Холодное утро зацепилось колючим инеем за стебли прошлогодних трав в саду Маргариты. Она стояла у окна мастерской, чашка остывшего чая в руке, и смотрела не на сад, а сквозь него.
Куда-то в пустоту, которая поселилась внутри нее три года назад, когда перестало биться сердце Николая.
Сад был их общим детищем, их второй холст. Николай копал, сажал, подпирал, а Маргарита, живописала его буйство акварелью и маслом. Ее картины, полные солнечного света и жизни, покупали галереи.
Теперь же сад, как и ее душа, медленно погружался в запустение. Розы, некогда гордые, поникли под тяжестью нестриженых побегов и черной пятнистости. Дорожки зарастали подорожником и одуванчиками.
Старый дуб, под которым они пили утренний кофе, стоял, словно скорбный монумент, его ветви тяжело опущены.
Мастерская была чиста и мертва. Холсты, обернутые в ткань, прислонились к стене, как саваны. Краски в тюбиках засохли. Палитра, забытая на мольберте, покрылась пылью, сквозь которую проступали следы последнего, незаконченного мазка – ярко-алого, цвета любимого Николаем пиона.
Маргарита не прикасалась к кистям. Она лишь выходила в сад, садилась на ржавеющую скамейку под дубом и молчала. Соседи шептались, совсем замкнулась. И сад пропадает. Жалко.
Однажды ранней весной, когда земля только начала оттаивать, источая сырой, терпкий запах пробуждения, Маргарита заметила нечто. У самого основания старого дуба, из трещины в коре, пробивался тонкий, хрупкий побег.
Совсем юный, ярко-зеленый, почти нереальный на фоне темной, морщинистой коры. Он тянулся к слабому солнцу, вопреки тени великана, вопреки холоду, вопреки всему.
Этот росток пронзил ледяную броню ее апатии, как игла. Что-то дрогнуло внутри. Не радость, нет.
Скорее вызов. Глухая ярость на эту наглую, бессмысленную жажду жизни посреди ее личной зимы.
Она не стала его вырывать. Вместо этого, движимая непонятным ей самой импульсом, она надела старые перчатки Николая, слишком большие для ее рук, и взяла секатор. Сначала робко, потом все яростнее она начала обрезать засохшие, больные ветви роз.
Треск ломкой древесины был резким, почти болезненным. Она копала землю у корней, ощущая ее холодную тяжесть под ногтями, вдыхала острый запах сырости и гниющих листьев. Работа была тяжелой, спина ныла, руки дрожали от непривычного напряжения.
Но с каждым срезанным сухим сучком, с каждым выкорчеванным сорняком, в ней что-то сдвигалось. Как будто она расчищала не только сад, но и завалы в собственной душе.
Она не замечала, как проходили дни. Солнце пригревало сильнее, почки на деревьях набухали. А тот хрупкий побег у дуба тянулся все выше, выпуская первые нежные листочки.
Маргарита смотрела на него, и в ее глазах, потухших и глубоких, как колодцы, мелькал отблеск не то удивления, не то старой, забытой боли.
Однажды, вернувшись в мастерскую, залитую полуденным солнцем, она остановилась как вкопанная. Пыль в лучах света танцевала золотыми спиралями. Взгляд упал на засохшую палитру, на следы того самого алого пиона.
И вдруг, резко, почти грубо, она сорвала ткань с одного из маленьких холстов. Чистая, ослепительно белая поверхность встретила ее вызовом.
Руки дрожали. Она схватила тюбик ультрамарина, с трудом выдавила на палитру каплю густой, почти черной краски, разбавила ее скипидаром до жидкого состояния.
Запах разъедал ноздри, щипал глаза. Она окунула самую тонкую кисть, ту, что любила использовать для прожилок на лепестках. Кисть зависла над холстом.
Перед глазами встал не сад в его былой славе, не Николай с улыбкой. Встал тот самый хрупкий побег. Его невероятная, абсурдная зелень на фоне черной, мертвой коры.
Его упрямое стремление вверх, к свету, вопреки тени, холоду, безнадежности.
Первый мазок лег на холст. Не аккуратный, не уверенный. Широкий, размашистый, темно-синий, как трещина в коре, как бездна горя.
Потом другой, рядом, тоже темный, но с оттенком земли. Она смешивала краски прямо на холсте, не думая о технике, о правилах. Зелень для ростка получилась ядовито-яркой, почти кричащей.
Она лепила его форму густо, рельефно, будто пыталась вырвать его из темноты физически.
Она писала не сад. Она писала боль. Боль утраты, боль запустения, боль беспомощности.
И посреди этой боли, крошечный, неистовый всплеск жизни. Этот бунт. Этот вопль надежды, который она сама в себе подавляла годами.
Слезы текли по ее щекам, смешиваясь с краской на палитре, оставляя соленые дорожки на холсте. Она не вытирала их. Она писала.
Яростно, отчаянно, как дышала после долгого удушья. Пальцы пачкались в синем, зеленом, черном. Краска попадала на старый фартук Николая, который она так и не сняла.
Когда солнце склонилось к горизонту, залив мастерскую алым светом, Маргарита отступила на шаг. Перед ней был не пейзаж. Это был портрет ее души.
Грубый, искренний, пронзительный. Темная бездна отчаяния и посреди нее, один яркий, хрупкий, невероятно живой мазок жизни, тянущийся к свету. Как тот побег у дуба.
Она опустила кисть. Дрожь в руках не утихла, но внутри было странное, непривычное чувство. Не счастье.
Не покой. Опустошение? Нет. Скорее освобождение. Как будто она наконец выплакала слезы, застрявшие в горле три года назад.
Она подошла к окну. В сумерках сад тонул в синих тенях. Но она знала, что там, у дуба, есть росток. И знала, что завтра она снова выйдет в сад.
Подрежет розы. Прополет дорожки. Возможно, даже купит новые тюбики краски. Настоящие.
А потом… потом она снова подойдет к холсту. Потому что тихий бунт в лепестках и красках только начался. И впервые за долгие годы Маргарита почувствовала не тяжесть, а толчок. Толчок к жизни.
Хрупкий, как первый росток, но уже неодолимый. Сад и холст снова стали ее миром. Миром, где горе и надежда сплетались в один берущий за душу узор, мазок за мазком, лепесток за лепестком.
#рассказ #рассказы