Я сидел в тени берёз, что окружали учебный центр недалеко от Мытищ, и учился забывать, кто я. Сорок пять лет, майор КГБ, боевое прошлое, жена Ирина, сын Руслан. Всё это теперь балласт. Потому что, как сказал генерал Костров, глядя мне прямо в глаза: «Ты идёшь не на операцию. Ты идёшь в другое время».
Всё началось с рапорта трёх лесников из Иркутской области, которые, по их словам, вышли на поселение, не обозначенное ни на одной карте. Деревня в стиле шестнадцатого века, люди, говорящие на архаичном славянском, верящие, что царствует Иоанн Васильевич. Двое лесников едва выбрались один умер, третий пропал. Попытки наладить контакт через местных провалились. Радио не ловило. Дозоры пропадали или возвращались с провалами в памяти. Центр принял решение: внедрение.
Меня выбрали по ряду причин. Опыт в операциях по глубинному прикрытию. Прошлое в монастырской среде когдато я занимался наблюдением за религиозными сектами. И немаловажно способность к языкам. Я уже знал польский, сербский, немного церковнославянского. Но того было мало.
Меня изолировали. Персональный лингвист, профессор Бронников, вел занятия с шести утра до поздней ночи. Старославянский в его устах звучал не как мёртвый язык, а как молитва. Мы разбирали «Изборник Святослава», переписки новгородских посадников, псалмы. Я учил, как произносить «глаголем» вместо «говорим», «слышаше» вместо «слышал». Над речью работал логопед, добиваясь нужной интонации.
Параллельно шли занятия по быту: плотничество, рубка дров топором, молчаливая работа с деревом. Я копал землю, шил лапти, учился забивать гвозди без единого удара мимо. Инструктор дед по имени Ефим, бывший политзэк, научил, как не выдать себя даже жестом. «Там зверь смотрит не глазами, а затылком. Услышит твой страх за версту», говорил он, глядя поверх меня в никуда.
На третьей неделе начали делать одежду. Холщовая рубаха, штаны, лапти, пояс. Всё вручную. Обуться подругому нельзя любой след от подошвы выдаст тебя. На теле шрамы, порезы, мозоли. Мы даже специально обваривали руки отваром трав чтоб кожа стала грубее. Я должен был стать не просто чужим. Я должен был стать своим.
Психолог занимался со мной по ночам. Он вдалбливал в меня легенду: родился в Переяславле, изгнан за греховную связь с дочерью местного знахаря, с детства работал кузнецом, шрам на правой руке от клещей, не говорит о себе много. Имя Ладимир, сын Бориса. Без отчества. Без привязок.
В последнюю ночь перед выездом я сидел один. Мне разрешили позвонить домой. Ирина взяла трубку быстро, будто ждала.
Володя… ты что, опять на юг?
Я не отвечал. Смотрел на облупившуюся стену и ощущал, как тянет чтото в груди.
Руслан ждёт. Он всё понял, не глупый. Сказал: «Папа опять на войне».
Это не война, Ира, ответил я тихо. Это... экспедиция. По линии Академии.
По линии Лубянки, холодно сказала она. Ты вернёшься?
Я молчал. Что я мог ей сказать? Что меня выбрали исчезнуть? Что назад могут и не пустить?
Я положил трубку. А утром меня забрали.
Путь до точки занял трое суток. По воздуху, по воде, потом пешком через тайгу. Последний этап в одиночку. Специальный отряд оставил меня в пяти километрах от деревни, в старой землянке, где мне предстояло провести сутки, чтобы адаптироваться. Там я вымылся, выбрился по правилам, надел одежду шестнадцатого века, обул лапти. Радиостанция осталась в ящике. Бумаги сожжены. Всё, что было от Владимира Борисовича Серёгина исчезло.
Оставался только Ладимир. И лес впереди.
Когда я вышел из чащи на поляну, увидел её деревню, которую не было ни на одной карте. Плетёные заборы, соломенные крыши, дым из труб, запах копчёной рыбы и сырой земли. У ворот стояли двое. С копьями. Без звука.
Я сделал три шага, потом упал на колени. Склоняя голову, начал говорить:
Аз есмь раб Божий. Иду ко спасению…
Слова лились, как учил профессор. Медленно, с поклонами, с нужной ритмикой.
И один из стражей наконец заговорил в ответ. Медленно. Внимательно.
Зри, брать. Пришлый.
Так началась моя жизнь среди них. Среди тех, кто верил, что на дворе год восемьсот семьдесят третий от Рождества Христова.
Меня вели через деревню медленно, без лишних слов. За плетнями стояли женщины с детьми кто крестился, кто с опаской отшатывался. Гдето залаяла собака, тут же получив тычок от парня с корзиной. Люди были одеты в холст, избы низкие, будто вросшие в землю, дым тянулся не вверх, а в стороны сыро, без ветра. Все дома без стекол, лишь тонкие бычьи пузыря в оконцах. На углу икона в бревенчатой раме, выцветшая, но бережно украшенная травами и сушёной калиной.
Мы остановились у широкой избы, у которой был оббитый берестой навес. Один из стражей, тот, что с рыжими волосами и шрамом под глазом, велел ждать. Второй вошёл внутрь. Через мгновение меня пригласили.
Внутри пахло мёдом, копотью и молочаем. Староста сидел у стены худой, с острым носом и глазами как иглы. На голове венчик из еловых веток, знак власти. Подле него трое: женщина средних лет с лицом, иссечённым морщинами, бородатый мужчина с длинными пальцами и подросток лет пятнадцати, явно приближённый, с хитрым взглядом и пергаментом на коленях.
Кто ты? спросил староста. Голос как шелест сухих листьев.
Я склонился в третий раз и повторил легенду. Изгнан, один, каюсь, раб Божий. Шёл на север, но заплутал. Прошу приюта.
С кем ты шёл? прервала женщина. В её голосе упрёк, как у бабы с базара. Откуда знаешь молитвы?
С дедом рос. Он был в церкви. Много слов помню, мало смыслю.
Тон у меня был слабый, виноватый. Я чувствовал, как каждый из них сверлит меня в поиске нестыковок.
Подросток записал чтото на бересте. Мужчина хмыкнул. Староста махнул рукой.
Очистится должен. В баню. Потом под надзор. Слово за тобой.
Баня оказалась ямой в земле, накрытой берестой и еловыми ветками. Камни были уже разогреты, пара шелушащихся мальчишек держали ведро. Меня велели раздеться, полить, молиться. И вымыться с крапивой. Я вошёл. Кожа горела. Боль часть обряда.
Я понимал: очищение проверка. Если начну ныть или сопротивляться не свой. Я молчал. Даже когда крапива рвала спину. Даже когда лицо сводило от жара.
После бани одежда. Холщовая, грубая, сшитая наспех. Пояс с выжженным крестом. Волосы мне не тронули, но на лбу поставили клеймо углём: крест и знак «Ч».
Чужий, пояснил мальчишка. Пока.
Жил я в сарае. Рядом телята. Спал на соломе. Утром на дрова. Вечером воду. Еду приносила девочка, лет девяти. Молчаливая, с руками в ссадинах.
Наблюдали за мной всё время. Ктото прятался за плетнём. Ктото просто стоял вдалеке. Особенно часто тот подростокписец. Его звали Лука. Я узнал он сирота, но при старосте, как правая рука. Пишет всё, что видит. На бересте.
Спустя трое суток меня вызвали снова. В ту же избу. Староста сказал:
Жив остался значит, Бог не отверг. Будешь с Ярополком. В кузне.
Ярополк оказался воплощением силы. Ростом с медведя, плечи шириной с двустворчатую дверь. Говорил мало, но глаз чист, как родник. Он показал мне горн, меха, заготовки. Я ковал подковы, ножи, цепи. Работал молча. Один раз ударил не туда получил по лбу железным кольцом. Не злобно учительно.
Работа спасала. Руки привыкали. Слова текли легче. Иногда мы пели псалмы. Иногда он рассказывал сказки как змея живёт в камне, или как берёза может говорить, если знать молитву.
Однажды он сказал:
Ты не плесень. Но снаружи много в тебе пустого. Заполни трудом.
Я кивал. И слушал.
Через неделю мне позволили выйти за забор только в сопровождении. Мы с Ярополком пошли в лес за смолой. Там я впервые заговорил о внешнем.
А если бы пришли иные? С севера?
