В морге пахло железом и старой известью. Холод стоял ровный, глухой, как в подвале старого монастыря. Я стоял у стола, поверх которого тянулся полиэтиленовый брезент, и ждал, когда патологоанатом уберёт простыню. Молчание затянулось. Он медлил. Это уже само по себе было странно.
Ты ж много чего видел, Артём Игоревич, наконец сказал он. Но такого ты ещё не встречал.
Я ничего не ответил. Просто кивнул.
Простыню отдёрнули. Я машинально сделал шаг назад.
Женское тело. Голое. Лежало неподвижно, будто не мёртвое, а выключенное. Как кукла. Только кукле не отрывают руки и ноги. И не оставляют от срезов такие гладкие, неестественные края. Ни одной царапины вокруг. Ни капли крови. Всё будто стерильно. Даже слишком.
Где вы её нашли?
Промзона у Рижского вокзала. За гаражами. Рабочий мусор выносил, а там она. Без следов волочения. Как будто её туда положили с небес.
Я обошёл тело по кругу. Девушке не больше двадцати. Тёмные волосы, лицо восточного типа. На шее еле заметная царапина, может, от цепочки. Грудная клетка чуть провалена внутрь. Лёгкий запах духов. Дешёвых. Таких, что липнут к ноздрям.
Имя?
Неизвестно пока. Пальцы обгорели. Установим по зубам.
Я долго смотрел на швы срезов. Убийца действовал не ножом, не пилой это было видно сразу. Слишком ровно. Слишком анатомически чисто. Такое не сделает ни мясник, ни хирург. Такое сделает только ктото, кто... не человек. Или давно им не является.
Я молчал. Даже не записывал. Просто впитывал в себя всё, что мог. Такие дела не решаются в кабинете они зреют в голове.
Пока мы разговаривали, в соседней камере холодильника зажужжал мотор. Морг ожил, как будто почувствовал присутствие ещё одной смерти. Лампочка на потолке слегка замигала.
Похожее было? спросил я у судмедэксперта.
Он потёр шею, не глядя мне в глаза.
Два года назад. В Тушино. Девушка из той же среды. Тоже без конечностей. Тогда решили, что это дело рук криминала. Но тогда были другие обстоятельства. У той было хотя бы... хоть чтото. Эта чистая, как музейный экспонат.
Я записал: «Тушино. Два года назад. Повторный осмотр обязателен».
Когда вышел на улицу, небо было низким и тяжёлым. Москва затаилась. Дворники скребли снег, будто пытались стереть с асфальта следы чегото невидимого.
Я шёл к машине и вдруг понял: это не будет просто очередное дело. Это нечто совсем другое. И начинается оно не с улики, а с пустоты. С тел без рук. С улиц без камер. С улиц, где ктото охотится по своим правилам.
И мне предстоит узнать, чьи это правила.
На следующий день я снова вернулся в морг. Надо было пересмотреть тело. Один раз недостаточно. Иногда детали всплывают не сразу. Особенно когда разум всё ещё цепляется за привычные объяснения.
Освещение было слабым. Флуоресцентные лампы гудели, как ульи. Металл столов казался влажным от холода, а воздух плотным, будто натянутым между мёртвым и живым.
Судмедэксперт Литвинов молча открыл холодильную камеру. Я ещё раз посмотрел на тело. Оно лежало, как и вчера, но в этот раз я обратил внимание на странную вещь в месте, где должны были быть плечевые суставы, кожа была не просто срезана, а как будто затянута, стянутой морщинистой плёнкой. Как будто после ампутации прошло не менее двух недель. Но тело нашли позавчера.
Это не совпадает по времени, сказал я вслух.
Литвинов кивнул. Он уже заметил то же самое, но молчал, пока я сам не увижу.
Ткани частично регенерированы. Даже есть срастание. Такое бывает… у живых, он произнёс это с осторожностью. Не могу это объяснить.
То есть она жила без конечностей?
Либо так… либо её держали живой какоето время. До смерти. А потом только выбросили.
