Случайно прочитала дневник дочери — и поняла, что не знала её вовсе
Дневник я нашла случайно. По-настоящему случайно — без намерения копаться в чужих вещах или, как сейчас модно говорить, «контролировать границы подростка». Мы тогда делали уборку в комнате Маши, моей шестнадцатилетней дочери, по её же просьбе. Она попросила помочь разобрать книжную полку: мол, хочет освободить место под новые романы и графические новеллы.
— Мам, только не трогай верхнюю коробку, — сказала она, указывая на картонный ящик с наклейкой «Мифология». — Там старьё, потом сама переберу.
Но когда я смахивала пыль с соседней стопки книг, коробка сдвинулась и крышка приоткрылась. Оттуда выпал толстый блокнот с замком, такой, какие любят девочки — яркий, с наклейками, всё исписано цветными ручками. Я подняла его — на обложке аккуратно выведено: «Личный дневник. Не читать. Даже тебе, мама».
Мне стало стыдно, будто я стою с распахнутой дверью в чью-то душу. Хотела положить обратно — честно. Но взгляд зацепился за одну фразу, написанную на торце страницы, чуть выглядывающей из края:
«Я никому не могу сказать правду. Даже маме. А особенно — ей».
Рука дёрнулась. Я села на пол рядом с коробкой, дневник на коленях, сердце глухо билось в груди. И, как ни пыталась заставить себя уйти, открыть его не смогла не сразу. Я просто сидела, прокручивая в голове: а что, если там что-то страшное? Что если она в беде?
Я открыла дневник.
---
Первая запись — сентябрь, ровно год назад.
«Сегодня первый день в новой школе. Мама опять сказала, что я выгляжу уставшей. А что мне делать? Мне тошно вставать утром. Мне не хочется видеть людей. Но я улыбаюсь — ей так спокойнее».
Моя спина похолодела. Я вспомнила тот сентябрь: действительно, Маша часто жаловалась на усталость, были проблемы со сном. Мы списывали всё на стресс из-за перехода в другую школу. Я покупала ей витамины, пекла её любимые сырники, а она говорила: «Всё ок, мам».
Следующая запись:
«А сегодня на перемене меня обложили. “Умная самая?” — спросил Кирилл, поддел тетрадь. Я промолчала. Зачем говорить? Всё равно не поймут. Я будто в стеклянной коробке. Вижу их, слышу, но звуки глухие, как будто из-под воды. Никто не может достучаться. И я не могу вырваться».
Я вспомнила Кирилла — высокий парень, из параллели. Один раз он приходил к нам на День рождения Маши. Вежливый, улыбчивый. А Маша потом сказала, что они почти не общаются. Я не придала значения.
Дальше — всё хуже. Раз за разом она описывала, как чувствует себя пустой, как не хочет просыпаться, как думает о том, чтобы «уйти, но не навсегда, а просто исчезнуть». На какой-то странице было написано:
«Если бы я могла нажать на паузу. Просто перестать быть. Чтобы никто не волновался. Чтобы мама не плакала. Я знаю, она плакала бы».
Я не могла поверить. Это писала моя дочь? Та, что весело шутила за ужином, увлекалась японской анимацией, мастерила открытки под Новый год. Та, что обнимала меня перед сном.
Но дальше я поняла: всё это — маска. Объёмная, блестящая, умело приклеенная.
В декабрьской записи она писала, что один раз стояла на балконе и думала: «А если шагнуть? Просто… перестать. А потом испугалась. И хорошо. Потому что мама готовила борщ, а я люблю его запах. И ещё потому что Кира сказала: “Ты мне нужна”. Я тогда заплакала».
Кира. Я знала её — соседка, девочка с огненными волосами. Маша называла её «лучшая подруга».
В январе записи стали другими. Меньше отчаяния — больше размышлений.
«Кира держит меня за руку. Иногда я думаю: может, это любовь? Или просто я с ума схожу. Я не понимаю, как это работает. Но с ней мне легче. Я жду этих минут, когда мы вдвоём. Она — моя ниточка к реальности».