Он посмотрел строго.
Были. Год назад. Сгорели.
Как?
Не снаружи. Изнутри. Их пели. Кожа цела, но глаза в небо. Как будто забрал их ктото.
Я спросил:
Чудь?
Он пожал плечами.
Не ведаю. Только староста ведает. Он много знает. И боится.
Так я начал замечать страх. Невидимый, но плотный. Женщины не выходили ночью. Мужчины запирались. Ходили слухи: будто за деревней ктото есть. Не зверь. Тень. Иногда исчезали куры. Потом собака. Потом Лука исчез на полдня, вернулся, молчит.
Староста усилил сторожей. Кузница работала на износ. Я делал колья. Ярополк луки. Говорить об этом запрещалось.
Они говорили «дни тревоги пришли». Что это значит, я не знал. Но понимал я в ловушке. И деревня не просто анахронизм. Она держится на чёмто, чего никто не хочет называть.
А вечером я нашёл под дверью бересту. На ней символ: круг, вписанный в треугольник. Такой же, как был на моей радиостанции, что осталась в ящике на точке.
Ктото знал.
И это был не староста.
Я начал записывать в уме: кто в деревне с кем говорит, кто с кем не здоровается, кто кому кланяется, а кто смотрит исподлобья. Это было не просто поселение из шестнадцатого века это была замкнутая система, где каждое слово, каждый жест и даже направление взгляда чтото значили.
Староста Евстрат был не просто управляющим он держал на себе всю вертикаль власти. Его уважали, но боялись. Все важные решения шли через него: кому выдать мешок муки, кому позволить женитьбу, кому дать скотину для обработки поля. У него был «совет трёх» женщина по имени Марина, жёсткая, с сединой и постоянным прищуром; молчаливый кузнец Ярополк, которого уважали даже подростки; и Лука подросток, писец, при котором все молчали.
Но деревня не была едина.
За плетнями, под шум воды, в очередях к колодцу, в крошечных храмах и среди квашеной капусты я слышал вполголоса, как будто мимо иронию. Недовольство. Зависть. То, что казалось снаружи спаянным монастырём, изнутри было живой системой, где каждый боролся за своё место.
Некоторые семьи имели больше всего: хлеб, соль, одежду получше, хотя по идее всё должно было быть равномерно. Староста объяснял: «по заслугам». Но по факту это было иным у кого ближе родство, у того и чаша полнее.
На этом фоне впервые появилась Варвара.
Она не была похожа на остальных. Высокая, прямая, с тяжёлым взглядом. С ней никто не спорил, но и не приближался. Говорили вдова. Муж ушёл в лес за зверем и не вернулся. Детей у неё не было. Жила на краю, одна. Говорили, что раньше лечила людей, но теперь только себя.
Она принесла мне в тот день кувшин с тёплой похлёбкой. Поставила на лавку у кузницы и ничего не сказала.
Ты знаешь, кто я? спросил я.
Знаю, как тебя зовут, ответила она. А больше мне и не нужно.
Почему помогла?
Потому что ты не отсюда. И потому что такие, как ты, всегда становятся важными. Только не сразу.
Она ушла, не дожидаясь ответа. И это была первая откровенная фраза, которую я услышал от когото здесь.
Через неделю меня пригласили на «малый круг» встречу ремесленников и ответственных. Это был знак доверия. Староста не присутствовал. Главным был Ярополк. Речь шла о запасах: соли оставалось на три месяца, муки на один, скот начали резать без согласования. Комуто нужна была новая упряжь. Ктото жаловался на кражу репы.
Я молчал, наблюдая.
Особенно за Лукой.
Он записывал всё, но никогда не спрашивал. Его слушали. Иногда он брал слово и говорил коротко, безэмоционально. Но после его слов обычно никто не возражал.
Это был человек с властью. Хотя формально просто калека с доской бересты.
Однажды ночью я проснулся от странного шума. Будто хрустело дерево. Я вышел осторожно, бесшумно. Небо было закрыто тучами, но в сером полумраке я заметил силуэт.
Ктото стоял за околицей. Прямо на тропе, ведущей в сторону оврага, где был запрет туда не ходили. Он стоял и не шевелился. Я сделал шаг. Он исчез.
Я не стал поднимать тревогу. Вернулся. Утром спросил Ярополка:
Что за тропа та, что на северозапад?
Он не ответил сразу.
Там ловушки. Старые. Капканы. Медведи ходят.
Люди ходят?
Он посмотрел мимо.
Ходили. Больше нет.
В тот же день Лука подошёл ко мне сам. Впервые. Принёс бересту. Без подписи. На ней странная схема: круг, стрелка, точки. Подпись: «путь двоекратный, обернись, где тень».
Что это?
Он пожал плечами.
Мне приснилось. А может, не мне.
Я понял: либо он издевался, либо проверял. Либо… он сам чегото не понимал.
Я сжёг бересту.
В деревне усилилось напряжение. Исчез один из пастухов. Его семью поселили к кузнецу, но разговоров не было. Просто молчание. Словно не исчез. Словно его не было вовсе. Староста объявил: «Зашёл за край, где духи». Никто не спорил. Но на следующий день я видел, как двое мужчин прятали одежду в старом погребе. Кровь на рукаве была свежая.
Спустя три дня пропал Лука.
Это стало событием.
Староста объявил пост. Евхаристия. Общая исповедь. Меня вызвали на допрос.
Ты говорил с ним? спросил Евстрат.
Говорил.
Про что?
Про перо совы. Про молоко. Ничего важного.
Лука не болтал просто так.
Я посмотрел в глаза. Ничего не ответил. И он не настаивал.
Вечером ко мне снова пришла Варвара.
Ты знаешь, куда он делся?
Нет.
А если бы знал, сказал бы?
Нет.
Она кивнула. Медленно. И добавила:
Смотри в заплечье. Здесь не любят чужих. Даже если те уже почти свои.
С исчезновением Луки в деревне словно перекрыли воздух. На третий день после его пропажи староста объявил всенощное моление. Храм собрали из всего, что нашли: доски, сено, береста. Никаких икон только деревянный крест и привязанные к нему ленты с именами. Его имя Лука было в центре. Рядом сидела Марина, его покровительница. Она не плакала. Просто смотрела в пол и не двигалась.
Я всё больше понимал: несмотря на внешний вид, тут не шестнадцатый век. Не совсем. Люди живут по древнему уставу, но структура гибкая. Власть есть, но закон не записан. Внутри борьба. Молчаливая, но упорная.
Варвара подтвердила это:
Лука был не просто писец. Он всё записывал но только то, что считал нужным. И у него были свои. Дети. Молодые. Они называли его «ясный».
Думаешь, его убрали?
Или использовали.
Для чего?
Это ты скажи. Ты здесь не просто так.
Я всё ещё жил при кузне. Ярополк работал молча, но с каждым днём делал больше будто копил на чтото. Один вечер он вдруг сказал:
Ты не за гвоздями сюда пришёл.
Я замер. Он продолжил:
Если бы ты был просто кузнец, давно бы уже женился, построил печь и выменивал зерно. А ты всё глядишь как писец, как тот Лука.
Я учусь. Я не местный.
Он кивнул.
А я слепой, да?
После этого разговора он стал чуть жёстче. Словно отделился от меня. Не враждебно, но ровно.
Со временем в деревне стали появляться разговоры о «новом круге». Молодые те, кто раньше ходил за Лукой начали собираться отдельно. Не молились, не постились. Говорили о том, что пост дело душевное, а не телесное. Что можно есть корень, если ты работаешь, и Бог тебя простит.
Это был вызов.
И первым его озвучил парень по имени Назар. Ему было лет двадцать пять. Сильный, с чёткой речью. Он предложил собраться «без старосты» и решить, как жить дальше. Старые порядки, по его словам, «губят нас, потому что не объясняют, зачем».
На собрании, которое прошло ночью, были почти все мужчины до тридцати. Я был там тоже по зову Варвары.
Слушай, не говори, сказала она. Посмотри, кто станет говорить громче всех.
Говорил Назар. За ним трое других. Все они потомки тех, кто приехал сюда давно. Не рождённые здесь. Это было важно. Они несли в себе чтото другое не привычку, а желание понимать.
Через три дня староста объявил, что «все сборы без благословения ересь». Назару дали три дня поста, труд и молчание. Остальных отстранили от работы.