Я отвернулся. Глубоко выдохнул. В висках забилось чтото тяжёлое. Поднялось странное ощущение словно ктото смотрит, не из угла комнаты, а изнутри самого тела. Изнутри её пустого тела.
Я сел в машину и включил диктофон.
Третье марта. Следователь Костров. Подтвержден случай № один. Женщина без конечностей, без признаков активного насилия. Вероятно, жертва похищения и длительного содержания. Описание совпадает с инцидентом в Тушино. Не исключено серийный убийца.
Я выключил запись.
К обеду поступила информация. В районе Садовнической улицы была обнаружена вторая жертва. Та же картина. Без рук. Без ног. Одежда частично сорвана, тело выброшено у подъезда жилого дома. Почерк идентичный.
Когда я прибыл на место, двор был пуст. Соседи стояли у окон. Полиция отцепила территорию. Лейтенант Никитина уже работала.
Нашли её вот здесь, она указала на узкую щель между мусорными баками и стеной подъезда. Ранним утром. Местная бабушка вынесла ведро и чуть не умерла от страха.
Камеры?
Выведены из строя. Все три. Одновременно.
Это начинало повторяться.
Я опустился на корточки и посмотрел на землю. Снег был примят. Но не было следов волочения. Ни одной капли крови. Только чёткий прямоугольный отпечаток как будто ктото поставил ящик. Или ношу.
Её ктото принес. Поставил аккуратно. И ушёл. Восемь часов утра. При ярком свете. И никто ничего не видел.
Люди боятся смотреть, тихо сказала Никитина. Особенно в таких районах.
Мы забрали тело. Я не стал заезжать в отдел. Поехал домой, но не зашёл просто сидел в машине, уткнувшись лбом в руль. Чтото не складывалось. Или, наоборот, складывалось слишком быстро.
Я открыл старый архив. Делал это редко, почти никогда. Там были материалы, которые никто не хотел поднимать. Неофициальные. Удалённые. То, что не прошло в официальную статистику.
Папка с надписью «Дело номер шестьсот восемьдесят девять». Метка: «Неопределённая угроза. Восточная Европа. Две тысячи восьмой год».
Пропавшая группа девушек на территории частного пансионата в Словакии. Ни тел, ни следов. Только свидетельские показания: «слышали визг», «видели высоких людей с бледной кожей», «запах гари и вина».
Именно: вина.
Я пролистал вниз. Фото. Записи. Один портрет. Мужчина средних лет, в черной одежде, с теми же глазами. Светлосерыми. Почти белыми.
Подпись под фото: «Иван Карлович Рейхенбах. Владение: замок ВелькеЛовце. Исчез. Объявлен в розыск. Безрезультатно».
Это имя я уже слышал. Совсем недавно.
Я закрыл папку и посмотрел в окно. Сумерки ложились на город, как тень чегото древнего. Москва дышала тяжело. Сквозь стекло казалось, будто улицы становятся короче, дома выше, а свет фонарей тускнеет с каждой минутой.
Они были здесь. Рядом. Уже давно. И, возможно, никогда никуда не уходили.
На следующее утро я был уже в отделе. Свет пробивался сквозь жалюзи полосами, как тюремные прутья. На столе три папки. Новые материалы по делу. И одна старая. Та, что я принёс из архива. Я положил её сверху.
Лейтенант Никитина вошла без стука.
Появился свидетель, сказала она. Случайный. Бездомный. Ночевал на стройке у Садовнической, как раз там, где нашли вторую.
Врет?
Возможно. Но говорит убедительно. И… она замялась, запах от него странный. Не как от обычного алкаша. Чтото химическое. Как формалин. Или старая кровь.
Мы допросили его в подвале. Имени он не назвал. Тонкий, сгорбленный, глаза мутные. Он дрожал, но не от страха от злости.
Я их видел, сказал он. Двоих. Мужчина и женщина. Шли по тротуару, как пара из фильма. В плащах, с тростью. Только трость у него блестела, как лезвие.
Видел лицо?
