ВСТУПЛЕНИЕ К ЦИКЛУ "ЗАБЫТЫЕ АВТОРЫ НЕКРАСОВСКОГО "СОВРЕМЕННИКА" - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Нет-нет, я вовсе не собирался пугать (или забавлять) любезнейшего читателя фотографическими страшилками викторианской эпохи - хоть наш сегодняшний герой теоретически и дожил до времени, когда такие технологии и стали доступны. Просто, видите ли, какое дело... "забыт" этот автор был не только в плане литературного наследия, но и в смысле собственной визуализации. Не сохранилось от него портрета, в Истории порою случается. Вот и приходится использовать фигуру сего солидного безголового джентльмена...
Старинный вестфальский род Корфов, внесенный в 1634 году в Курляндские матрикулы, столь обильно разросся в Российской Империи конца XVII столетия, что, упоминая одного из его представителей, нужно непременно указывать - к какой из ветвей относится тот или иной имярек: скажем, к Крейцбургской или какой-то другой? Не говорю уж о том, что запросто дочь одного Корфа могла выйти замуж за... своего двоюродного брата - тоже, разумеется, Корфа! Кстати, писатель Набоков - тоже в некотором роде... Корф! Вот и разберись тут! Беглое упоминание этой фамилии сразу приводит пытливого читателя к достославному пушкинскому однокашнику Модесту Андреевичу, однако же наш сегодняшний предмет - понятно, не он, а его двоюродный брат Фёдор Фёдорович, отца которого звали... тадам, сюрприз!.. тоже Фёдор Фёдорович, он служил какое-то время митавским комендантом, уф...
Итак, более или менее мы разобрались с родословной нашего Фёдора Фёдоровича, теперь же, переведя дух, можем начать движение всё же ближе к теме нашего цикла, т.е. непосредственно к некрасовскому "Современнику". Хотя - нет, рановато, пожалуй. Послужив в начале третьего десятилетия в Преображенском полку, тридцатилетний гвардеец-подпоручик резко меняет вектор развития своей карьеры и в чине коллежского секретаря отбывает вторым секретарём русской миссии в Персию... Разумеется, это уже не та Персия, растерзавшая в 1829 году славного сына России. Не та, но... "Восток есть Восток"! Записки о пребывании Корфа в Тегеране напечатаны по его возвращении в 1836 году в "Библиотеке для чтения" и были по достоинству оценены Пушкиным буквально в последний месяц его жизни: "Я с удовольствием прочел статью вашего шурина: „Очерки Персии“. Она написана легким веселым слогом" - сказал он при встрече одному из родственников супруги начинающего литератора. Оценка, согласимся, высокая!
"Однажды утром я гулял по узким и мрачным улицам Тебриза, которые бесконечно извиваясь, кажется, как будто бегают домов. С первого взгляду можно было приметить, что какая-то тайна ходила по городу: народ толпился по базарам и образовал группы; любопытные со вниманием прислушивались к рассказам вполголоса; купцы, сидя на пятках у порогов лавок, не с таким усердием тянули дым своих кальянов, слишком часто поглаживали длинные бороды, складывали руки на кушаках и весьма ужимками давали уразуметь, что они, -- слава Аллаху, -- знают кое-что про это дело. В одной толпе, у которой я остановился, раздалось довольно внятно:
-- Аллах видит мое сердце! Что я за собака, чтоб мне вас обманывать? Пять дней тому назад, за два часа до полуденной молитвы выехал я из Тегерана, и завтракал перед отъездом с пишхидметом Мугаммед-Багир-Хана, беглербега Тегеранского: он стоял за дверью в то время как хан читал письмо из Испагана.
-- Это все вздор, возразил другой голос: всякой, кто был в Тегеране, знает, что слуги беглербега ужасные лгуны, и можно только удивляться, как шейтан не вырвал у них до сих пор языка из горла. [209]
-- Полно вам спорить из пустяков, сказал один старик: не прерывайте Гуссейн-Бега; дайте ему кончить свою историю..."
Я ещё во вступлении к циклу предуведомлял, что в его рамках мы непременно будем понемногу читать авторские оригинальные опусы. Вот и начали. Пожалуй, что и недурно... Хотя, коли уж АС понравилось, то нам остаётся лишь присоединиться! Впрочем, не всяк тогдашний текст ныне читабелен; на мой вкус "Записки" Корфа - помимо своей экзотичности - вполне сохранили оригинальность и качество тогдашнего русского языка без намеков на какую-либо архаику.
