Моё имя — Данила Дмитриев. Майор Комитета государственной безопасности. В шестьдесят седьмом году мне исполнилось сорок один, и за плечами у меня были десятки операций, связанных с поимкой иностранных агентов, пресечением шпионской активности, зачисткой каналов связи с западом. Я — контрразведка. Структура чёткая, понятная, логичная. А логика, как известно, — основа любой победы.
Я не верю в потустороннее. Не верю в предзнаменования, в призраков, в рассказы деревенских бабушек о светящихся шарах над болотами. В нашем деле есть только факты, документы, перехваты, наблюдение. Всё остальное — досужие выдумки. Именно поэтому, когда мне на стол упал закрытый доклад за номером сто двадцать семь, с грифом «совершенно секретно», и указанием лично от председателя комитета, я не сразу поверил глазам. Приказ был однозначен: провести внутреннее расследование деятельности отдела «ОСИРИС» — специальной исследовательской группы КГБ, созданной для анализа и ликвидации аномальных угроз.
Я даже не знал, что такой отдел существует. По слухам, он возник после инцидента в Саянах, когда при строительстве плотины исчезла геологоразведочная бригада. Кто-то списал это на оползень, кто-то — на диверсию. Но ходили упорные слухи, что с той поры внутри КГБ появилась узкоспециализированная группа, изучающая «аномалии». Мистику, проще говоря.
Моё задание — не просто изучить деятельность отдела, но и вынести заключение: стоит ли продолжать финансирование этой программы или она является бесполезным прожектом, поглощающим ресурсы. Я начал с архивов. Досье лежали в подвале здания номер шесть на Малой Никитской. Без табличек. Без указаний. Только замок с тремя кодами и охрана, которая молча кивнула, увидев моё удостоверение.
Первое досье, которое я открыл, было датировано мартом тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. В деле фигурировал оперативник по фамилии Касаткин, отправленный в деревню под названием Калиновый Ров, Вологодской области. По материалам, поступившим от МВД, там в течение двух недель были зафиксированы исчезновения троих подростков. Всё происходило по одной схеме: вечером дети выходили к реке и больше их никто не видел. Следов борьбы, крови, одежды — ничего. Местный участковый утверждал, что видел в небе «красную птицу» с длинным хвостом. Именно тогда, как гласила записка из дела, руководство отдела «ОСИРИС» решило направить туда своего человека.
Касаткин прибыл в Калиновый Ров под видом геодезиста. Он вёл дневник, каждый лист которого был прошит и заверен печатью. Его записи начинались стандартно: наблюдения за местностью, описания обстановки, допросы местных. Потом стиль начал меняться. Всё больше стало появляться упоминаний о странном шуме в лесу, о голосах, которые слышны только на рассвете, о старухе, что жила у самой окраины и, как утверждали селяне, «знала, куда делись дети».
Касаткин несколько раз пытался войти в её дом, но та не открывала. Через три дня старуха умерла — по официальной версии от инфаркта. Касаткин всё-таки проник внутрь. Там, в её сундуке, он нашёл карту, на которой был отмечен некий «Колодец Оракула». Местные утверждали, что это просто старая шахта. Но Касаткин, судя по записям, был уверен, что внутри находится нечто большее. Он спустился в колодец один. После этого связь с ним пропала.
Через два дня его нашли. Без сознания. Руки и ноги — как после обморожения, кожа поседевшая, зрачки расширены. Он ничего не помнил. Единственное, что он повторял, — это слово: «Скрижаль». Врачи из секретного госпиталя КГБ зафиксировали у него сильнейший посттравматический синдром. Все попытки вернуть его в строй провалились.
В отчёте, приложенном к делу, указывалось, что никаких подтверждённых свидетельств аномальной активности найдено не было. Тела подростков так и не нашли. Колодец был залит цементом. В качестве рекомендации — дело закрыть, а Касаткина списать по состоянию здоровья.
Я отложил папку. Первое впечатление — классический случай коллективной истерии. Возможно, старуха напугала детей, возможно, был несчастный случай, и дети утонули. Остальное — догадки и домыслы. Но меня насторожило одно: упоминание «скрижали». Это слово появлялось и в других архивах, ещё до дела Калинового Рова.
Второе досье касалось событий на Урале, в районе Златоуста, зима тысяча девятьсот пятьдесят девятого. Промышленное предприятие — завод номер девятнадцать, производящий сплавы для нужд обороны. Один из инженеров — Николай Андреевич Чернов — начал рассылать письма в ЦК, в которых утверждал, что «через руду на предприятии идёт внешнее управление». Его не приняли всерьёз. Но потом произошёл инцидент: в одном из цехов загорелся расплав, вспыхнув без видимой причины. Погибло восемь человек. На месте не осталось ничего, кроме расплавленного железа и… стен с отпечатками ладоней, вдавленных в металл. Такие следы, по отчётам экспертов, невозможно было оставить без температуры выше двух тысяч градусов.