Только её. Гладкое. Слишком гладкое. Как кукольное. А губы... он прикусил язык, губы у неё были не настоящие. Кожа натянутая. Как у восковой фигуры.
Что они делали?
Несли. Человека. На руках. Как будто пьяного. Но он не шевелился. Ни звука. И они исчезли. Просто… в один момент. Были и нет. Словно растворились в воздухе.
Мы обменялись взглядами с Никитиной. Она уже понимала, как и я: обычная логика здесь не работает. Это не ритуал, не серийный маньяк. Это образ жизни. Образ питания.
После допроса я заказал съёмки с камер в радиусе двух кварталов. Все файлы с той ночи повреждены. Не удалены. Повреждены. Технически. Как будто сигнал нарушился на аппаратном уровне. Такое невозможно. Почти.
Я поехал на Садовническую один. Никому не сказал. Иногда улица говорит больше, чем бумага. Дождь моросил, как пыль. Серая грязь смешивалась с асфальтом, превращая его в вязкую массу. Я стоял у мусорных баков и смотрел на то место, где нашли тело.
Потом услышал. Не звук, не голос. Мысль. Чужая мысль.
«Ты близко, следователь. Слишком близко.»
Я резко обернулся. Никого.
В этот момент раздался звонок.
Костров? Это Литвинов. Срочно приезжай. С телом чтото происходит.
Я прибыл через сорок минут. В морге стояла тишина, но не та, привычная, а давящая. Как будто сама смерть замерла, наблюдая. Тело первой жертвы изменилось. Ткани, которые вчера были мертвы, начали темнеть. Кожа натянулась, а глазницы… в них появились следы движения. Как будто зрачки едва заметно расширялись и сжимались.
Это невозможно, сказал Литвинов. Я сам проверил. Её сердце не бьётся. Органы разрушены. Она мертва. Абсолютно.
Но тело живёт, прошептал я.
Нет. Не живёт. Оно ожидает.
Мы переглянулись. И в этот момент изпод бинтов на правом плече выступила капля густой, почти чёрной крови.
Я отпрянул.
Литвинов тяжело сел в кресло и достал сигарету. Он не курил десять лет.
Что бы это ни было, это не связано ни с медициной, ни с криминалистикой. Это другой порядок. Другой устав. Я не хочу знать, что дальше.
Я забрал фото и документы. По пути в отдел мне позвонили из УВД по Ярославскому району. Новое тело. Всё по шаблону. Только на этот раз мужчина. Первый мужчина.
На месте я увидел то же: тело без рук и ног, аккуратный срез, чистота, отсутствие крови. Но главное лицо. Оно было перекошено от ужаса. Как будто в последние секунды он понимал, что с ним делают. И кто это делает.
У нас менялась картина. Это уже не избирательная охота. Это сбор. Ктото собирает тела. А точнее части. И, возможно, использует их.
Я вспомнил про Рейхенбаха. Его подпись под архивным фото. И глаза. Вчера свидетель, сегодня мёртвый с тем же выражением. Словно все они видели одного и того же, в последние секунды.
И я решил. Я пойду к нему.
Не под прикрытием. Не по ордеру. Просто приду и посмотрю в лицо. Прямо. Без фильтров.
Потому что, если это он… если он за этим стоит то мы имеем дело не с человеком.
А с чемто постарше человечества.
Я приехал к особняку в сумерках. На улице начинал падать первый снежный туман не полноценный снег, не дождь, а мелкая взвесь, будто пепел. Он оседал на плечах и капоте, прилипал к ресницам.
Ворота были приоткрыты. Это насторожило. На таких домах всегда система, охрана, камеры. А здесь тишина. Полнейшая. Как будто никто и не пытался скрыться, наоборот ждали.
Я вошёл внутрь. Дверь заскрипела. В холле пахло сырой древесиной и чемто приторным, как будто варили вино с костями. Лестница уходила вверх, но я не стал подниматься. Прислушался. Дом будто дышал глухо, еле заметно, но определённо… живо.