Всё рушится, сказал Ярополк мне вечером. Так всегда бывает, когда старый круг начинает трещать.
А ты?
Он подумал.
Я за кузню. Пока не просят ковать мечи, я живу.
Я начал записывать. В уме. Что происходит. Кто с кем. Кто стал за Назаром. Кто остался при старосте. Кто просто исчез с разговоров. Женщины чаще молчали. Но в банях, на сборах у ручья, в вечерних песнях слышались перемены. Песни стали короче. Молитвы тише. А однажды я услышал, как ребёнок спросил: «А кто такой Иван Грозный?»
Царь наш, ответила мать.
А где он живёт?
Мать замолчала. Ответа не было.
В эти дни Варвара стала приходить чаще. Не как союзник скорее как наблюдатель. Она всё реже говорила загадками, всё чаще прямо.
Они все ждут, что снаружи ктото придёт и всё решит. А может, и придёт.
Кто?
Ну, не ты же, усмехнулась она. Ты наблюдаешь. Как и я. А вот кто решит тот сам ещё не знает, что решает.
Ты всегда так говоришь?
Только с теми, кто не отсюда.
Я начал задумываться: может, она была связана с кемто. Не с Лукой с кемто ещё. С Nazarом? С людьми вне деревни? Или... просто умела видеть, кто куда смотрит.
Однажды я спросил:
Ты ведь знаешь, откуда это место?
Она задумалась.
А ты сам? Думаешь, это Россия?
А что ещё?
Ты же не дурак. Смотри на небо. Смотри на траву. На воду. На то, что не по сезону. На то, что исчезает без следа.
Ты про Луку?
Я про всё. Но говорим мы с тобой не о нём. А о тебе.
Она вышла, не прощаясь.
А я смотрел в окно и впервые подумал: а действительно… где я?
Я больше не чувствовал себя наблюдателем. Меня втянуло.
После разговора с Варварой я впервые задумался: с какой именно целью меня сюда направили? Официально выяснить природу изолированной коммуны. Скрытая задача оценить степень угрозы. Но в методичке, которую я читал перед выездом, не было ничего о таком о людях, живущих по законам другой эпохи, но способных думать современными категориями.
Здесь никто не говорил о времени. Только год «восемьсот семьдесят третий от Рождества Христова». Но не было ничего, что напрямую указывало бы на шестнадцатый век. Словно они сами не знали, когда живут, а только во что верят.
После исчезновения Луки и подавления «нового круга» Назар не смолк. Его стали звать «молодым гласом». Он снова и снова предлагал отказаться от полного послушания старосте, учредить совет с равным правом голоса. Старые особенно Марина противились. Но их было меньше.
Староста знал, что теряет позиции. И начал действовать.
Вопервых, он укрепил контроль. По всей деревне посты. Мальчикиподростки ходили с копьями, сторожили входы в амбары, в лес выходили только по списку, составленному писцом. Новым писцом стала девочка дочь Марина. Ей четырнадцать, но уже носила на поясе нож. С ней никто не шутил.
Вовторых, он вызвал Ярополка. Тот пришёл ко мне вечером, сел на край скамьи и сказал:
Надо ковать заборы. Железные. В землю. С крюками.
Зачем?
Он посмотрел сквозь меня.
От зверя.
Ты видел зверя?
Он пожал плечами.
Я видел страх. А это хуже.
Я знал, что дело не в зверях. Всё дело в страхе потерять власть.
И я оказался между двумя сторонами. Назар начал приходить ко мне. Не напрямую. Будто мимо, будто случайно. Сначала принёс рог для мехов. Потом попросил выковать клин для новой рамы.
Ты ведь был не простым кузнецом? спросил он, когда мы остались одни.
А кто же?
Кузнец не думает, как ты. И глаза у тебя не наши.
Я молчал.
Но ты не враг. Я это знаю. Помоги нам.
Чем?
Просто слушай. Когда начнётся не молчи.
Началось на четвёртый день.
На рассвете загорелась изба. Не сама. Её подожгли. Это была хата семьи, которая поддерживала Назарова. Отец ранен. Сын пропал. Девочку пятнадцати лет увели. Под предлогом «очищения». Куда никто не знал.
Староста сказал, что это наказание за ересь. Назар что это акт террора.
Деревня стала напоминать осаждённую крепость. Все друг друга знали и потому боялись вдвойне.
Ярополк не участвовал. Он просто молотил по наковальне.
Я жил в Воркуте, сказал он однажды. Когда был молодой. Я был вольным. Но там тоже люди исчезали. Молча. Никто не спрашивал.
Я удивился. Впервые он сказал чтото, указывающее на советское прошлое.
А потом? спросил я.
А потом забыли. Сами. Про себя. Про других.
Я понял: он знал. Или догадывался. И хранил молчание не от страха, а от выбора.
Варвара предложила мне уйти на время. На лесную заимку, «чтобы не попасть под пекло».
Назар говорит, что хочет всё изменить, сказал я.
Назар хочет быть старостой, ответила она. Только под новым названием.
А ты?
Я хочу, чтобы никто не указывал, как мне жить. Но здесь так нельзя. Тут либо ты пастырь, либо ты овца. Всё остальное временно.
Я согласился на заимку.
Заимка была в пятнадцати минутах ходьбы. Маленький сруб на краю оврага. Внутри тишина. Печь. Мешок с крупой. Я понимал: это не просто укрытие. Это проверка. Ктото хотел, чтобы я пропал. Или чтобы я остался.
Я сидел там три дня. Слушал птиц. Считал шаги. Однажды ночью услышал, как ктото проходил мимо. Не задержался. Не постучал. Но был.
На третий день вернулась Варвара. Принесла хлеб и бруснику. Села у входа.
Ты больше не чужой, сказала она. Но и не свой.
Как ты?
Я промежуток. Между одним и другим. Между теми, кто верит, и теми, кто боится.
А я?
Она посмотрела внимательно.
Ты зеркало. В тебе каждый видит своё. И никто тебя.
Я не ответил.
Вечером мы вернулись. В деревне было тихо. Подозрительно тихо.
Марина исчезла. Дом её пуст. Никто не искал. Назар стал собирать совет.
И всё это без слов, без крика. Будто сама деревня скидывала с себя кожу.
А я был внутри. Слишком глубоко, чтобы выйти.
Когда Марина исчезла, никто не произнёс её имени вслух. Просто одну ночь в её избе не зажёгся огонь. На следующее утро дверь была приоткрыта, а всё внутри аккуратно сложено. Даже веник стоял в углу, как на похоронах. Я прошёл мимо, не замедляя шаг. В такой обстановке любое внимание могло быть воспринято как жест.
В ту же ночь Назар собрал совет. Впервые официально. Прямо в центре деревни, под навесом для зерна. Избы вокруг тёмные, люди не выходили, но, я уверен, слушали.
Мы не отвергаем старые правила, говорил он. Мы лишь хотим понять, откуда они. Почему Марина исчезает, Лука исчезает, а нас кормят словами про «грех и наказание», не называя виновных?
Он не злился. Он был спокоен. Именно это и было опасно.
Я сидел в тени. Варвара рядом. Ярополка не было. Староста не появился. Зато на окраине стояли двое из его приближённых с копьями. Молча.
Мы не бунтуем, продолжал Назар. Мы хотим знать. Кто мы. Где мы. Почему ни один человек, ушедший в лес, не возвращается. И почему нельзя выйти за пределы нашей земли.
Тогда встал старик по имени Глеб. Он был плотником. Молчун, считал деревья по годовым кольцам и не разговаривал ни с кем, кроме своего пса. Он сказал:
Я вышел. Пятнадцать лет назад. Было лето. Я шёл на юг. Три дня. Потом не стало деревьев. Не стало птиц. Воздух стал сухим, как бумага. А потом всё повторилось. Та же речка. Та же поляна. Я вернулся и был с той стороны деревни.
Он замолчал. Назар не ответил. Просто кивнул.
На следующее утро в кузне побывали трое: двое молодых парней из новых сторонников Назара и одна девушка Варенька. Я видел её раньше, она работала на мельнице, крепкая, с острым подбородком и быстрыми глазами.
Они принесли металлический обруч.
Сделай из этого знак. Кольцо. Чтобы видно было: наш. Свой. Парень говорил уверенно.
Символ? спросил я.
Не просто. Мы должны знать друг друга.
Я понял: это уже не дискуссия. Это организация. Начинается новая вертикаль, с новой символикой.
