь, чтобы это был сон. Но запах – тот сладковато-гнилостный запах – усилился, заполнив все вокруг.
Холодные, жесткие пальцы, обернутые в шершавую ткань, коснулись ее руки.
*«Мы те-бя на-шли…»* – проскрипел голос, низкий и нечеловеческий, прямо перед лицом. Голос куклы. Голос *ее* куклы.
**(Триггер: Нарушение личного пространства / Осязаемый ужас)**
Лина в ужасе рванулась прочь, спотыкаясь о невидимые предметы, царапая лицо и руки о липкую паутину. Она бежала на ощупь, задыхаясь от пыли и ужаса, слыша за спиной тяжелые, волочащиеся шаги и тот же скрипящий голос, теперь настойчивый: *«Оста-нься… Играть… Навсегда оста-нься…»*
Лестница! Она наткнулась на нее грудью. Лина, рыдая, скатилась вниз, не помня себя, выскочила на освещенный солнцем второй этаж и захлопнула дверь чердака, повернув ключ дрожащими руками. Она прислонилась к холодной древесине, пытаясь отдышаться, слушая, как бешено стучит сердце. Тишина. Только ее собственные всхлипы.
Родители нашли ее позже, бледную как мел, сидящую на полу у чердачной двери. Она не могла говорить, только показывала на замок. Отец, хмурясь, проверил его. «Заперто, солнышко. И ключ на месте. Тебе приснилось».
Но Лина знала. Она *чувствовала*. Чердак был не просто местом. Он был живым. Голодным. И он нашел ее. Шепот не прекратился. Он стал тише, интимнее, теперь он звучал не только ночью, но и днем, шелестя на задворках сознания, когда она была одна в комнате: *«Мы ви-дим те-бя… Скоро… Скоро ты вер-нешься… Твоя ком-натка ждет…»*
А однажды утром, проснувшись, Лина нашла у себя на подушке тонкую, седую от пыли нитку паутины. И крошечный, высохший осколок фарфора, похожий на кусочек… лица.
Дверь на чердак оставалась запертой. Но Лине все чаще казалось, что по ту сторону, в густой, пыльной тьме, кто-то тяжело дышит. И тихо, терпеливо… царапается.