Добрый вечер, произнёс голос. Хриплый, но чёткий. Костров, если не ошибаюсь?
Я повернулся. В дверном проёме стоял мужчина в тёмносерой рубашке и жилете. Возраст определить было сложно. Лицо без морщин, но взгляд… не старый древний. Как у старинных фотографий. И да, глаза. Светлосерые. Почти белые.
Иван Карлович Рейхенбах? спросил я, не пытаясь играть.
Меня так называют, да. Проходите. Всё равно вы уже внутри.
Я прошёл за ним в гостиную. Стены были увешаны картинами но не современными. Тушь, масло, пергамент. На одной сцена средневековой хирургии. На другой охота, где люди разделывали зверя, а потом... наоборот.
Вы пришли с обвинениями? спросил он. Или с вопросами?
У нас три тела. У всех отсутствуют конечности. Следы вашей семьи тянутся с девятнадцатого века. Калининград, Словакия, Тифлис, Москва. У всех одно и то же. И ваше лицо, не меняющееся с года тысяча девятьсот двадцатого.
Он не моргнул.
И что вы хотите услышать, следователь?
Правду. Имена. Мотив. Или я завтра устрою сюда облаву. Подниму прокуратуру, ФСБ, ГРУ, хоть пожарных.
Он улыбнулся искренне, почти почеловечески.
Вы этого не сделаете.
Почему?
Потому что вы хотите понять. Не остановить, не уничтожить. Вы из тех, кто идёт до конца. Даже если на том конце бездна.
Он протянул мне бокал.
Это не кровь. Просто красное. Испанское. Тысяча девятьсот тридцатый. Очень редкое. Позволите?
Я не притронулся. Он сел. Я остался стоять.
Вы убиваете людей. Отрываете руки и ноги. Срезаете, как в лаборатории. И всё это зачем?
Он посмотрел в камин. Пламя отражалось в его глазах, делая их почти прозрачными.
Мы не убийцы. Мы эволюция. То, что вы называете «вампиром», лишь стадия. Миф. Было время, мы пили кровь. Потом брали печень, сердце, мозг. Всё это периоды. Сейчас мы питаемся другим. Конечностями. Почему? Потому что это то, что остаётся живым даже после смерти. В пальцах память. В сухожилиях характер. В суставах энергия. Мы не просто едим. Мы поглощаем структуру.
Я молчал. Это звучало как бред. Но в его голосе не было ни тени сомнения. Ни тени оправдания.
Почему теперь? Почему в Москве?
Потому что пришло время. Ваш город зрел долго. Он полон боли, страха, слабости. Здесь много тех, кто уже не жив, но всё ещё дышит. Нам нужны такие. Мы питаемся ими. Тихо. Без шума. Но вы вмешались. Слишком быстро. И теперь…
Он замолчал.
И теперь?
Теперь мы должны решить, останетесь ли вы в этом городе.
Я почувствовал, как чтото движется за моей спиной. Быстро обернулся никого. Но воздух стал плотнее. Давление сильнее. Будто стены приблизились.
Вы ведь уже поняли, сказал он, не поднимая головы. Это не остановить. Это не организация. Не культ. Это… семья. Мы живём, потому что умеем ждать. Потому что не совершаем ошибок. Но иногда ктото ломает шаблон. Как вы.
Я вытащил пистолет. Он даже не шелохнулся.
Стрелять будете?
Если придётся.
Он встал.
Тогда делайте это сейчас.
Я целился в голову. Рука дрожала. Внутри всё кричало: «Нажми». Но он смотрел прямо. Не вызывал страха. Ни угрозы. Ни агрессии. Только уверенность. И странную… жалость.
Не вы первый, сказал он. И не вы последний. Просто, когда всё закончится, вы тоже станете частью коллекции. Не как жертва. Как свидетель.
Я вышел из дома. Не стал стрелять. Не стал звать группу. Просто ушёл. Потому что знал сейчас он не врёт. Это не монстр. Это… новая форма жизни. И она уже в городе. Не в подвалах, не в мифах. А среди нас.