Я согласился. Выковал два кольца одно гладкое, другое с бороздкой посередине. Выдал сдержанно. Без лишних слов.
Позднее Ярополк сказал мне:
Делай, что просят. Но не носи.
Через два дня Назар объявил: отныне каждый, кто хочет быть «в совете», должен дать слово не на кресте, а на земле. Он вбил деревянный кол, и люди клялись на нём.
Земля это то, что нас держит, сказал он. Не бумага. Не икона. Земля.
Тринадцать человек встали в круг. Среди них была и Варенька.
Я смотрел издалека.
И тогда подошёл староста.
Впервые за всё время без охраны. Один. Он встал рядом и тихо сказал:
Они хотят новой власти. А ты? Чего хочешь ты?
Я ничего не ответил. Тогда он добавил:
Если ты молчишь значит, ещё не выбрал. А время выбирать приходит не дважды.
Тем же вечером Варвара принесла письмо. Свёрток бересты. В нём аккуратный набросок деревни. Со всеми избами. Дороги. Лес. Потайной выход за баней. Овраг. И метка круг с двумя точками на краю.
Где ты это взяла?
У Марининых. Пока никто не смотрит.
Что это?
Не знаю. Но это рисовал ктото, кто был не только здесь.
Я понял: внутри деревни есть ктото, кто знает больше, чем показывает. Ктото, кто или приходил откудато, или собирался уйти.
Возможно Марина.
Возможно Лука.
И, возможно, теперь Варенька.
Ночью был тревожный гон.
Сгорел сарай. Тот, где хранили зерно.
Причины никто не назвал. Но утром Назар обвинил сторонников старосты. Староста промолчал.
Впервые в деревне не было молитвы на заре.
Только тяжёлый дым.
И страх. Не сказанный но разлитый в воздухе, как гарь.
Я пошёл в кузню. Но Ярополк уже ждал меня у порога.
Завтра ночью тебе нужно уйти. Ненадолго. Посмотри на юг. Там есть строение. Старая сторожевая башня. Её срубили до основания. Но погреб остался. Посмотри, что там.
Кто сказал?
Я. Он вытер руки. Потому что мне снилось. А я, в отличие от других, свои сны помню. Всегда.
Он замолчал.
И ещё. Если что не возвращайся сразу.
Почему?
Он пожал плечами.
Иногда, чтоб остаться живым, надо немного исчезнуть.
На следующее утро я вышел рано. На улице ещё лежал серый пар, деревня только просыпалась. Люди двигались медленно, в молчании никто не здоровался, никто не смотрел в глаза. Словно каждый шёл не к делу, а от чегото прочь.
Я шёл через заросли малины, мимо загона с курами, потом на юг, в сторону холма. За ним, если верить Ярополку, была та самая сторожевая башня, от которой остался только погреб. Место это было запрещённым: «старые ловушки», говорили. Но никто уже давно не проверял, что там осталось.
Через тридцать минут я оказался у останков сооружения. Гнилушки, обожжённые балки, обвалившаяся крыша. Но под нижним венцом, прикрытым мхом, угадывался прямоугольник. Люк. Каменный. Не в плотницком стиле грубый, симметричный, с ровными краями. Я откинул мох, нащупал железный крюк, потянул он поддался.
Внизу каменная шахта. Глубиной около трёх метров, лестница новая, явно заменённая не более десяти лет назад. Я спустился осторожно. Пахло сыростью и чемто ещё… неорганическим. Там был прямоугольный отсек. Пустой, кроме:
первое металлического ящика, обшитого кожей;
второе пластин из чёрного стекла, квадратной формы, сложенных в стопку;
третье пачки берестяных записей, аккуратно связанной бечёвкой.
Я трогал осторожно. Стекло гладкое, без царапин, будто новое. На бересте чёткие знаки, не кириллица. Не латиница. Линии, напоминающие схемы. В ящике тряпка, кусок меди, странный резиновый шнур и маленький предмет, похожий на кнопку.
Это было не местное.
Не из шестнадцатого века.
И не из Советского Союза.
Я вернулся до наступления темноты. Но меня ждали.
У входа в кузницу стояли двое. Назар и Варенька.
Ты был у южного холма? спросил он, будто между прочим.
Гулял.
Там никто не гуляет. Там запрет.
Я пожал плечами.
Я не знал. Не спросил.
Не ври, сказал Назар. Голос его не повысился, но изменился. Ты не тот, кем себя называешь. Ты не просто кузнец. Ты не говоришь, откуда ты. Ты умеешь задавать правильные вопросы и всегда знаешь, что происходит.
Я молчал.
Мы не против тебя, сказал он. Но ты должен выбрать. С нами или против нас.
Варенька стояла чуть поодаль, смотрела мне в глаза. В её взгляде не было вражды. Скорее… предупреждение.
Завтра день сбора. Совет старост будет отстранён. Мы объявим новую структуру. Мы просим, чтобы ты был на нашей стороне. Иначе не отвечаем.
Он повернулся и ушёл.
Вечером пришёл Ярополк. Сел на лавку, как обычно. Молчал долго.
Потом спросил:
Что ты там увидел?
Я не сразу ответил.
Нечто. Не их. И не наше.
Он кивнул.
Я знал, что ты поймёшь.
Откуда ты?
Он медленно посмотрел на мои руки.
Я был в войсках. Потом на станции. Потом в Иркутске. Потом попал сюда. Много лет назад. Я хотел уйти. А потом понял: здесь тишина. А снаружи шум, который сожрёт.
Что это за место?
Он не ответил.
Ты думаешь, мы эксперимент?
Он покачал головой.
Нет. Я думаю, мы остаток. Или заготовка.
Ночью я не спал.
Я пытался вспомнить все данные, которые мне давали перед внедрением. Никаких упоминаний о подобных находках. Никакой связи с внешними структурами. Радио молчит. Люди исчезают. Старые знают больше, чем говорят. Молодые хотят власти. А в центре всего место, которое похоже на мир, но не совсем им является.
Утром, как и объявили, Назар созвал собрание. На площади собралось около сорока человек. Противостояние было ощутимо те, кто остался со старостой, стояли в стороне. Их было меньше. Но они были старше. Старше и, как ни странно, спокойнее.
Назар вышел вперёд.
Мы предлагаем новую структуру. Совет из пяти. Без единого главного. Каждые три месяца пересмотр. Женщины и мужчины равны. Дети под защитой. Земля общая.
Говорил он уверенно, внятно. Присутствующие молчали.
Мы не отрицаем старое. Мы берём лучшее.
Староста подошёл ближе. Его сопровождали двое. Он посмотрел на людей. Потом на меня. И сказал:
Я стар. Но я помню, что было до. Я вас не держу. Делайте, как знаете. Но помните: порядок не строится на совете. Порядок в том, что когда ночь наступает, ты знаешь, где твой дом.
Он ушёл. Не сказав больше ни слова.
А вечером исчез Назар.
Бесследно.
Куда никто не знал.
Собрание распалось. Люди переглядывались, но не говорили. Только Варенька пришла ко мне и спросила:
Ты думаешь, это староста?
Я не ответил. Потому что уже не был уверен… что это ктото из них вообще.
После исчезновения Назара деревня замерла.
Не было криков, не было поиска, не было даже формального сбора. Словно люди заранее договорились: об этом не говорить. Дом его опустел, кровать осталась застеленной, вещи аккуратно сложены, как будто он просто вышел и по какимто внутренним правилам не вернулся.
Это напоминало ритуал. Один и тот же паттерн. Сначала отстранение. Потом выход. Затем тишина.
Варенька не исчезла. Она продолжала работать на мельнице, хотя к ней стали относиться настороженно. Женщины шептались за спиной, мужчины отворачивались. Она приходила в кузню, молчала. Глаза её стали упрямыми, но сухими. Она больше не задавала вопросов. Но и не покорялась.
Староста действовал мягко. Он не арестовывал, не выгонял, не кричал. Он просто приказал снова ввести обязательные вечерние молитвы, восстановить ночные караулы и составить новый список обязанностей для ремесленников. Я попрежнему в кузне, Ярополк при нём. Варваре отдали участок у леса якобы «для трав и сбора нужного».
Совет Назара, так и не сформированный, остался только в воспоминаниях. Новых собраний не было.
Я спросил у Ярополка:
Думаешь, Назар жив?
Он пожал плечами.
