Мне тогда было двадцать три. Год — двухтысячный. Всё казалось одновременно тухлым и безнадежно перспективным. Я уезжал из Москвы в Астану. Как будто не на три дня, а на каторгу. Купейный вагон, два нижних места. Я и мужик. Без слов. Без взглядов. Он со своим, я со своим. Никакого братания. В какой-то момент это даже обрадовало.
Паровозик чух-чухал где-то в темноте Татарстана. Шорохи. Скрипы. Покачивание. Всё как положено. Ночь — время для сна, забвения и случайных открытий.
И вот я сплю. Или делаю вид. Или просто лежу с закрытыми глазами, потому что больше нечего делать. И тут — рука. Чужая. Плотная, уверенная. Встряхивает меня за плечо.
— Эй, просыпайся!
Я не понял. Не сообразил. Поворачиваю голову — стоит женщина. Вторая за её спиной. И между ними, как стены — четыре клетчатых баула. Такие огромные, что кажется, каждый из них весит больше, чем я с этим вагоном вместе взятые.
— Чего? — говорю. Голос сонный, но уже раздражённый.
И тут, как по команде, они начинают будить моего соседа.
— Лезь наверх! — говорят. Не "извините", не "можно ли", а именно:
— Лезь. Наверх.
Он открывает один глаз, смотрит, ничего не понимает. Потом потянулся, сел, стал натягивать носки.
— А что происходит? — спрашиваю.
Женщина, та, что поглавнее, смотрит на меня, будто я барская подушка, которая заняла чужое кресло.
— Это наши места. Лезьте наверх!
Я смотрю в пол. Потом в её лицо. Потом на сумки. Потом снова на лицо.
— Я... на нижнее место билет купил, — говорю.
— А я что, по-вашему, наверх должна лезть? — вопит она.
— Ну если это ваш билет, — говорю, — лезьте. Я никуда не полезу.
Сосед встряхивается, смотрит на меня, потом на баб. Морщится, как будто у него перед глазами старый позорный анекдот в трёх действиях.
— Я тоже не полезу, — говорит и снова ложится. Без пафоса. Просто укрылся и отвернулся.
Женщины начинают закипать. Уже пар из ушей. Уже руки на бока.
— Вы что?! Обнаглели?! Сейчас я проводницу позову!
Я киваю.
— Зовите.
Она вылетает из купе с криком, достойным вахтанговской сцены. На весь вагон:
— Люди! Хамы! Мужики! Билеты не уступают! Беспредел!
В купейном вагоне, как выяснилось, слышно всё. Особенно ночью. Соседи проснулись. Кто-то заглядывает в коридор. У нас шоу. Главные роли — мы с соседом. Роли второго плана — женщины и их клетчатые артефакты. Декорации — пыльные стены, облупленные полки и мутный чайник на столике.
Приходит проводница. Усталая, как хандра.
— Что случилось?
Женщина в два оборота выкладывает версию:
— Я зашла, а он не уступает! Место моё, а он не уступает! Хамство! Что за мужчины пошли?!
Я сижу на своей нижней полке, как барон.
— Вы же уже проверяли билеты, — говорю. — Мы едем полдня, если бы я был не на своём месте, вы бы заметили.
Начинаю рыться в сумке. Где-то на дне билет. Скомканный, как жизнь. Нашёл. Протягиваю.
Проводница смотрит, сверяет.
— Но это его место.
— Ну да, — говорит баба, — я же говорю, не уступает!
— Но... — проводница сбивается, — это... ну, это ж его место. Почему он должен уступать?
— А я что, должна на верх лезть?! Я буду жаловаться! Вызывайте начальника поезда!
Тем временем сосед, всё это время молчащий, подаётся ко мне.
— Не уступай. Ни в коем случае. Эти как сядут — так на голову залезут.
Он был прав. Этим баулам не хватало только рёбер и паспорта, чтобы начать права качать.
Женщины вышли в коридор — и снова скандал.
— Милицию зови! Да мы таких на землю опускаем!
Народ начал выглядывать из купе. Кто-то, наверное, ждал перестрелки. Кто-то — чтобы взять автограф у победителя. Через пятнадцать минут пришли тяжёлые фигуры — начальник поезда и милиционер. Начальник с папкой, милиционер с усами.
— Билеты предъявите, — спокойно, как будто он на лекции по теории вероятности.
Мы с соседом отдали. Тётки тоже. Начальник долго смотрел.
— Не будете уступать? — спросил меня. Без угроз. Просто для протокола.
Я сказал:
— Нет.
Сосед добавил:
— А с чего это вдруг? Я вообще спал!
Начальник вздохнул.
— Нет-нет. Я просто... спросил.
Повернулся к бабам.
— У вас места верхние. Вам и занимать. Это купейный вагон, не плацкарт. Здесь люди платят за комфорт. Здесь всё по билетам.
— Мне по фиг! — заорала баба. — У меня сумки! Видели? Куда мне их?!
— Надо было сдавать в багаж, — сказал начальник уже громко. — Устроите ещё один концерт — высажу на следующей станции.
И тут — тишина. Такая, как после взрыва. Как после скандала, когда уже поздно что-то доказывать. Словно кто-то выключил электричество в их истерике. Тётки полезли наверх. Баулы остались в коридоре, как забытые экспонаты из музея советской торговли. И ни белья не взяли, ни чаёв, ничего. Утром — в одиннадцать — сошли с поезда. Ушли с шумом, но без слов.
И вот тогда — чудо. Сели двое. Муж и жена. С лицами человеческими. Просили только стол на обед. В остальное время — наверху. Тихие, воспитанные. А вечером даже позвали нас на чай. Мы пили, говорили о погоде и фильмах. Никто не спорил. Никто не орал. Никто не лез.
Паровозик шёл вперёд.
Чух-чух.
Мир снова вернулся на круги свои.
И вот ты лежишь, смотришь в потолок и думаешь: где, собственно, та черта, за которой начинается безумие? Когда тебя, взрослого мужчину с билетом и правом на сон, будят в три ночи и приказывают «лезь наверх», будто ты в армии или в цирке.
Самое страшное даже не в том, что люди позволяют себе такое, а в том, что делают это с уверенностью победителей. Уверенностью, закалённой в очередях, кооперативах и сортировках под солнцем. Эти сумки, как метафора страны — громоздкие, шумные и всегда претендуют на чужое пространство.
Скандал, кстати, был не про полки. Это была борьба за символическую территорию. Женщины боролись не за удобство — они боролись за власть. За иллюзию, что мир по-прежнему принадлежит тем, кто громче орёт и у кого тяжелее авоська.
Я видел в её глазах не усталость, не раздражение, а чистую ярость. Ту, что накапливается в людях, когда им всю жизнь говорят, что они имеют право. Право на жалобу, на истерику, на привилегию — без оснований, но с напором.
И если честно — я был рад, что не полез. Не потому что принципиальный. Просто, если уступишь один раз, они сядут тебе на грудь со своими клетчатыми чемоданами и будут там жить.
До конца дороги. До конца жизни. А так — они ушли, и всё стихло. И снова наступила нормальная, тихая, несправедливая, но хотя бы вежливая реальность.