И каждое исчезновение это не ошибка. Это звено.
Я вернулся в отдел. Закрыл дверь. Выключил свет. И сел. Просто сидел. Несколько часов. Потому что теперь я знал: война началась.
Но никто, кроме меня, её ещё не заметил.
Я не спал двое суток. Пытался собрать в голове всё, что слышал и видел. Пытался написать доклад. Невозможно. Как изложить на бумаге то, что не укладывается ни в одну статью уголовного кодекса? Существуют ли вообще формулировки для поедания людей не ради убийства, а ради наследования их силы?
В отделе начали косо смотреть. Никитина единственная, кто чтото чувствовала. Остальные просто отмахивались. Мол, маньяк. Очередной извращенец. Даже когда в Сокольниках нашли ещё одно тело снова без рук, без ног, с закрытыми глазами реакция была вялая. Словно все уже устали. Или не хотели в это лезть.
А я хотел. Слишком сильно. Это стало личным.
Я проснулся ночью от странного звука. Будто ктото дышал в комнате. Медленно, глубоко. Я схватил пистолет, включил свет никого. Окна закрыты. Дверь заперта. Но звук остался внутри не в воздухе, а в голове.
«Скоро ты станешь одним из нас», прошептал внутренний голос.
Я поехал к Никитиной. Она жила одна, в панельной пятиэтажке на Алтуфьевском. Когда я постучал в дверь, она не удивилась.
Ты весь побелел, Костров. Проходи. Я чайник поставила.
Слежка, сказал я, проходя на кухню. Они следят. Либо ментально, либо физически. Либо и то, и другое. Я чувствую их даже в собственном доме. В своих снах. В себе.
Она налила чай, не моргая.
Я видела мужчину у подъезда. Сегодня. Смотрел на моё окно. Не двигался. Час стоял. Потом просто исчез. А камеры пусто. Ни одного кадра.
Мы молчали. Только чайник свистел, будто предупреждая: время уходит.
Мы не справимся вдвоём, сказал я.
У нас нет выбора, ответила она. Или мы вскроем это дело… или нас закроют вместе с ним.
Я достал фото, архивные материалы, карту города. Отметил все места, где находили тела. Центр, Соколники, Тушино, Ярославка… всё складывалось в круг. Но не простой. Геометрически точный. Почти ритуальный.
Это не просто охота, прошептал я. Это система. Структура. Как старинный обряд. Как сборка чегото.
Или когото, добавила Никитина. Что, если они не просто питаются конечностями? А собирают. Конструируют.
Я взглянул на неё.
Ты о чём?
Куклу. Сосуд. Новое тело. Из частей. Возможно, они создают себе потомство. Или… хранилище.
Теория была безумной. Но чем дальше мы шли, тем безумие казалось ближе к истине.
На следующий день я направил запрос в Росреестр недвижимость, оформленная на Рейхенбаха или на подставные имена, повторяющиеся в делах исчезновений. Через час система зависла. Буквально. Сервер заблокировал сессию и выкинул меня из базы.
А через два часа я получил вызов «на ковёр». Прокурор. Красная папка. На обложке фамилия: Костров.
Капитан, сказал он с усталой улыбкой. Что вы творите? Кто дал вам полномочия копать вне района? Зачем вы пытались вскрыть архивы девяносто третьего года без ордера?
Потому что дело растёт. Люди гибнут. Мы имеем дело не с одиночкой.
Знаю, оборвал он. Вы не первый, кто сюда лез. И если хотите знать, где остальные взгляните в зеркало. Долго они не живут.
Он закрыл папку и мягко сказал:
Оставьте это. И живите. Вам предлагают не просто выжить, но стать частью другого порядка. Порядка, где никто не исчезает без причины. Где вы, возможно, станете… чемто большим.
Это угроза?
Это шанс. Последний.
Я вышел. Не сказал ни слова. Внутри всё кипело. Но я понял главное система прогнила до костей. И те, кто должен защищать, уже служат им.