А в марте:
«Я рассказала Кире, что думаю, будто я не та, кого видит мама. Что во мне живёт человек, другой. Что я не девочка, а кто-то посередине. Я не знаю, как объяснить. Но я не могу больше быть Машей. Я хочу быть просто собой. Кира поняла. Она сказала: “Ты — ты. И я рядом”. Я плакала потом два часа. От облегчения».
Мир подо мной качнулся. Я смотрела на строчки и понимала, как мало знала своего ребёнка. Я-то думала, что у нас открытые отношения, что мы всё друг другу рассказываем. А она… носила это внутри. Всё. Боль. Страх. Непринятие себя. Желание уйти. И — свою идентичность.
Я не знала, как реагировать. Плакала, сидела часами с дневником в руках. То обвиняла себя, то Машу, то весь мир. Хотела броситься к ней, обнять, но боялась спугнуть, нарушить.
---
На следующий день я заварила чай, поставила на стол её любимый зефир в шоколаде.
— Маш, давай просто поболтаем, ладно? Без поводов. Просто ты и я.
Она удивилась. Присела. Смотрела настороженно.
Я не говорила о дневнике. Просто спрашивала: что она читает, о чём думает, что её радует. Вижу — не верит. Ждёт подвоха. Но потом расслабляется. Начинает смеяться, говорить много, быстро, как в детстве.
Мы сидели два часа. А потом я сказала:
— Я всегда думала, что знаю тебя. А теперь понимаю — знаю лишь часть. Если ты когда-нибудь захочешь, чтобы я знала больше — я готова слушать. И понимать. И не судить. Потому что ты — мой ребёнок. И я люблю тебя любой.
Она молчала. А потом… заплакала. Горько, взахлёб, как плачут те, кто долго держал внутри. А потом обняла меня так крепко, будто боялась, что я исчезну.
— Мам, я хотела сказать. Только боялась. Я не Маша. Не совсем. Я… мне ближе имя Макс. Я не знаю, кто я точно. Но я не хочу притворяться.
— Тогда не притворяйся, — прошептала я. — Будь собой. А я рядом.
---
Прошло полгода. Он стал носить короткие волосы. Мы пошли вместе выбирать ему одежду, новую школьную форму. Я с трудом училась не путать местоимения, иногда оговаривалась. Он смеялся:
— Ничего. Я вижу, ты стараешься.
И это было главным. Он знал, что я рядом.
Дневник он потом мне отдал.
— Раз уж ты его читала… — сказал он с лукавой улыбкой. — Только не забудь: я писал его тогда. А сейчас я другой. Тот, кто хочет жить.
Я бережно хранила его. Как память о том, что чуть не потеряла самое дорогое — потому что смотрела, но не видела. Слышала, но не слушала.
Теперь — слушаю. Слышу. И благодарю судьбу за второй шанс.Случайно прочитала дневник дочери — и поняла, что не знала её вовсе
Дневник я нашла случайно. По-настоящему случайно — без намерения копаться в чужих вещах или, как сейчас модно говорить, «контролировать границы подростка». Мы тогда делали уборку в комнате Маши, моей шестнадцатилетней дочери, по её же просьбе. Она попросила помочь разобрать книжную полку: мол, хочет освободить место под новые романы и графические новеллы.
— Мам, только не трогай верхнюю коробку, — сказала она, указывая на картонный ящик с наклейкой «Мифология». — Там старьё, потом сама переберу.
Но когда я смахивала пыль с соседней стопки книг, коробка сдвинулась и крышка приоткрылась. Оттуда выпал толстый блокнот с замком, такой, какие любят девочки — яркий, с наклейками, всё исписано цветными ручками. Я подняла его — на обложке аккуратно выведено: «Личный дневник. Не читать. Даже тебе, мама».
Мне стало стыдно, будто я стою с распахнутой дверью в чью-то душу. Хотела положить обратно — честно. Но взгляд зацепился за одну фразу, написанную