Это не вопрос. Важно кто теперь говорить будет вместо него.
Ты?
Он усмехнулся.
Я кузнец. Моя задача удержать огонь. Не власть.
Через неделю деревня отметила праздник Покрова. Всё было строго: пост, поклоны, общий стол. Но людей собралось меньше. Те, кто поддерживал Назара, либо не пришли вовсе, либо стояли в стороне, не участвуя.
Тогда староста сделал то, чего от него никто не ждал.
Он вышел к людям и сказал:
Пусть каждый, кто чувствует в себе тревогу, скажет. Кто хочет говорить пусть говорит. Не на суд, не на страх. На правду.
Это было неожиданно. Долго никто не выходил. Потом встал молодой плотник Тимофей. Сказал, что его отец однажды ушёл по той самой тропе к южному холму и не вернулся. Староста сказал, что зверь, но он не верил. Он верит, что есть другой выход. Выход наружу. Только нас туда не пускают.
Потом вышла девушка из семьи мельников. Сказала, что слышала, как Назар говорил о людях, которые жили здесь до них. Что они оставили какието знаки. Что гдето под баней был второй ход.
Все молчали. Староста слушал. Потом сказал:
Пусть будет поиск. Вышлите троих. На рассвете. Один старый. Один молодой. Один чужой.
Все сразу поняли, кого он имел в виду под «чужим».
Утром мы собрались втроём. Я, Тимофей и Ярополк.
Нас снабдили сухарями, кожаной сумкой с водой и ножами. Карты не дали они якобы были только у писцов. Но маршрут указали: через баню, к старому оврагу, дальше вдоль ручья. Если через день не вернётесь значит, не судьба.
Мы пошли молча.
За пределами деревни лес казался иным. Тот же мох, те же еловые кроны, но шаг давался тяжелее. Словно воздух плотнее, как будто мы входили не просто в чащу, а в слой в пространство, которое нас не ждало.
Тимофей шагал уверенно. Он знал местность. Ярополк тише, но внимательнее. Он останавливался, трогал деревья, иногда даже прислушивался к земле.
Через пару часов мы дошли до оврага. У его кромки поваленные деревья, старые верёвки, остатки деревянных ступеней. Словно ктото пытался чтото укрепить, но бросил.
Мы спустились вниз. Там был вход. Не пещера выложенный камнями лаз, сухой, холодный, с чуть заметным наклоном.
Мы зажгли смолёные факелы и пошли.
Там не было ничего и в то же время всё.
Каменные стены. Капли влаги. А на одной из стен выцарапанный круг. Тонкий, как волосяная черта. Внутри него две точки и стрелка вверх.
Я остановился.
Что это? спросил Тимофей.
Ярополк молча тронул стену.
Это не камень, сказал он.
Я потрогал. Гладко. Как стекло.
Это похоже на чтото искусственное, добавил я. Не вырезано. Слой нанесён.
Мы молчали.
Потом Ярополк сказал:
Назад пока не пойдём. Устроим ночлег здесь. А утром дойдём до ручья и разберёмся.
Ночью я не спал. Не от страха. От мыслей. Что это за место? Почему никто не паникует, когда исчезают люди? Почему здесь нет времени?
И самое главное почему они позволили мне жить среди них, если всё знали с самого начала?
Вопросов становилось всё больше.
Ответов ни одного.
Мы проснулись на рассвете. Внизу, в выложенной камнем нише, было прохладно, но сухо. Ночь прошла тихо, если не считать редких щелчков гдето в стенах. Они звучали, как перескакивающий ток сухо, ритмично, будто ктото мерил время.
Ярополк первым поднялся. Понюхал воздух, как охотник.
Влага поднимается, сказал он. Через два часа здесь будет пар. Надо уходить.
Мы вышли наружу. Тимофей молчал, держался чуть позади. Он не боялся, но я чувствовал: он напряжён. Он тоже понял, что это место не совсем то, за что себя выдаёт.
Мы пошли вдоль ручья. Он вился среди камней, течение у него было ровное, будто нарисованное. Я присел, зачерпнул воду чистая, ледяная. Но на дне не было ни песка, ни ила. Только гладкие серые плиты, без единой щербинки. Словно этот ручей не естественный. Словно его ктото выстроил.
Я не стал делиться этим наблюдением.
На третьем часу пути мы вышли к строению. Остатки фундамента. Камень белёсый, пористый, почти без мха. В центре углубление, будто колодец, но без воды. И вновь всё было слишком аккуратно. Ни следов времени, ни растительности, ни следов зверей. Только редкие птичьи крики и тишина, как в музее.
Ярополк прошёл кругом, обошёл остатки кладки, потом сказал:
Здесь ктото жил. Недолго. Но не наши.
Почему? спросил Тимофей.
Потому что здесь нет ни золы, ни скребка, ни дерева. Ни дыма не было, ни тепла. Это не для жизни. Это для чегото другого.
Я пошёл к углублению. Там, на дне, валялся кусок ткани. Чёрный, синтетический. Обгоревший по краю. Я осторожно поднял и понял, что это часть куртки. Современной. Может, армейской. Или парашютной.
Не местное, сказал я.
Не наше, добавил Ярополк.
На закате мы устроили привал. Развели огонь, хоть и с осторожностью. Деревья были сухие, но почемуто плохо горели дым шёл тяжёлый, едкий. Ярополк хмыкнул: «Древесина странная. Как будто её варили». Тимофей уснул у костра, укутавшись в плащ. А я сидел и вспоминал. Про старосту. Про исчезновение Луки. Про карту Варвары. Про символ на стене в шахте.
И главное про то, как меня сюда вообще занесло. Про то, что из всех заданий за последние пятнадцать лет это единственное, где не дали даже схемы отхода.
На следующее утро, когда мы вернулись в деревню, нас не встретили.
Это было странно.
Обычно возвращение экспедиции пусть и мелкой собирало народ. Люди выходили, спрашивали, приносили воду, пытались понять, кто что видел. Теперь никто не вышел. Дома закрыты. В воздухе пахло гарью.
В центре, у сруба, стоял только один человек Варвара.
Где все? спросил Ярополк.
Их собрали. Совет. Староста требует ответа. Говорит, вы ушли не туда, куда надо. И теперь за вами след.
Какой след?
Не знаю. Он говорит, что вы принесли чтото с собой.
Я посмотрел на мешок. Внутри та самая обгоревшая ткань. Я достал её, протянул Варваре.
Это?
Она взяла, посмотрела.
Он знает, что это не наше. Но не хочет, чтобы это знали другие.
Нас позвали вечером. Собрание проходило у храма. Собралось больше половины деревни. Староста стоял у иконы, за его спиной два вооружённых парня. Один тот самый, что раньше охранял зернохранилище. Второй незнакомый.
Перед нами трое, что нарушили маршрут, сказал староста. Ушли в сторону, где земля не наша. Принесли то, что мы давно решили забыть.
Я сделал шаг вперёд.
А что именно мы решили забыть?
Он посмотрел прямо в глаза. Без эмоций. Без угрозы.
Всё, что не поддаётся смыслу. Всё, что не вписывается в слово.
Это не ответ.
Это единственный ответ, который удерживает людей в покое.
Люди молчали. Некоторые опустили головы. Некоторые глядели в сторону.
Ты хочешь говорить? спросил он. Тогда скажи.
Я вытащил ткань. Поднял.
Это не отсюда. Не из шестнадцатого века. Не из вашей жизни. Кто здесь может сказать, что он не видел таких вещей? Ктото знает, что это такое. И знает, откуда мы.
Пауза.
Потом голос из толпы. Женский.
Лука знал.
Потом второй.
Назар тоже.
Третий тихо:
И Марина…
Староста опустил голову.
Мы старались сохранить порядок, сказал он. Слишком долго. Возможно, ошиблись.
Потом добавил:
Все по домам. До утра никто не говорит ни слова. Завтра будет решение.
Он ушёл первым.
Я стоял. Варвара подошла.
Ты чтото сдвинул. Но теперь не останавливайся. Или они тебя сдвинут.
В ту ночь я спал у кузни. Без огня. Под открытым небом. Слушал, как ветер шевелит деревья и как будто слышал в нём чтото иное. Не голос. Не шорох.
Ожидание.
Как будто ктото ждал, когда мы начнём задавать правильные вопросы.