Я вернулся домой. Квартира была тихой. Слишком. Пахло, как в морге. Чтото двигалось в тени шкафа. Я подошёл. Открыл. Внутри ничего. Но на стенке шкафа пять отпечатков пальцев. Тонкие. Женские. Свежие. И под ними капли тёмной жидкости. Не крови. Чтото густое, как смола.
Я знал: они приходили. Были здесь. Видели меня. И оставили знак.
Вопрос был только один: зачем они меня оставили живым?
Я больше не чувствовал себя следователем. Скорее мишенью. Или приманкой. Они не прятались. Наоборот начали приближаться. Тонко, незаметно, но с уверенностью хищников, знающих, что ты уже внутри круга.
Я собрал Никитину, Литвинова и ещё двоих оперативников, которым доверял. Один из них, Марков, служил со мной в одной группе по Чечне. Второй старший сержант Терентьев, молчаливый и сдержанный, но с отличной интуицией. Мы закрылись в подвале одного заброшенного здания на окраине Митино, где раньше располагался спецсклад МВД. Сигнал глушили. Системы наблюдения автономные, от сети не зависят. Это было наше первое и, как я надеялся, не последнее безопасное место.
Ясно одно, сказал я. Они не просто семья. Это сеть. Структура. Возможно, не люди в привычном смысле. Возможно, вообще не из нашего времени. Или из нашего, но другой эволюционной ветви.
А нам что делать? хрипло спросил Марков. Молиться?
Нет, ответила Никитина. Нападать.
Мы составили план. Минимум людей. Максимум наблюдения. Начнём с одного объекта склада в Бескудниково, где по данным Росреестра якобы хранилась коллекция винтажного алкоголя, а на деле, как выяснилось, туда часто въезжали фургоны с закрытым кузовом. Без разгрузки. Без расписания. Ночью.
В ночь с пятого на шестое марта мы выехали втроём я, Никитина и Терентьев. Сидели в засаде у заброшенного кафе с видом на въезд к складу. Камеры свои, направлены с верхнего этажа соседней пятиэтажки. Дождь моросил, как масло. Ни одного прохожего. Ни машины.
До двух часов ночи.
Потом появилась она.
Чёрная «Волга». Абсолютно матовая, как вытравленная кислотой. Без номеров. Ехала медленно, как катафалк. Водителя не видно. Стёкла полностью затемнены.
Она остановилась у ворот. Никто не вышел. Просто стояла. Минут десять. Потом ворота сами открылись. Без сигнала. Без охраны. И «Волга» вплыла внутрь.
Это наш шанс, прошептал я.
Мы выдвинулись пешком, с заднего входа. Обошли территорию по заброшенной канаве, пробрались под сеткой. Внутри тишина. Даже собаки не лаяли.
Склад напоминал огромный ангар с металлическим каркасом. На его двери ни замка, ни ручки. Только гладкая поверхность, будто её запаяли изнутри.
Я достал термобарометр. Температура на два градуса ниже, чем снаружи. Влажность девяносто пять процентов. Воздух... словно его здесь почти не было. Как будто всё пространство выкачано.
И тогда Терентьев нашёл её вторую дверь. Металлическую, с замком. Мы вскрыли за минуту.
Внутри была комната. Белая. Пустая. Без мебели. Только вдоль стен сорок два крюка. И на каждом ткань. Или кожа. Или… нечто между.
В центре фигура. Женская. Без лица. Без рук. Без ног. Подвешена. И жива.
Она дышала.
Я метнулся к ней. Пульс есть. Глаза реагируют. Горло сшито чёрной нитью.
Никитина закричала:
Сзади!
Я обернулся.
Из стены вышел силуэт. Мужчина. Высокий. В сером костюме. Лицо без черт. Вместо глаз гладкая поверхность. Он не шёл. Он… скользил. И каждый его шаг не слышался, а чувствовался, как давление на грудную клетку.
Я вскинул пистолет.
Не стреляй! крикнула Никитина. Он не здесь. Это проекция!
И в тот же момент свет погас.