Чернова задержали. Он кричал, что это «предупреждение». Что «скрижаль снова активирована». Он настаивал, что в горе, под предприятием, спрятан древний «механизм», который влиял на разум работников. Что шум, идущий по ночам от шахты, — это «гудение сущности». Инженера признали невменяемым. Он покончил с собой в одиночной камере через пять дней. На стене были выцарапаны символы. В отчётах отдела «ОСИРИС» говорилось, что эти знаки совпадают с древними шумерскими клинописными обозначениями. Анализ, проведённый в Институте востоковедения, дал результат: «остерегайтесь хранителя».
В этот момент я начал сомневаться. Один эпизод — случайность. Два — совпадение. Но когда в третьем деле, касающемся Карпат и исчезновения разведгруппы в тысяча девятьсот шестьдесят втором, снова появляется слово «скрижаль», уже невозможно не задуматься. Я продолжу изучение этих материалов. Но чем дальше я углубляюсь, тем более зыбкой становится моя уверенность, что всё это — выдумки…
**
Следующее досье я достал из папки, промаркированной вручную: синим карандашом на коричневой обложке было написано «Удел мертвецов. Рязанская область. Шестьдесят первый год». Бумага шуршала, когда я осторожно разъединял слипшиеся листы. Пахло сыростью. Где-то на полях — засохшие отпечатки пальцев. Вероятно, кровавые.
Суть дела заключалась в следующем: в деревне Гремячево, которая находилась в тридцати километрах от железнодорожной станции Шацк, за короткий срок умерли одиннадцать человек. Все — старше шестидесяти лет. Причина смерти в каждом случае — отказ сердечной деятельности. Формально — естественная смерть. Но сотрудники областного отдела МВД заподозрили неладное: все умершие перед смертью жаловались на один и тот же сон.
«Приходит мальчик в чёрной одежде, гладит по лбу и говорит: “Ты забыл – пора вспоминать”». Так записано в отчёте. Некоторые старики успели поделиться с родственниками, кто-то – со священником. Местные были в панике, начали поговаривать о «возвращении черной крови». Неясно, что это означало, но фраза повторялась в устных показаниях минимум шесть раз.
Отдел «ОСИРИС» направил туда двух агентов под видом специалистов санитарно-эпидемиологической службы — капитана КГБ Аркадия Серебрякова и младшего лейтенанта Валерия Умнова. Их задача — собрать улики, проверить почву, воздух, воду, допросить местных. Отчёт состоял из девяноста трёх страниц.
Серебряков вёл личный журнал. С первых дней он обращал внимание на странности: в колодцах вода имела ржавый оттенок, хотя трубы в деревне не использовались — всё было на ведрах и коромыслах. Несколько раз он просыпался оттого, что слышал шорохи под полом деревенского дома, где их разместили. На третий день младший лейтенант Умнов сообщил, что нашёл на чердаке старую фотографию. На ней — группа детей, одетых в форму, не соответствующую ни одному из известных довоенных советских стандартов. Подпись: «Удел Седьмых».
Что это означало — неясно. Но на обороте был фрагмент письма от руки: «Малый — ключ. Храните кровь, пока она не проснётся». Бред, на первый взгляд.
На четвёртую ночь Умнов исчез. Дом был закрыт изнутри, форточки задраены, но его не было. Серебряков подал сигнал. Через сутки приехала группа из Москвы. Умнова нашли в сарае одного из умерших стариков. Он сидел на корточках, весь измазанный в земле, и шептал: «Он возвращается». Его отправили в лечебницу под Владимиром. Диагноз — тяжёлое острое психотическое расстройство.
Однако главное было найдено в подвале одной из разрушенных церквей. Там, под слоями земли, группа наткнулась на замурованную плиту. Ниже был тоннель. По оценке инженеров, выкопанный вручную. Стены — сгоревшие, вкопаны по краям свечи из жира. Тело Умнова дрожало, когда его снова спустили туда на верёвке — в попытке получить его реакцию. В записях говорится, что он прошептал: «Он там. Под нами. Спит, но слышит».
Что интересно — через три дня всё прекратилось. Ни новых смертей, ни снов, ни странных звуков. Но в Москве, в здании «ОСИРИС», начались внутренние споры: Серебряков предложил залить вход бетоном. Однако кто-то из кураторов настоял — тоннель оставить. Как будто ждали, что он снова пригодится.