Утром деревня выглядела иначе. Не так, как после пожара или смерти. Не молчаливой настороженной. Избы открыты, дети не бегают, женщины держатся ближе к дверям. Мужчины собираются у колодца, но не за водой. Это была сцена перед чемто. Не обязательно плохим. Но точно перед чемто новым.
Староста вышел ближе к полудню. Один. Без свиты. Без знаков власти.
Сегодня день открытый, сказал он. Каждый говорит, что знает. Один раз. Без перебиваний.
Он сел на сруб. Варвара была рядом со мной, Ярополк чуть сзади. Я ждал, кто начнёт. И первой вышла Варенька.
Назар знал, сказала она. И Лука знал. А может, и Марина. Они знали, что мы не там, где думаем. Что за деревней не тайга, а чтото другое. Я не знаю что. Но когда Назар показал мне карту, он сказал: «Мы стоим в углу. А за углом не тень. За углом зрение».
Фраза прозвучала странно. Но никто не смеялся.
Следом выступил Тимофей.
Мы спускались в каменный зал. Там знак. Его невозможно было вырезать руками. Он как влитой в камень. И камень не наш. Слишком гладкий, как стекло, но не стекло. И звук от него глухой. Я работал с камнем. Я знаю. Это не наша порода.
Я добавил:
Мы нашли ткань. Современную. И пластину, как из прибора. Такие не делали здесь. И это не следы шестнадцатого века. Это следы внешнего вмешательства. Ктото здесь был. Или есть.
Староста слушал. Его глаза не дрогнули. Он только сказал:
Я знал. Но не всё. Когда меня поставили здесь я думал, что мы живём в изоляции. Что мы сохранённый народ. Заповедный. Хранилище. Потом стали пропадать люди. Я думал, это природа. Лес. Случайность. А потом пришли новые. С ними пришли другие исчезновения. Я стал закрывать. Стал прятать. Чтобы никто не рыл глубже. Потому что там не ответы. Там отказ.
Отказ от чего? спросил ктото.
От объяснения. Мы не знаем, кто нас поместил сюда. И зачем. Мы знаем только, что когда мы слишком шумим чтото приходит. И тогда ктото уходит. Без следа.
Тишина. Слишком тяжёлая.
И тогда Ярополк впервые за всё время заговорил громко:
Мы не звери. Если нас сюда поставили значит, есть способ выйти. Мы не можем жить, как в клетке. Или мы сойдём с ума.
Староста поднялся. Посмотрел по сторонам.
Тогда выбирайте.
Что? спросила Варвара.
Кто главный. Если не я пусть будет другой. Я устал.
Так в деревне впервые назначили выборы.
Не голосованием. Выдвижением. Каждая семья могла назвать имя. Через день подсчёт. Списки собирал писец теперь это был юноша, ранее подручный Луки.
Назвали девять имён. Среди них Ярополк. Варвара. Один плотник. Варенька. Даже я.
На следующий день каждый подходил к писцу и говорил имя. Вслух. Перед двумя свидетелями. Всё просто. Подеревенски.
К вечеру было ясно: Ярополк набрал больше всего.
Он отказался.
Я кую железо. А не порядок.
Второе место Варвара. Она согласилась. С оговоркой:
Я не правлю. Я слушаю. Кто хочет говорит. Кто молчит сам себе судья.
Ночью ко мне пришёл писец. Тот самый юноша.
У меня есть береста. От Луки. Я нашёл её под стропилами. Она не для всех. Она для тебя.
Он протянул мне свёрток. Я развернул.
На нём схема. Простая. В центре круг. От него четыре стрелы. Одна ведёт к знаку «ворота». Вторая к знаку «отсек». Третья «вход», четвёртая «не открывать».
В углу подпись. Странными знаками. Но рядом порусски: «Я видел это в свете. Оно не придумано. Оно заложено».
Утром Варвара сказала:
Мы собираем группу. Четверо. Мы пойдём по карте. Ты с нами.
Почему?
Потому что ты всё это начал. Теперь ты должен это закончить.
Я смотрел в окно. Деревня всё та же. Куры, дым из трубы, дети с клюкой.
Но всё изменилось. Без единого выстрела, без одного взрыва.
Изнутри.
Утром мы вышли.
Нас было четверо: я, Варвара, плотник Тимофей и писец теперь его звали просто Митя, имя Луки больше никто не произносил. Каждый из нас нёс по рюкзаку: еда на трое суток, тёплая одежда, связки сухого мха, мотки верёвки и заострённые колья. Из оружия ножи, топоры и один старый обрез, найденный у мельника. Ктото когдато спрятал его «на всякий случай». Сегодня этот случай настал.
Схема на бересте была не масштабной, но точной: четыре ориентира, отрезки, указатели. Мы сверялись с ней почти на каждом шагу. К северу от деревни тропа вела к оврагу, за ним редколесье, дальше высокая насыпь, а за ней начиналось то, что Митя назвал «вторым кольцом».
Кто назвал? спросил я.
В записи так было, ответил он. Лука писал: «Первое кольцо быт. Второе контроль. Третье камера. Четвёртое выход».
Что значит камера?
Думаю, не тюремная. А как у учёных. Где смотрят.
Когда мы достигли насыпи, солнце уже стояло высоко. Воздух был сухим. Земля плотной, без следов зверей, хотя по идее тут должны были быть лоси, зайцы, хотя бы птицы. Тишина была такая, что слышно, как с дерева падает лист.
Мы начали спуск. И через несколько минут оказались на почти идеально ровной плоскости. Как будто её выравнивали скребком. Ни одной кочки, ни одного корня.
Это не лес, сказал Тимофей. Это декорация.
Или опытный участок, добавила Варвара. Только вот для чего?
В центре площадки был люк.
Металлический, с углублением по периметру, засыпанный опавшей листвой и песком. Митя встал, присел на корточки.
Здесь должен быть знак.
Я помог ему расчистить поверхность. Через несколько минут появилась выгравированная метка круг с тремя равными насечками и точкой в середине.
Такой был на той пластине, вспомнил я.
Значит, оно связано, сказала Варвара.
Как открыть? спросил Тимофей.
Никто не знал.
Мы не ломились. Не долбили. Просто сели рядом. Обсудили. Вернулись к карте. Четвёртая стрелка указывала: «не открывать». Лука явно знал больше, чем говорил. Или чем мог себе позволить сказать.
Если мы откроем, произнес Митя, и окажется, что это… не для нас, мы ведь не сможем вернуть обратно.
Что значит «не для нас»? спросил Тимофей.
Он замялся.
Я не уверен. Но есть ощущение, что вся эта территория не просто лес. Это как комплекс. Ограниченный. Контролируемый. И мы внутри. А что снаружи никто не знает. Потому что никто не возвращался.
Мы решили не открывать. По крайней мере не сейчас.
Оставили метку два скрещённых сучка у основания, и вернулись к краю площадки, где нашли остатки старого сруба. Там, под мхом, в глине, была вторая береста. Свёрнутая, зажатая в трещине между камнями. Текст выгорел, но прочитать можно было:
«Если это читаешь значит, ты уже понял. Назад не ведёт дорога. Всё, что было оставлено для показа. То, что ты видишь не настоящее. Но ты настоящий. Не верь тому, что не задаёт вопросов».
Подписи не было.
Мы вернулись в деревню к вечеру следующего дня. Нас ждали.
Староста сидел у амбара. Варенька стояла рядом с ним. Дети у ног, взрослые в тени изб.
Что вы нашли? спросил он без лишних слов.
Ответ, ответила Варвара. Но он не готов.
А вы?
Готовы ждать.
Он кивнул.
Тогда всё попрежнему.
Уже нет, сказала она.
В ту ночь деревня жила, как обычно. Печки топились. Лапти сушились. Женщины варили похлёбку. Но каждый знал мы дошли до края. Мы не пересекли его. Но теперь знали, что он есть.
И это знание изменило всех.
На следующий день я собрал всё, что было у меня: обрывки бересты, обугленную ткань, схему Луки. Всё аккуратно спрятал в ящике в кузне под камень, куда Ярополк обычно кидал золу. Он знал. И одобрил кивком.
Я не знал, зачем я это делаю. Но чувствовал: ктото когданибудь придёт. И ему это понадобится.
А может быть я сам.
На следующий день Варвара предложила вывести группу подростков за границу поля.
Просто пройти. Не на разведку, не в нарушение. Чтобы они поняли: деревня не клетка. Чтобы у них появился горизонт.