Мы бежали. Через дверь. Через улицу. До машины. Не помню, как. Помню только, как женское дыхание тихое, сиплое будто догоняло нас изнутри.
Мы уехали молча.
Вернулись в укрытие. Никто не сказал ни слова.
На утро Терентьев пропал.
Просто не стало. Камеры ничего не записали. Телефон выключен. Следов нет. Только след от ботинка у выхода. Один. И больше ничего.
Я понял: они дали нам посмотреть. Нарочно. Чтобы показать масштаб. Чтобы показать предел.
И чтобы забрать обратно. Одного. Пока не всех.
В тот вечер мне позвонили с незнакомого номера.
Костров, сказал голос. Ты всё ближе. Но не трать время на объяснение. Прими. Или уйди. Мы не враги. Мы результат. И ты часть цепи. Просто не осознал ещё.
Сигнал оборвался. Номер не существует.
Я вытер лицо. Потом руки. Потом лицо снова.
Потому что запах остался. Приторный. Вязкий. Словно пальцы у меня… не мои.
На следующий день Никитина не вышла на связь. Ни на рацию, ни на личный номер. Я поехал к ней домой. Квартира опечатана. С утра. Сотрудники МЧС говорят: «Пожар». Я заглянул внутрь. Пожара не было. Только копоть на потолке и полностью сгоревшая кровать. Ни тела, ни следов эвакуации. Окно закрыто. Дверь цела. Камеры во дворе отключены с нуля часов тридцать четыре минуты. За две минуты до сигнала тревоги.
В протоколе написано: короткое замыкание.
Я больше не верил бумаге.
Вернулся в укрытие и понял: всё кончено. Меня оставили одного. Маркова нашли в Можайском лесу без ног и рук, с раскрытыми глазами и прижатой к груди запиской:
«Твоя очередь. Мы терпеливы.»
Мне стало всё равно. Я принял это не как вызов, а как финал. Финал жизни следователя, капитана Кострова. Но не финал человека.
Я начал рыть.
Старые архивы. Бумажные. Не в сети. Материалы девятнадцатого века. Дела Губернской полиции, описывавшие случаи «пищевых культов», «семей каннибалов», «живущих под городом». В одном отчёте от тысяча восемьсот девяносто восьмого года значилось:
«Обнаружены тела пятнадцати девушек. У всех отсутствуют конечности. Лица нетронуты. Один выживший утверждал: людей забирают не для смерти, а для вознесения. Через части тела создаются сосуды. И сосуды ходят среди нас».
Сосуды.
Я вспомнил женщину в подвале склада. Без лица. Без движения. Но живая. Или ждущая.
И я понял: они не питаются. Они создают. Восстанавливают. Нечто. Или когото. Используя человеческие части как строительный материал. Восстанавливают тело, сознание. Возможно, не одного, а целую «особь». Лидера. Архетип.
Я поехал в Лефортово. Там был старый архив, в котором лежала ещё одна папка, давно списанная как неактуальная. Метка: дело номер триста двадцать восемь. Внутри чернобелые фото. Женщина в балахоне. Голова наклонена. На спине хирургические отметки. Подпись: Рейхенбах, процедура три. Объект: Мать. Сбор частичный. Фаза первая завершена.
Мать.
Не просто фигура. Центр структуры.
Именно её они собирают. Не из мёртвых. А из живых. По кускам. Из рук проститутки с Патриарших. Из ног официантки с Ленинского. Из позвоночника бизнесмена с Войковской.
Мать, которая будет ходить по улицам. Смотреть сквозь всех. И выбирать дальше.
Я чувствовал, как внутри меня шевелится отвращение, страх и… ясность.
Я больше не собирался бежать. Ни звать подкрепление, ни писать отчёты.
Я собрал всё, что у меня было. И поехал туда, где всё началось в особняк на Остоженке.
С улицы он был пуст. Занавески закрыты. Свет только в подвале. Камеры на фасаде отсутствуют. Я прошёл по двору. Никто не остановил. На лестнице пахло ладаном, пеплом и свежей землёй. Дверь была приоткрыта. Я вошёл.