Собственно говоря, я несколько покривил душою, причисляя Ф.Ф. к "авторам некрасовского "Современника": сотрудничество с журналом Корф начал ещё при редакторстве милейшего Плетнёва, тянувшего наследие погибшего друга как и сколько мог аж целых девять лет, так что в роли "открывателя талантов" Некрасов тут выступить никак не мог, Корф "достался" ему вместе с самим журналом... что, должен предположить, весьма выручало и Некрасова и Панаева какое-то время, пока они сами не накопили солидный редакторский портфель из даровитых сочинителей.
Так что же собою представлял литератор Корф - особенно, ежели учесть, что в параллель барон и не думал бросать чиновную карьеру, к 1847 году дослужившись до, между прочим, статского советника, V класс, не шутка, уже первая ступень в элиту элит чиновного мира Империи. Оценить это можно лишь... чтением первоисточника. Приведем начало небольшой повести Корфа "Отрывок из жизнеописания Хомкина", напечатанной в одном из нумеров плетневского "Современника" за 1838 год и являющейся причудливым конгломератом из произведений Гофмана, Одоевского и Гоголя.
- "Это было давно, давно, когда еще люди думали, что на святой Руси позволено играть в банк и в другие азартные игры, когда новый повторительный указ не напоминал православным, что делу так быть нельзя. В одном большом каменном доме по Малой Мещанской, в четвертом этаже (ход по черной лестнице и по галереям), сидела вечером компания вокруг зеленого стола. Комната была невелика, но достаточна для помещения стола, шести кресел с сидящими на них шестью человеческими фигурами, хромой пирамиды с трубками, плевальницы и шкапа со стеклом, задернутым зеленым коленкором. В пыли не было недостатка, и она в особенности прекрасно летала по воздуху около двух сальных свеч в медных подсвечниках, стоявших на известном зеленом столе в компании нескольких стаканов чая или, как говорят злые языки, пунша, множества кусков переломанного мела, щеток, изогнутых карт, ассигнаций, полуимпериалов, целковых, полтинников, четвертаков, двугривенных, гривенников и пятачков. Хозяин, титулярный советник Щекалкин, престарелый чиновник, сидел в вицмундире и метал банк. Его лицо не выражало ни страха, ни надежды; он бросал карты направо и налево, как другой стал бы раскладывать старые газеты, не говорил ни слова и только, при записывании своего выигрыша, оборачивался к проигравшему и смотрел ему в лицо, высунув вперед губы и показывая мелом записываемое число, как бы приглашая его поверить счет; но это никому не приходило в голову: все знали, что Щекалкин, служив где-то контролером, не ошибался никогда ни на грош и любил щеголять отличными знаниями в арифметике. Остальные пять собеседников, называемые на диалекте игроков понтерами, в разных позитурах сидели около стола. Сосед Щекалкина, с правой стороны, был молодой человек в синем сюртуке, с длинными черными кудрями. Он, как юноша с пылкой кровью, ставил на всякую карту большие суммы, гнул углы, транспорты, сизелевы, сетелевы, и проигрывал так, что на нем было написано в два столбца множество денег. С левой стороны подле хозяина сидел немец, господин Братшпис. Он был высокий, сухощавый мужчина лет сорока; темно-русые волосы, жесткие, как половая щетка, торчали на большой сучковатой голове его, наподобие игл ежа. Глаза карие выходили наружу из-под густых бровей; нос изрядной длины и ширины был набит табаком, смесью березинского с каким-то рапе; толстые губы прикрывали два ряда кривых, уродливых зубов, представлявших вид поломанного палисада. Шея была повязана пестрым галстухом, из-за которого торчал, белый как снег, воротник полотняной рубашки. Фрак на нем был зеленый, под цвет любимого им березинского табаку; с левой стороны болталось у него на длинной золотой цепочке множество колец и печатей с разными сентиментальными и прозаическими надписями; изрядная связка часовых ключиков, в виде настоящего ключа, в виде вазы и т. д.; все это снадобье шумело и гремело ужасно. Вдобавок к его костюму, ноги были заключены в узкие гусарские сапожки с кисточками и с нарезом на подъеме. Напротив хозяина сидел, подпершись локтем на стол, надворный советник Хомкин. На нем был вицмундир; но, за дурным освещением, нельзя было разобрать, какого министерства. Вздернутый кверху нос, поднятые брови и высоко зачесанные волосы на голове делали из его лица что-то странное, непостижимое: казалось, будто оно