Староста не возражал. Он стал молчаливым, как будто из него вытекла власть. Варенька, хоть и не числилась «советником», почти ежедневно присутствовала на сборах тихо, точно, вовремя. Её слушали. Варвара говорила мало, но в нужные моменты. Нового старосты не выбирали. Как будто никто уже не хотел, чтобы был ктото один.
Дети пошли на север. С ними был Митя. Вернулись через два часа. Ни одного происшествия. Сказали: «Лес, как лес. Только тише». Один из мальчиков сын плотника заметил:
Деревья стали ровнее. Одного роста. И между ними расстояние одинаковое.
Я напрягся. Это не первое подобное наблюдение. Ярополк тоже говорил, что в тех местах, где тайга должна была быть дикой, она «слишком правильная». Как будто ктото её расставлял.
На третий день после похода я попытался снова проверить радиосвязь. Старая радиостанция та, что была оставлена в тайнике при внедрении ещё лежала в земляной нише под берёзой, в двадцати минутах от деревни. Я нашёл её сухая, не тронутая, батареи на месте. Подключил антенну, выставил диапазон. Долго крутил ручку.
Ноль.
Никакого шума. Даже фона. Будто эфир был мёртв.
Я задал кодовый сигнал. Повторил. Подал два коротких, три длинных.
Ничего.
Не «тишина». А именно ничего. Как если бы радио работало не в вакууме, а в комнате без стен.
Я отключил её, обернулся и почувствовал, как меня ктото наблюдает.
Оглянулся. Никого.
Вернулся в деревню.
Больше про радио не вспоминал. Но и не выбросил. Припрятал обратно. Пусть будет.
Тем временем Варвара организовала «уроки». Детей собирали в бане. Там она показывала, как вести журнал погоды. Как делать зарисовки растений. Как складывать карты. Это не были уроки письма. Это были уроки понимания.
Митя помогал. Варенька тоже. Тимофей соорудил доску из берёзы и угольных дощечек. Люди начали приносить бумагу. Книг у них не было, но бумага гдето осталась. Значит, раньше она была. Значит были и книги.
Их сожгли?
Или спрятали?
Однажды вечером Варвара принесла мне лист, на котором был нарисован крест. Не церковный. Геометрический. В каждой части символ: круг, квадрат, линия и буква, похожая на «г».
Это нарисовал один из детей, сказала она. Без подсказки. Он сказал, что «увидел во сне, а потом нашёл на камне у родника».
Ты ему веришь?
Я не про сон. Я про то, что он нашёл. Камень там действительно с выемкой. Я проверила. Значит, символ есть. Вопрос не в сне. Вопрос зачем ребёнок его узнал.
Я молчал. У меня не было ответа.
На седьмой день с запада пришёл человек.
Это было впервые.
Не из деревни. Не с тех, кого знали.
Мужчина. Лет пятидесяти. В одежде охотника. Ветхий тулуп, самодельные сапоги. Без оружия. В руках трость.
Он вышел к нам вечером. Просто встал у водораздела. Ждал. Молчал.
Когда Варвара подошла он назвал себя:
Я из третьего звена. Из южной дуги. Зовут Андрей.
Ты один?
Было шестеро. Остался я.
Почему пришёл?
Он ответил:
Потому что вы шумите. Потому что мы слышим.
Его приняли. Но на ночлег поселили отдельно у оврага. Варвара велела дежурить рядом. Не охранять наблюдать. Я отправился первым.
Ночью он не спал. Сидел у огня. Грел руки. Смотрел, как пламя бегает по углям.
Ты тоже не отсюда? спросил я.
Он кивнул.
Не совсем.
Что ты знаешь?
Он подумал. Потом сказал:
Это всё один круг. Мы живём в проекциях. Нас несколько. Но каждый круг думает, что он один. Иногда круги сливаются. Тогда люди пропадают. Или появляются.
Кто нас посадил в эти круги?
Он пожал плечами.
Мы сами. Или те, кого мы забыли.
Зачем ты пришёл?
Он улыбнулся.
Потому что вы начали строить школу. А школа это первый шаг к бунту.
Он замолчал.
Но это не плохо, добавил он. Это значит, что вы стали себя помнить.
Утром его не стало.
Следов не было.
Ни одежда не осталась, ни следов у костра. Даже древесина, на которой он сидел, будто не прогнулась. Варвара сказала:
Он не исчез. Он просто перешёл.
Куда?
В соседний круг.
Я ничего не ответил.
Но внутри всё перевернулось.
Значит, мы не одни.
Значит, есть другие.
Значит выход возможен.
Но, может быть, не для всех.
Через день после исчезновения Андрея деревня начала меняться на глазах. Не вдруг, не резко, а так, как рушится лёд весной сначала в трещинах, потом медленно, с треском, но неотвратимо.
Самым заметным стало то, как люди начали говорить.
Раньше фразы были короткими, уклончивыми. Теперь спрашивали. Сравнивали. Один старик, плотник, подошёл к Варваре и попросил научить его чертить: «Не хочу умирать с руками, а не с глазами». Женщины начали носить волосы открыто, без обязательного повойника. Несколько человек отказались от утренней молитвы. И никто их не упрекнул.
Староста молчал. Он попрежнему выходил на площадь, смотрел, стоял у иконы. Но голос его никто больше не воспринимал как приказ. Он стал символом прошлого уважаемым, но немым.
Ярополк остался в кузне. Он не участвовал в собраниях, но дети начали приходить к нему смотреть, как куётся металл. Он разрешал. Давал держать молот, трогать меха. Иногда даже улыбался.
Однажды я спросил:
Ты не хочешь говорить?
Он покачал головой.
Я слышу лучше, когда молчу.
А что ты слышишь?
Люди перестали бояться. Это всегда громко.
Митя принёс новую бересту. Нашёл её в старой мыльне, между досками. Сухая, полусгнившая, но текст сохранялся. На ней не инструкция, не карта, а монолог. Почерк напоминал Луку.
«Если мы когданибудь поймём, где находимся мы потеряем равновесие. Поэтому всё, что удерживает нас не истина, а последовательность. Надо делать одно, потом другое. Не чтобы знать. Чтобы оставаться. Здесь.»
Я показал её Варваре. Она прочитала, потом сказала:
Лука ошибался. Истина не враг. Враг страх.
В тот день пришло письмо.
Не настоящее, конечно. Свёрток бересты, вложенный в мешок с хлебом, принесённый от пастуха. Тот сказал, что нашёл его в кустах, когда гнал скот. Никто не подписался.
Текст был простой:
«Уходите. Или вас уберут. Здесь нельзя быть свободным. Здесь нельзя строить. Здесь можно только повторять».
Бумага была свежая. Почерк грубый, неровный. Но смысл однозначный.
Варвара собрала совет. Пришли не все. Ктото стал держаться в тени, ктото молчать. Страх вернулся, но уже не как прежняя дисциплина. Теперь это был страх потерять новую надежду.
Мы не откажемся, сказала она. Но мы не можем действовать без осторожности.
Ктото из своих угрожает, сказал Митя. Не извне. Отсюда.
Или ктото, кто был здесь всегда, добавил Тимофей. Но только сейчас начал показываться.
Мы решили усилить наблюдение. Ввести ночные обходы. Не как раньше с копьями и молитвами, а с записями. Каждый час отметка. Каждый утро отчёт. Не для контроля. Для памяти.
Я получил один из участков от кузни до бани. Патрулировал с Ярополком. Он шёл молча, слушал, а я записывал.
Однажды ночью, на третьем обходе, мы увидели свет.
Не яркий. Не фонарь. А отражение как будто в воздухе чтото вспыхнуло. Однократно.
Видел? спросил я.
Он кивнул.
Там, где ручей пересекается с северной тропой.
Пойдём?
Не сейчас.
Почему?
Потому что нас ждут.
Мы вернулись. Наутро следов не было. Я подошёл к Варваре. Рассказал. Она не удивилась.
Такие вспышки раньше видели дети. Но не говорили. Потому что их наказывали.
А теперь?
Теперь они запоминают.
Через три дня мальчик принёс схему. Нарисованную углём. Пять точек. Одна в центре. Остальные вокруг. Каждая соединена с центральной линией. И рядом надпись: «Я видел, как одна точка сгорела».
Что значит «сгорела»? спросил Митя.
Она исчезла, сказал мальчик. Была и нет. Вспыхнула и пропала.
