Помню, как подростком я вырывался из цепких объятий интерната для сирот, чтобы, став студийцем драмкружка львовского Дворца пионеров, выцыганить у товарища пьесы Сартра и Ануя. "Мухи" меня покорили, но, окунувшись в "Мёртвых без погребенья", я был сражён наповал... Позже, попав с годовалым сынишкой в инфекционную палату, где по методу русских земских лекарей 18 часов я отпаивал малыша регидроном, чтобы не допустить обезвоживания, в редкие минуты полузабытья с жадностью я глотал эпизоды безоблачного детства Жана-Поля из книжечки "Слова", к которой я возвращался каждые 2-3 минуты, после того, как, разжав зубки малютке черенком чайной ложки, впрыскивал в ротик два кубика солёного раствора из шприца, предусмотрительно смахнув с него иглу. Наконец, проштудировав "Бытие и ничто", и ровным счётом ничего не поняв в хитросплетениях пост-хайдеггеровской мысли, где «бытие-в-себе», «бытие-для-себя» и «бытие-для-другого» плели кружева, от яркой белизны которых рябило в глазах, я вдруг понял, что философствование - род сексуального удовольствия, в котором либидо не торопится излиться в полнокровном акте и оттягивает прелюдию. Задержка, однако, чревата инволюцией. Но радость от плетения словес, смысл которых, в чём я уверен, не обязательно должен быть ясен, - а что такое редукция, как не уяснение прежде не-до-уяснённого, - так вот, блуждание вокруг да около, но не с целью обрести вожделенную истину, а из желания нагулять аппетит, предшествующий пиршеству, полностью поглотило мои мысли и чувства. Философ не тот, кто просиживает штаны/юбки за партами/кафедрами, а тот, кто изгваздался о бытие и ничто.
