Сначала всё было терпимо. Он знал, что у неё тяжёлый характер. Знал, что она воспитывала дочь одна, что много пережила, что никому не доверяет. И старался. Очень. Помогал. Возил. Чинил. Приезжал по первому звонку. Потому что любил её дочь. Потому что верил, что так надо.
Она сначала вроде даже улыбалась. Сдержанно, будто с опаской. Но всё равно — принимала. Суп варила, то мясо какое-то передавала. Никогда не называла его по имени — всегда «он» или «этот твой». Но терпимо. Можно было жить.
Первые трещины пошли, когда родился внук. Он тогда чувствовал себя самым счастливым человеком на земле. Но на третий день после выписки понял: счастье — это не когда ты держишь сына на руках, а когда в комнате нет тёщи.
Она приходила каждый день. Не спрашивала, можно ли. Не звонила заранее. Просто звонила в домофон. А если никто не открывал — ждала у двери. На вопрос «зачем» отвечала коротко:
«Я — бабушка. Мне надо знать, как мой внук».
И всё. Без вариантов.
Он сначала не вмешивался. Понимал: она волнуется, переживает. Молодая бабушка, эмоциональная, не умеет по-другому. Но однажды услышал, как она говорит жене на кухне:
— Ты хоть проверяй, как он кормит. А то мужики — они как дети. Могут и перепутать смесь.
Он не сказал ничего. Даже не вышел из комнаты. Просто сжал зубы. А внутри стало гореть.
Дальше — больше. Она критиковала всё. Как он держит ребёнка. Как он складывает пелёнки. Как смотрит телевизор слишком громко, когда «малыш спит».
Ему хотелось уйти из квартиры, в которой он платил ипотеку. И он правда стал задерживаться на работе. Не потому что много дел. А потому что не хотел видеть это лицо, в котором ни капли уважения.
Когда он завёл разговор с женой, та только вздохнула:
— Ну потерпи немного. Это же мама. Ей тяжело. Она просто волнуется.
Это его добило. Он понимал: она между двух огней. И всё равно — было обидно. Не за себя. За них.
Однажды он пришёл домой, а тёща гладила ему рубашки. Его. Без спроса. С какой-то смесью, от которой всё пахло дешёвыми духами. И вот тогда он сказал.
Не громко. Не грубо. Но так, что в комнате повисла тишина.
— Пожалуйста, не трогайте мои вещи. Я взрослый мужчина. Я сам о себе позабочусь. И мне важно чувствовать, что в этом доме у меня есть границы.
Она посмотрела с такой обидой, будто он разбил ей чашу доверия. А может, разбил.
Жена плакала. Он не оправдывался. Он знал: если сейчас не поставит точку, дальше будет хуже.
С тех пор тёща приходит реже. Не улыбается. Не варит суп. Но и не переходит границ. Просто молчит. Просто сидит с внуком. Просто уходит, когда он заходит в дом.
Иногда он думает: а можно было как-то иначе? Может быть. Но тогда — себя бы не осталось. А теперь есть. Усталый, но настоящий.
Он не просил любви. Он не ждал благодарности. Он просто хотел быть взрослым мужчиной в своём доме. Не сыном. Не учеником. Не тем, кого надо поправить, научить, переделать.
И он стал им. Не потому что победил. А потому что выстоял.