Он уже ждал.
Рейхенбах сидел в кресле, как человек, уставший от веков.
Добрый вечер, капитан.
Не зови меня так. Уже не капитан.
Ты пришёл убить меня?
Я пришёл увидеть конец.
Он кивнул. И указал на дверь.
Тогда смотри.
Я открыл её. И замер.
Внутри была она. Мать. Не женщина нечто выше, сложнее. Сшитая из десятков частей. Живая. Глаз не было. Но она «смотрела». Каждая клетка её кожи как глаз. Каждый изгиб мышц как рот. И всё в ней… дышало.
Она шевельнулась.
Рейхенбах произнёс:
Это будущее. Она переход. Через неё мы станем больше. Вы станете.
Нет, сказал я. Вы станете падалью. Только в другом костюме.
Я достал канистру с бензином.
Он не среагировал. Даже не пошевелился.
Я вылил всё на пол. На ткани. На кожу. Поджёг.
Огонь вспыхнул мгновенно. Тело содрогнулось. Но не закричало. Просто начало плавиться, как воск. Вонь нечеловеческая. Смесь волос, мяса, аммиака и тухлой крови.
Рейхенбах заговорил сквозь дым:
Ты лишь задержал. Она будет снова. Мы время. Ты лишь секунды.
Потом огонь добрался до него.
Я ушёл. Не оборачиваясь. Через чёрный ход. Кожа обугливалась на пальцах, но я шёл.
Скорая не приехала. Пожарные не нашли тел. Только пепел. На месте особняка выжженная яма.
Я жив. Пока.
Но под кожей иногда я чувствую: будто пальцы у меня не мои. Будто ктото шевелится во сне внутри.
И я знаю: они ушли. Но не исчезли.
Они передали.
Прошло десять лет.
Город жил, как всегда: торопливо, шумно, равнодушно. Люди умирали и никто не задавал вопросов. Пропадали и никто не искал. Пожары случались. Закрывались клубы, выгорали квартиры, исчезали сотрудники. Всё как всегда.
Только я знал: всё это не просто статистика.
Я переехал в область. Маленький дом, за рекой, за соснами. Без соседей. Без связи. Без телевизора. Документы другие. Имя другое. Живу, как тень. Питаюсь молчанием. Ночами записываю всё, что помню, в старую тетрадь. Почерк дрожит. Слова иногда путаются. Иногда не мои.
Иногда я просыпаюсь и не помню, как лег. А на ладонях серая пыль. Пахнет железом.
Я думал, всё прошло.
До тех пор, пока однажды не увидел репортаж по местному каналу. Молодой репортёр рассказывал про таинственное исчезновение двух студенток в Калуге. Камеры не зафиксировали выхода из общежития. В комнате следы борьбы. Но никаких улик. Только записка на зеркале:
«Она возвращается. В новой коже.»
Я выключил телевизор. Медленно. Тихо.
С той ночи всё началось снова.
На участке стали дохнуть животные. Псы выли по ночам. Под окнами чьито шаги. Утром находил на снегу чёткие отпечатки босых ног. Женских. Но слишком длинных. Пальцы будто лишние. Иногда шесть. Иногда семь.
А потом пришло письмо. Настоящее. Бумажное. Пожелтевшее, с сургучной печатью. Без штампов. Без адреса отправителя. Внутри карточка. Старое фото. Я на переднем плане. А за моей спиной… она. Мать. Только теперь с лицом. И этим лицом был я.
Подпись:
«Цикл завершён. Добро пожаловать в Семью».
Я сжёг карточку. Но запах остался в доме.
Теперь я почти не выхожу. Только ночью. Когда шорох в соснах затихает, и тень возле колодца перестаёт двигаться.
Я жду. Не потому, что боюсь.
А потому что чувствую во мне она уже есть.
И когда в городе снова начнут находить тела без рук, без ног, без времени я уже не поеду. Не начну расследование. Не открою дело.
Я просто посмотрю на небо.
И скажу:
«Она вернулась. Как и обещала.»