как-то торчит вверх, будто голова хочет выскочить из галстуха или будто какая-нибудь сила тянет его за все личные нервы к потолку. В самом деле, странные бывают лица: глядишь, глядишь, и не понимаешь, как это оно так состроено. Г. надворный советник Хомкин был очень толст, и толщина его неуклюже противоречила чрезмерной тонкости ног. Честолюбие и сребролюбие господствовали в нем над всеми другими страстями. Он никак не мог простить Щекалкину, что тот, будучи титулярный советник, имел Владимира 4-й степени, тогда, как у него, старого надворного советника, уединенно висела в петлице одна Анна. По этому случаю он часто делал милый каламбур, говоря, что вместо Марьи (законной жены его) лучше бы ему повесили на шею Анну, и многие другие каламбуры в этом роде. Что касается до сребролюбия, то оно оставалось неудовлетворенным, и он думал игрою нажить себе состояние: расчет плохой и который редко удается. О семейной жизни Хомкина нельзя сказать много. Поутру, напившись чаю, уходил он к должности, приходил домой к обеду и, проглотив последний кусок, отправлялся куда-нибудь на банчик или на штосик. У него была дочь, да и та жила в одном знатном доме компаньонкой, а супруга, женщина лет сорока, не скучала одиночеством, потому что оно доставляло ей удовольствие ежеутренне бранить мужа своего за позднее прибытие к посту своему; этого наслаждения, хотя и кратковременного, достаточно было, чтобы вознаградить ее за целый скучный день, проведенный ею в обществе чулка с пятью спицами. Остальные два собеседника, лица ничего не значащие, смотрели на игру, принимая в ней только изредка участие..."
Знаете... Как читатель весьма искушённый (прибавлю - лет до 30 весьма благодарный и практически всеядный) замечу, что написано сие очень и очень бойко, изрядно и... Да чего там - попросту недурно! Иное дело, что постепенно рассказ съезжает этак незаметно к анекдоту, начинающему изобиловать к тому же не так уж и замечательно прописанными (разумеется, на мой субъективный взгляд - РРЪ) диалогами, но... талант, определенно, имеется. Взять хоть финал:
- "... Хомкин совершенно исправился и выздоровел. Он вовсе не играет в карты и даже боится их видеть в руках женщин, раскладывающих гран-пасьянс. Его лицо приняло прежний вид; он потолстел и представляет теперь совершенно ту же фигуру, как мы видели его на первых страницах этого рассказа. Одни только волосы седы. Ему ведь около шестидесяти! Марья Алексеевна по-прежнему вяжет чулок. Она выдумала новый способ как-то искусно вывязывать пятку и намерена на днях объявить об этом в газетах и просить привилегии на исключительное право вязать чулки с такими хитрыми пятками..."
Чистый Гоголь! "... Ну, тут уж пошли дела семейные: «...сестра Анна Кириловна приехала к нам с своим мужем; Иван Кирилович очень потолстел и все играет на скрыпке...» — и прочее, и прочее..." Впрочем, чему удивляться! Я сам искренне убежден, что русский читатель так или иначе непременно делится на тех, кто истово чтит Пушкина, и полагающих, что без Гоголя отечественной литературы вовсе бы не существовало, или она пошла бы каким-то... иным путём. Сам я, к слову, из последнего легиона.
Однако, перейдём непосредственно к Некрасову! В 8-м нумере за 1847 год публикуется уже роман Ф.Ф.Корфа с этаким уже вполне себе реалистическим названьем "Как люди богатеют". Предтеча Писемского и Островского? Тут у вашего РРЪ, правда, возникла некоторая проблемка: в Сети текст романа напрочь отсутствует, а потому я точно не смогу щедро разбрызгиваться во все стороны отрывками из него, а, запасясь терпением, начисто перепишу вручную начало произведения из оцифрованных страниц "Современника" (та ещё работёнка, должен заметить!).
- "В одном из отдаленных уездных городков нашей огромной России, 5 ноября 17... года, родился от бедных родителей Иван Петрович Даншин. Отец Ивана Петровича, Петр Степаныч Даншин, был исправником, но, несмотря на это доходное, или, как называют у нас, теплое место, жил в большой бедности. У него были три дочери и один сын. Ваня был младший из детей Петра Степаныча. Когда ему минуло шесть лет, то отец его, имея большое уважение к наукам, нанял приходского сынка для обучения сынка грамоте. Сынок учился славно. Через два года он умел уже читать по складам, не делая грубых ошибок, и рисовал довольно безобразные буквы. Отец Ивана Петровича был, однако, очень взыскателен; находил, что Ваня не..."