Мы поняли: ктото в деревне ведёт наблюдение. Не просто изнутри. А изза.
Или над.
Или через.
Я написал всё, что знал, на новом листе. Не бересте бумаге. От руки. Подробно. От первого дня до последнего. Внизу приписал:
«Если ты это читаешь ты такой же, как я. Мы здесь. Мы настоящие. Остальные возможно, нет. Но мы есть. Мы видим. Мы думаем. Мы начинаем».
И закопал его под деревом у ручья.
Всё повторяется.
Но не всё одинаково.
Когда ты долго живёшь в системе, где каждое движение отражение, ты начинаешь думать, что вне её нет ничего. Только повторение. Только кольца.
Но это ложь.
На десятый день после исчезновения Мити я начал собираться. Не как беглец. Как человек, который выполнил задачу. Не всё понял но всё увидел.
Я подошёл к Варваре. Она стояла у бани, сушила травы. Руки в тени, глаза в свете.
Мне пора.
Она не удивилась.
Ты не взорвёшь границы. Ты просто пройдёшь через них.
Думаешь, пустят?
Думаю, уже ждут.
Кто?
Те, кто придумал. Или те, кто ошибся.
А ты?
Я останусь. Тут ктото должен остаться.
Я простился с Ярополком. Он долго мял в руках подкову, потом вложил мне её в руку.
Когда будешь дома закопай у порога. Чтоб помнил.
Я и так запомню.
Запомнить можно страх. А надо тишину.
На прощание Варенька принесла свёрток. Береста. Чертёж. От руки. Подпись Мити.
В центре круг.
От него стрелка. Написано: «Путь назад. Только не тот, с которого пришёл. А тот, на котором стал».
Я не сразу понял, что это значит. Только позже по дороге.
Я шёл медленно. Через те же леса. Те же тропы. Но всё было иначе.
Птицы появились только на третий день. Зверь на четвёртый. Первый дождь на пятый. Я был жив. И это значило, что я уже не часть системы. Я снаружи. Или возвращён.
На шестой день я вышел к дороге. Пыльной. Разбитой. На ней стояли следы шин. Свежие.
Через два часа первый человек.
Военный. Камуфляж. Форма пограничных войск. Автомат на ремне. Увидел меня замер. Потом поднял рацию:
Найден. Повторяю найден. Один. Внешне стабилен. Одет в народное. Не агрессивен.
Через шесть часов меня эвакуировали.
Через день доставили в Москву.
Через три допрос.
Медсанбат при части номер триста семьдесят четыре располагался в подземном блоке бывшего института экспериментальной биологии. Меня разместили в боксе без окон, с мягкими стенами и вежливым врачом по фамилии Белкин. Он говорил всё правильно: поуставному, с интонацией заботы, но в глазах у него протокол, а не тревога.
Где вы были? спросил он на третьем сеансе.
В месте, которого нет на карте.
Подтвердите географические координаты.
Я их не знаю.
Он кивнул. Писал.
Вас там держали?
Нет.
Вы могли уйти в любой момент?
Почти. Но не раньше, чем надо.
Он замолчал. Потом сказал:
По линии Центра вы числитесь пропавшим. Шесть месяцев. Восемь дней.
Вы искали?
Неофициально да. Официально вы отсутствовали в связи с глубокой разработкой в интересах службы.
Вы мне не верите.
Моё дело не верить. Моё дело сверять. Вы в порядке. По крайней мере физически.
Он посмотрел в сторону.
Есть вопросы, майор?
Один. Кто дал приказ о внедрении?
Он замер. Потом наклонился к столу, выключил магнитофон.
Комитет не знал, что именно вы найдёте. Они думали изолированная секта. Социальный эксперимент. Возможно наследие старого НКВД. Но вы нашли больше.
Я ничего не доказал.
Но вы выжил.
Он встал.
Сегодня вас переведут. Завтра домой. Формально на реабилитацию.
И всё?
Нет. Всё только началось.
На следующий день меня одели в новую форму. Не мою. Не по размеру. Как будто просто «вставили» обратно.
На вокзале меня посадили в поезд.
Выдали документы. Выглядят как настоящие. Но свежие. Все справки в порядке. Медкарта с отметками. Справка о возвращении гриф «дсп». Домашний адрес тот же.
Малая Ботаническая улица.
Тот самый дом. Коммуналка. Семья.
Поезд шёл ровно.
Я смотрел в окно.
И думал не о том, что скажу жене. А о том, с кем я теперь разговариваю внутри себя.
Потому что Владимир Борисович Серёгин, майор КГБ, из этого поезда вышел бы другим человеком, если бы знал, зачем на самом деле его туда послали.
Но ответа так и не дали.
Только проездной до Москвы и указание «вернитесь к жизни».
По прибытии в город я не сразу пошёл домой.
Прошёл по переулкам. Посидел у метро «Проспект Мира». Подышал влажным воздухом. Послушал, как подростки спорят о кино. Как женщина ругает продавщицу за хлеб.
Нормальная жизнь.
Обычная.
Я не чувствовал в ней себя.
Но я знал, что должен в неё вернуться.
У подъезда стояла Ирина.
Как будто знала.
Руки в карманах, волосы растрёпаны. Она посмотрела. Не подошла. Не побежала. Только произнесла:
Шесть месяцев, Володя.
Я кивнул.
Я не мог связаться.
Он думал, что ты умер.
Я замер.
Руслан?
Да. Он спрашивал у меня каждый день. Потом перестал.
Я…
Не надо, сказала она. Просто зайди. И не ври.
Я прошёл мимо неё, поднялся по лестнице.
Открыл дверь.
Запах квартиры был тот же. Варёный картофель, ковёр, треснувшая розетка.
А внутри чтото иное.
Я вошёл. Разулся.
Сел на табурет.
И ждал.
Ждал, когда сын выйдет из комнаты.
Я сидел на табурете, как в допросной. Спина прямая, руки на коленях. На кухне скрипели старые часы. Гдето в соседней комнате шорох, дыхание, шаги.
Руслан вышел, не спеша. В пижаме. Носки разные. Подрос.
Он остановился в дверях. Посмотрел.
Привет, сказал я.
Он ничего не ответил.
Смотрел, как будто видел не меня, а чтото отдалённое, обрамлённое воспоминаниями. Потом прошёл мимо. Сел на диван. Повернулся ко мне боком. Прислонил подбородок к кулаку.
Тебя же не было полгода, сказал он.
Да.
Ты умер?
Нет.
Но никто не знал, где ты?
Верно.
И ты не писал. Не звонил. Мама плакала. Я слышал.
Я молчал.
А ты где был?
Я поднял глаза.
В одном месте. Где люди живут как будто в прошлом. Но на самом деле в чёмто большем. Меня туда отправили. Я должен был выяснить, что это за место.
Ты выяснил?
Не до конца.
Тогда зачем вернулся?
Я подумал. Медленно. Без спешки.
Чтобы не забыть, кто я.
Он не сразу понял. Потом пожал плечами.
Мы ужинали. Тебе оставить?
Если можно.
Он кивнул. Пошёл на кухню. За ним мягкие шаги. Возня посуды.
Я сидел. На том же табурете. В той же позе.
Но внутри всё сместилось.
Ирина не говорила ничего до вечера. Мы ели втроём. Я осторожно. Руслан быстро. Она молча.
Потом сказала:
Ты не обязан рассказывать. Но если ещё раз уйдёшь скажи.
Я кивнул.
Я скажу.
Мне не нужен герой. Мне нужен муж.
Она встала. Пошла к окну. Открыла. Вошёл московский вечер с газами, с пылью, с пронзительной теплотой улицы, где люди живут, не зная о деревнях, которых нет на карте.
Я встал. Подошёл к ней.
Мы стояли. Молча. Смотрели, как фонарь качается на проводе.
Позже, когда все легли, я остался на кухне.
Открыл ящик.
Достал обугленную ткань.
Ту самую. Из того места.
Я не знал, зачем взял её с собой. Но теперь понял чтобы не забыть.
Не доказать.
Не сообщить.
А просто помнить.
Как будто без этой памяти я больше не существую.
За окном ночь.
Время московское.
Календари снова идут вперёд.
Но коегде, в глубине, существует место, где всё стоит на месте.
И я теперь знаю таких мест может быть больше, чем мы думаем.
Вопрос не в том, где они.
А в том, когда они понадобятся.