Я много писала о спецоперации. Интервью, репортажи, полевые заметки. Слушала бойцов, стояла в очередях с добровольцами, держала за руку матерей, потерявших сыновей. Мне казалось, уже всё прочувствовала, пропустила через сердце до самого дна, знаю, где ноет и как это — жить в военное время. Казалось...
Пока однажды не раздался телефонный звонок:
— Родная, я ухожу. Сейчас война. Я должен. Не могу по-другому.
Так он сказал. Мой муж, мой человек, моя половина.
А потом пришло сообщение. Перечитывала его десятки раз, как перечитывают завещания или письма с фронта — с надеждой что-то понять между строк:
«Прости меня, пожалуйста, что вот так поставил перед фактом. Знал, для тебя это будет непросто. Но не хочу эти домашние советы, ты же не будешь «за» в любом случае. В мобилизацию меня не взяли, получилось сейчас. Не волнуйся, всё будет хорошо. Напряг на фронте уже не тот. Противник сдаётся ротами. А я всё ещё здесь, читаю «Телеграм» и сижу как на иголках, пока люди вкалывают на передовой до седьмого пота. Ненормально это! Внуки вырастут, спросят: «Дед, а ты воевал?». Сказать нечего. Пойми меня, пожалуйста. Буду писать или звонить. Скоро вернусь. Целую».
Он уже не рядом. И я не могу сказать, что именно чувствую. Боль? Да. Оторванность? Безусловно. Как будто вырвали часть тебя, но не хирургически, а рвано, внезапно. Не похоронка, не прощание, а просто: вот он был и нет.
Сначала не могла дышать, говорить. Потом — спать. Осталась только пустота, похожая на вакуум. Ни крика, ни слёз — просто тишина и грохот внутри. От жизни — одни осколки. Я стараюсь собирать их, день за днём. Кладу рядом с чашкой чая, с детскими вещами, с ноутбуком, в котором ещё вчера писала — о чьих-то мужьях, братьях, сыновьях.
Просыпаюсь раньше, чем светает. Ловлю рукой пустую половину кровати и понимаю: не снится. Потом иду варить кофе. Проверяю, не пришло ли сообщение. И думаю: сколько женщин сейчас делают то же самое? Сколько мужчин уехали? Добровольно. Не под повестку. Не под приказ. А по зову. Теперь это и моя история.
С начала 2025-го в воинские части прибыли 175 тысяч россиян по контракту, ещё 14 тысяч отправились в добровольческие подразделения. А за весь прошлый год — 450 и 40 тысяч соответственно. Поток желающих не иссякает. И это не только статистика. За цифрами — люди, профессии, судьбы. Кто-то работал на стройке, кто-то занимался ремонтом автомобилей, проектированием, наукой, преподавал. У кого двое детей, трое, у кого нет никого, кроме матери. Но у всех есть одно общее — внутреннее ощущение, что сейчас их место там. Не в стороне, не в ожидании, а в строю.
Ещё до случившегося не раз бывала у призывных пунктов, собирала материал для своих статей. Там всегда очереди. Молодые парни, зрелые и пожилые мужчины стоят, чтобы пройти медкомиссию, заполнить анкету, подписать контракт. Кто не успевает в один день или надо донести документы, приходят на следующий. Многие с рюкзаками. Ожидают молча, уткнувшись в телефоны. Атмосфера почти торжественная, сдержанная. Как перед чем-то большим и значимым.
Запомнились и остались в диктофоне отдельные моменты...
Женщина принесла мужу пакет с вещами. Взгляд встревоженный. Услышала их разговор: «Домой уже не зайдёшь?».
«Нет, наверное». «Ты, пожалуйста, давай о себе знать!». «По возможности буду, не переживай». Молодой человек в камуфляжной футболке глубоко выдыхает: «Душно как!». Понятно, это не страх. Это важность происходящего.
Виктор из Керчи (42 года) устроился на скамейке у входа. Рядом маленький рюкзак. В руках — старая армейская фляжка. Поймал мой взгляд: «Ещё с Чечни. Не подумайте — не герой. Тогда я был срочником. Просто снова пришло время».
— Дома жена, пацан шестнадцати лет, — рассказал о себе. — Конечно, переживают. Но они знают: я не в тылу отсидеться иду. Просто однажды понял: если не сейчас — то никогда. Нас учили стоять друг за друга. Вот и пришёл. Это — чтобы потом сын не стоял. Он мне ответил: «Пап, я горжусь». А что ещё мужику надо?