Тут при оцифровке, видимо, случилась небольшая накладка, нижняя часть страницы то ли скомкалась, то ли съехала куда-то, так что чем именно был недоволен Петр Степаныч, боюсь, нам уже не узнать. Это ещё что: следующая страница и вовсе сдвинулась набок, утаив всю правую часть текста, так что по достоинству оценить начало романа Фёдора Фёдоровича и вовсе не представляется возможным. Можно лишь предположить (составляю догадку из элементов), что Иван Петрович более предпочитал "бегать по двору и играть в снежки... с уличными мальчишками", и ещё "даже умел и ловко общитывать своих товарищей". Играясь далее в "угадай мелодию", я выяснил, что честному Петру Степанычу некий купец - за то, чтобы отмазать от праведного суда совершившего разбой сынка - предложил ни много ни мало аж 80 тысяч!.. В гневе исправник прогоняет купца со двора. Подслушавший эту сцену Ваня произносит:
- Экой дурень отец мой, не взял так много денег, это бы сколько пряников на них купить можно; экой чудак, право!
Далее дело принимает и вовсе скверный оборот: неугомонный купец, подмазав кого надо "сверху", оклеветал честного Петра Степаныча - да так ловко, что и с непутевого сына подозрения были сняты, и исправник вынужден был выйти в отставку с репутацией лихоимца... В общем, картина ясна: нищета пришла в семью Даншиных, юный хитрован Ваня отправляется в губернскую столицу за большой деньгой, и - что-то подсказывает - найдёт её... Социальная реалистическая провинциальная драма.
Некоторую услугу по определению основного сюжетного выверта романа оказал нам... Корней Иванович Чуковский (вообще бывший большим знатоком словесности XIX века и замечательным эссеистом) в своей публикации "Тема денег в творчестве Некрасова":
- В семью богатого откупщика Хампержевского втерся голодный пройдоха и рядом подлостей составил себе большой капитал, разоряя своего благодетеля. Автор клеймит сребролюбцев и жестоко порицает всех тех, кто "ставит богатого купца на одну доску с Наполеоном, Ликургом, Пушкиным, Моцартом, для кого имя Ротшильда громче и славнее всех имен..."
Сюжет далеко не нов, но ко времени своего появления не слишком-то и заезжен. Иное дело, что - да, едва ли роман Корфа пережил хотя бы самый год своего появления. Как раз наш случай - история литератора, довольно и охотно издаваемого (три романа, повести, несколько пьес), и безнадежно забытого едва ли не при жизни. Даже о Корфе как о редакторе знаменитого "Русского инвалида" (а он занимал эту должность с 1848 года) не обнаружилось мною никаких мемуаров или воспоминаний. Не значится Фёдор Фёдорович и среди обширного перечня корреспондентов Некрасова. И даже дата рождения барона варьируется в Сети аж в трех значениях: 1801-й, 1803-й и 1813-й. Доподлинна лишь дата его смерти от чахотки во французском Монпелье - 14 сентября 1853 года. Грустной эпитафией и едва ли смертельным приговором звучит фраза о Корфе пушкиниста Л.А.Черейского:
- " ... "Очерки Персии" были не единственным печатным произведением Ф.Ф.Корфа. Вскоре он приобрел некоторую известность у русских читателей как автор повестей и романов, появлявшихся в лучших русских журналах и выходивших отдельными книгами между 1830-ми и 1850-ми. Впоследствии он как писатель был забыт"
Да ещё, пожалуй, приведу финальную часть весьма снисходительной (этак, знаете, несколько свысока) рецензии самого Некрасова на публикацию в "Современнике" ещё одного романа Корфа - "Суд в ревельском магистрате":
- "... Если в этом романе нет слишком сильных, резко очерченных характеров, зато в нем есть главная стихия романа - занимательность и правильный русский язык, - достоинство в наше время также немаловажное"
Зачем нам, нынешним, сегодня сдувать пыль с имени барона Корфа? Быть может, и пусть его?.. Оставим покойного покойникам? Вот уж нет. Сегодня, когда на роль столпов отечественной литературы претендуют три-четыре надувшихся от сознания собственной значимости литератора с сомнительными перьями и столь же сомнительными мифологиями, когда молодые фразослогатели и мыслеявители язъясняются исключительно письменным (даже незамаскированным хотя бы точками) матом (причем, - неумело, неловко, как семиклассники за гаражами), мне кажется особенно важным "припасть к истокам". И хоть те ручьи давно уже обмелели и высохли, но даже призраки их порою стоят много большего, чем едва ли не вся наша теперешняя словесность. Авторское мнение, разумеется, абсолютно субъективно.
Ноябрем мы непременно продолжим, а пока...
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу