«Весна пришла, а радость нет… В деревне голод, у людей страх. Когда нечем кормить детей, приходится делать выбор, от которого ломается душа. А дальше — чужой дом, чужая постель и работа до изнеможения. Но даже в самой неплодородной земле однажды пробивается росток. И если услышать, как тихо зовет тебя лес, может статься, все еще впереди…»
Глава 1
В тот год весна пришла поздно, будто боялась ступать по истерзанной земле, заглядывать в пустые кладовые. Люди ждали первой травы, хоть супа из крапивы сварить. Голод свирепствовал в деревне Белозерово, расположившейся вдоль речки, прижавшейся к склону, будто от страха.
Прохор Разгуляев каждое утро просыпался с одной и той же мыслью и с ней же ложился. Чем сегодня кормить детей. А было их в хате десять душ, самая старшая Евдокия. Да и той вот только-только исполнилось шестнадцать.
Несмотря на жуткий изнуряющей голод, девка была красивой: толстая коса пшеничного цвета колосилась так, будто и не было постоянного недоедания, огромные синие глаза блестели от голода лихорадочным блеском, делая Дусю еще красивее, будто углем прорисованные тонкие брови извивались на лбу.
«Выросла за зиму Дуська, — думал отец, — вытянуласе вона как… замуж бы яе отдать. Да какой жа дурень чичас свадьбу играть станеть?»
Но такой дурень нашелся.
Демьян Попов, да не дурень вовсе, а зажиточный мужик. В феврале, в лютый мороз, он схоронил свою жену Аксинью, та сгорела за несколько дней от неизвестной болезни, оставив троих ребятишек сиротами.
Известное дело: без отца ребятенок полсироты, а без матери — полная.
Демьян, как полагается, справил сороковины по жене, и принялся себе новую приглядывать да мать осиротевшим ребятам.
Любая бы за него пошла, только помани, но сорокалетний Демьян хотел только ее, Разгуляеву Евдокию. Давно приметил — еще Аксинья жива была.
Абсолютно уверенный в том, что Прохор ему ни за что не откажет, нагрузил полную телегу харчей и поехал в дом будущего свата.
Зашел в хату как к себе домой, в шубе из лисьего меха, в сапогах сафьяновых, в шапке, надвинутой низко на лоб, перекрестился на образа и молвил по-хозяйски:
— Прохор, выдь-ко, опростай телегу-то. Мука тама, масла бадейка, бараньи ребрышки, сало, крупа, холстинка.
Прохор подхватился, сунул ноги в худые валенки, не веря своим глазам и ушам. А за воротами и правда коняга стоит, с ноги на ногу переминается, а телега полна добром — настоящим богатством.
Демьян вслед за мужиком вышел и подгоняет:
— Давай, давай! Прошка, че там? Да на черта нам энти свадьбы-то, у нас не до гулянок нонче. Дочку твою прямо чичас и заберу, наряжу как барыню, накормлю досыта. И вы, глядишь, севодни хочь сытые уснете. Евдокию, значыть, Дуську твою возьму за жену. Понял ты мене аль нет? Отдашь? — и взглянул брезгливо и грозно на суетливо бегающего мужика, поймал за рубаху, да треснула тут же она на нем, такая ветхая была.
— Да ничаво, у мене тама и холстинка есть. Всем хватить рубахи справить: и табе и робяткам вашим. Ну че кажешь? Чавой замолк-то?
— Да чавой балакать-то? Ишть ня вишь, таскаю усе у хату. Забирай Дуську, коль надумал. Тока севодни думал: засиделасе у девках она.
Евдокия, с гулко стучащим сердечком, стояла в своей светелке на коленях и истово молила Бога, чтобы «тятенька ня отдавал мене энтому старику».
Да, видно, плохо молила, или не услышал Бог прошения девичьего.
— Дуська, слышь-ко, — ворвалась мать в комнату старшей дочери, — а ну-ко давай-ко собери узелок! С Демьяном Поповым уедешь к яму. Ня до свадеб нонча. Настануть времена попроше, так и будеть табе свадебка.
Евдокия кивнула безропотно, понимая, что стала товаром, за который дали не так уж и мало. Вон сколь батька натаскал в сени! Глаза у братавьев и сестричек, стоявших в ряд и наблюдавших за тем, как тятенька носил в дом богатство, горели лихорадочным огнем. Руки матери тряслись от предвкушения скорой настоящей еды.
— Ступай быстро. Он табе чичас покормя, — подтолкнула мать дочь.
Она покорно уложила в узелок гребешок, который батька ей лет десять назад подарил, ленту красную тех же времен да шкатулку бабкину, которую та ей подарила перед смертью, наказав хранить вечно и передать своей внучке. Вот и все добро. Хотела еще юбку взять, да мать не дала, выдернула из рук со злостью и прошипела:
— Ишь ты, ишшо богатой не стала, а ужо жадничашь! Нет ба матери подсобить, так ты последнее хапаешь. Пошто она табе? Станешь таперича как барыня ходить в шелках покойнай жены евонной.
Дуся кивнула и шагнула за порог, а там Демьян прищурился и общупал всю липким взглядом.
Хотелось ему прямо здесь же, прямо сейчас содрать с девки все ее тряпье и поиметь сладострастно.
«Ну да ладно, потерплю, — решил мужик. — Писят ден терпел и ишшо стерплю полчаса».
— А энто чавой за тряпка ишшо? — глянул злобно на Дусин узелок. — Мене ишшо гов. на из вашава курятника ня хватало!
С этими словами выхватил из рук Дуси узелок, что прижимала она крепко к груди, и выкинул на черный растаявший снег.
Дуся хотела кинуться и поднять, но не решилась. Зато решилась мать. Теперь уж гребень да шкатулка кому-то из младших сестер отойдут.
Демьян подтолкнул Дусю к телеге, усадил, сел сам и зычно крикнул:
— А ну пошла, родимыя, шибче!
Лошадь лениво тронулась с места и пошла тихим шагом, отклонив голову в сторону. Демьян в нетерпении хлестнул кнутом, заматерился, и лошадь двинулась быстрее.
Дуся вся сжалась, понимая, что, не ровен час, и на ее спине тот же кнут окажется. Не верила она Демьяну Попову: слишком дурные слухи ходили об этом богатее по деревне. И те, кто посмелее, даже высказывались о том, что не выдержала Аксинья крутого нрава мужа своего да и померла.
…В огромной хате Демьян сразу потащил Дусю в опочивальню, там содрал с нее ветхую одежонку, как и хотел, грубо повалил девку на кровать, приговаривая:
— Писят ден, писят ден.
Дуся не кричала, не отбивалась, не плакала. Что ж поделать, раз так вышло. Года два назад она слышала, как соседская Наталья рассказывала своей подружке, как это больно и противно. Это от любимого, а уж ей от Демьяна и подавно.
Сделав свое дело, мужик успокоился, обмяк, перевернулся на спину и захрапел. Голодная Евдокия, став за пару минут бабой, не смела двинуться с места до самого утра. Между ног жутко саднило, из глаз покатились слезы, а мысли по-прежнему были о еде: «Как жа так, ведь обещалсе… обещалсе жа… иде ж еда-то?»
А утром Демьян открыл глаза и рыкнул:
— Ты чавой тут, дура набитая? А ну пшла вон. Табе рази мытьсе ня научили? Особливо опосля энтого дела? Да куды ж вам? Рвань подзаборныя. Смрад от табе как от лошади. Не! Шибче дажа! Я свою Ладушку мою. А ты ж, поди, и ня помнишь, када у баню ходила.
Это правда — баню батька топил раз в месяц. Дуся мылась самой последней.
Между тем Демьян продолжил:
— Жить будяшь у каморке под лестницею, усю работу по дому делать, какую велю, и к мене сюды ходить, када кликну. И штоб чистая была завсегда. Ну чавой встала как корова дойная? Пшла, казал. И мойсе кажный день, а ня то у сарае жить будешь.
Евдокия опомнилась и опрометью кинулась вон из спальни.
— А ну стой, — окрикнул он. — Мене будяшь барином кликать, а чичас завтрак наладь, детей накорми. Голодныя со вчерась.
Да сначала у баню сходи, — снова скривился мужик.
Евдокия кивнула. Услышав про завтрак, она забыла обо всем на свете. Сейчас она поест. Хорошо поест, вкусно.
Татьяна Алимова
Рекомендую к прочтению новым читателям ⬇️⬇️⬇️