Артур — из Симферополя. Толстовка с капюшоном, очки, сумка через плечо. Сразу включился в разговор:
— Всегда был за мир. Поддерживал благотворительные фонды. Смотрел на всё как на исторический процесс. Но в какой-то момент понял: мир не строится в офисе, в кабинете, дома на диване. Иногда, чтобы он был, кому-то нужно его защищать. Не могу больше делать вид, что это меня не касается. Работал дизайнером, теперь буду артиллеристом.
Спросила, чего он боится больше всего.
— Вернуться другим. Стать грубым. Не чувствовать. Но ещё больше боюсь быть безразличным.
Подошёл ещё один доброволец, лет шестидесяти. Улыбнулся: «Григорий. Я тоже из Симферополя». Лицо — будто из забытого советского фильма о послевоенном детстве. Спокойное, широкое, с густыми бровями.
— Преподавал историю. Говорил ребятам: подвиг — не книжка. Это жизнь. И вот сам себя поймал на мысли, что остался в стороне. Сейчас, наверное, моя последняя возможность поступить по совести. Старый уже для беготни. Но где- то обязательно смогу быть полезным. У меня внуки. Хочу, чтобы знали, что дед не струсил.
Пенсионер достал из кармана иконку: «Сестра дала. Обещала — поможет. И мне, и тем, кто рядом будет».
Это не массовый порыв, не волна пропаганды, как любят говорить наши недруги. Это — очень личные решения, когда чувствуешь, что пришло твоё время и уже нельзя по-другому. Нужно ли, разумно ли, своевременно? Тот, кто подписывает контракт, решает это не за кого-то, а за себя. И с того самого момента его жизнь — уже не про офисы, не про рыбалку и дачи. А про блиндажи, окопы, траншеи,
атаки беспилотников, засеянную минами землю. Каждый день — как последний.
Защищать, закрывать собой, надо полагать, — естественно для мужчины. Именно так с давних времён, если обратиться к истории, определялось: мужик ты или тряпка, способен ли совершить настоящий поступок под огнём и пулями, в воде, в земле и грязи? Честь, долг, совесть — для многих не пустой звук. И как бы ни сетовали женщины, что настоящие мужчины перевелись, последние обстоятельства доказывают обратное.
И всё же, где найти силы? Они уходят, а мы остаёмся в кошмаре неизвестности, учимся по-другому измерять время, дышать. Ловим каждый звонок, каждое сообщение — как глоток воздуха. Начинаем разговаривать с Богом, даже если раньше не верили. Хлопочем по дому, придумываем себе занятия, чтобы забыться, и говорим детям, что папа уехал по работе. Смотрим в окно и думаем о своём. И да — злимся, плачем. Но любим. И ждём. Потому что это наш человек. И если он так решил — будем рядом. Даже если не рядом.
Сложно сказать, виден ли уже конец СВО, и пока не ясно, чем закончится эта война: освобождением определённого населённого пункта, присоединением той или иной территории, переговорами. Вопросов больше, чем ответов. Сколько ещё сердец разобьёт, судеб перемелет? И что будет с моей?..
Может быть, это прочтут те, кто сегодня тоже собирает себя по кусочкам, пытаясь что-то осмыслить, принял решение ехать на фронт или, наоборот, остаётся. Никого не сужу и не оправдываю. Пусть у каждого будет право на свою боль. И на свой выбор. Привыкаю к новому ритму и надеюсь. Если Солнце и звёзды не отклоняются от своего пути — значит и у нас, на земле, не всё ещё потеряно.
Говорят, журналист обязан видеть больше и глубже. Всегда к этому стремилась. Но буду ли теперь писать о войне, вновь и вновь пропуская через себя непридуманные истории, документальные свидетельства, рассказы очевидцев? Не знаю. И не потому, что стало всё равно. Слишком не всё равно — до сумбура в голове, до скомканных фраз. Когда чужая боль накладывается на твою, слова перестают быть инструментом, рассыпаются, разлетаются — их не собрать. Но как же тяжело молчать...
Елена ЗОРИНА.
Крымские известия. Больше новостей
Telegram | ВКонтакте | Одноклассники