Вывод отдела: доказательств аномальной активности — недостаточно. Причина смертей — естественная, с возможным психогенным компонентом. Дело закрыто. Но я, листая страницы, не мог избавиться от ощущения, что в этом деле кто-то сознательно замёл следы. Слишком быстро свернули экспедицию. Слишком гладко и формально составлены выводы.
Следующее дело лежало отдельно. Оно было не в папке, а в жёсткой обложке с надписью «СКОПИНСКОЕ ОТКЛОНЕНИЕ. Хроника под наблюдением с тысяча девятьсот сорок седьмого по тысяча девятьсот шестьдесят второй год».
Впервые отдел «ОСИРИС» задокументировал «отклонение» в городке Скопин Рязанской области, где на протяжении пятнадцати лет в одной конкретной школе — номер один — происходило что-то необъяснимое. Каждый седьмой выпускник погибал в течение одного года после выпуска.
Сначала — несчастные случаи. Потом — психические расстройства, самоубийства, один случай взрыва газового котла. Всё было оформлено как совпадения. Пока кто-то не провёл статистический анализ и не выявил закономерность.
Один из погибших — Артемий Козлов — оставил после себя странный дневник. Он утверждал, что во сне к нему приходит «учитель», который ведёт «по лестнице вниз, к двери». Десятки страниц — описания мраморного зала, черных букв в воздухе, искажённых лиц одноклассников, превращающихся в «стражей». Прилагались фотографии, на которых при увеличении действительно можно было разглядеть едва заметные ореолы вокруг тел школьников. Как будто съёмка засекала какой-то спектр, невидимый глазу.
В шестьдесят втором году школу снесли. На её месте построили детскую библиотеку. Статистика прекратилась. Ни одного нового инцидента. В архиве оставлена памятка: «Не упоминать объект в официальных отчётах. Считать нормализованным».
На полях отчёта чернильная надпись рукой неизвестного: «Он не исчез. Он ушёл. В тех, кто читает».
Я прикрыл глаза. Впервые за долгое время меня пробрала дрожь. Всё чаще в этих делах появлялись мотивы памяти, сна, перехода между реальностями. Как будто все расследования касались не столько внешнего мира, сколько самой сути восприятия.
Я должен был изучить ещё минимум пять досье. Но уже сейчас всё внутри требовало объяснений, которых у меня не было. Всё, чему я доверял — доказательства, логика, рациональный подход — начинало трещать. И я не мог понять: либо это гениальный обман, коллективное сумасшествие… либо перед нами — нечто совершенно иное.
**
Я продолжу. Мысли о Скопинском деле не отпускали меня. Оно не было столь зрелищным, как история с уральским цехом или исчезновением детей. Но в нём была структура. Система. А в нашем деле нет ничего страшнее упорядоченного зла.
Следующее досье носило кодовое название «Ангел у реки». Архивный номер — триста сорок девять, дата открытия — июль тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. События происходили в селе Липовское, Архангельская область. В центре расследования — так называемый «феномен Марии Прудниковой».
Марии было четырнадцать лет. Согласно показаниям учителей и односельчан, девочка была тиха, отличалась уравновешенным характером и «не проявляла признаков одарённости или отклонений». Однако с мая по июль пятьдесят третьего года в селе начали происходить странные явления. Сначала исчезла кошка у председателя колхоза. Затем — рыбаки обнаружили, что в реке стали находиться мёртвые чайки с выжженными зрачками. Потом — в доме местного священника (по документам он числился как «гражданин без постоянной занятости») ни с того ни с сего загорелась икона Николая Чудотворца.
События придавали бытописательский характер. Пока однажды вечером не произошёл эпизод, зафиксированный сразу тремя свидетелями: в небе, над рекой, появилась фигура — человекоподобная, в белом сиянии, без видимых крыльев. Она стояла в воздухе около двадцати секунд, после чего резко упала… в воду. Через полчаса в школу пришла Мария Прудникова — вся в воде, волосы слиплись, глаза… по словам учительницы, «будто сквозь тебя смотрят».
В этот момент и подключился отдел «ОСИРИС». В село отправили трёх агентов — капитана Селезнёва, старшего лейтенанта Синяева и младшего научного сотрудника Кравчука. Они провели опросы, отобрали образцы воды, записали десятки страниц показаний.
Главное внимание уделили Марии. Девочка не сопротивлялась, отвечала на вопросы коротко. Она утверждала, что всё это началось, когда она «нашла яйцо». Яйцо, по её словам, было стеклянным, с «песком внутри, который двигался, когда оно дышало». Она спрятала его под полом дома. По её словам, после этого она стала «слышать голос». Голос говорил медленно, но ясно. Голос «приказывал».
Команда обнаружила в указанном месте действительно странный предмет — полупрозрачный сфероид около семи сантиметров в диаметре. Внутри — черноватая пыль, которая вела себя как жидкость под воздействием магнита, хотя никакого магнитного поля зафиксировано не было. Сферу отправили в Москву. Результаты анализа оказались засекречены. В моём архиве оставлена только справка: «Подлежит изъятию. Контроль невозможен. Эвакуировано в контейнер номер одиннадцать».
На следующий день Мария пропала. Оперативники были в ярости. Допросили всех родственников, обыскали лес. Ничего. Через трое суток её нашли — стоящей посреди болота, совершенно сухую, без следов передвижения. Она стояла неподвижно, глаза были закрыты, руки — сложены, будто молилась.
После этого она перестала разговаривать. Совсем. Переведена в специализированное учреждение под Тарусой. Последняя запись по делу: «Состояние стабильное. Ответов не даёт. Электроэнцефалограмма — чистая. Зрачки не реагируют на свет».
Но в одном из приложенных документов была копия медицинского заключения, где врач ручкой приписал внизу:
«Я работаю в психиатрии двадцать восемь лет. Я видел реактивные психозы, травматические расстройства, истерии. Но глаза этой девочки — как у человека, который видел нечто, что мы не способны осмыслить».
Я закрыл папку. Потёр виски. Голова пульсировала. Отчетливое чувство: эти расследования не просто череда совпадений. Они — фрагменты одного более крупного узора. Каждый элемент — как шрам на теле системы.
Следующее дело показалось мне изначально техническим. Заголовок: «Город N. Ночной корреспондент. Дело пятьсот шестьдесят шесть».
Речь шла о журналисте по имени Алексей Виноградов, работавшем в областной газете. С пятидесят девятого года он вёл регулярную колонку, описывая события в городе: пожары, коммунальные скандалы, происшествия. В один момент, начиная с лета шестьдесят третьего года, характер его публикаций начал меняться.
Сначала — странные совпадения. Он писал о событиях, которые ещё не произошли. Указывал, кто будет виноват в ЧП. Несколько раз называл имена будущих погибших — до того, как с ними что-то случалось.
В местной типографии начали шептаться: «наш Виноградов — ясновидящий». Но всё стало серьёзно, когда он написал колонку, в которой описал падение башенного крана на стройке дома номер восемь по улице Красной. Кран упал… через три дня. Погибло шестеро. Всё совпадало: даже точка удара.
Областное управление КГБ инициировало негласную проверку. За журналистом установили наружное наблюдение. Ни одного подозрительного контакта. Внешне — обычный человек. Но в дневнике (а он вёл личные записи, как позже выяснилось) была одна настораживающая цитата:
«Я не знаю, кто он. Он просто приходит. Всегда ночью. Садится напротив, с газетой. Газета пуста. А потом появляются буквы. Он кивает. Я просыпаюсь — и пишу».
Психическая экспертиза не выявила нарушений. Он был признан вменяемым. Но через неделю Виноградов исчез. Камера наружного наблюдения зафиксировала: он вышел из квартиры с папкой и… растворился. Буквально исчез в подъезде. На пятом пролёте лестницы.
Подъезд обследовали миллиметр за миллиметром. Никаких потайных ходов. На ступенях осталась только его обувь. Ровно поставленная пара. Как будто снял и ушёл босиком… в воздух.
В отчёте отдела «ОСИРИС» зафиксировано: «Считаем эпизод требующим продолжения наблюдения за местом исчезновения. На данный момент гипотезы: телепортация, фазовый сдвиг, психогенная иллюзия. Подтверждений — нет».
Аналитическая сводка в конце дела была пуста. Лист с формулировкой вывода был вырван.
На этом этапе я сделал паузу. Пять дел. Пять точек. И все — как часть одной мозаики. Повторяющиеся мотивы: голоса, исчезновения, переход, информация, приходящая извне. Я чувствовал, что перехожу черту. Не логическую — ментальную. Начал сомневаться в собственной оценке происходящего. Это опасно. В нашем деле — очень опасно.
Но остановиться уже не мог.
**
Я продолжил читать. Архивы больше не казались мне выдумкой или игрой конспирологов. Они отзывались в голове, как отголоски давно утраченной памяти, будто я уже знал всё это — когда-то, в прошлом, или в другой жизни. Шум в ушах стал постоянным. Он начинался каждый раз, когда я открывал новое дело.
Следующее досье не имело названия. Просто штамп: «Специальный объект номер девять. Республика Коми. Станция “Белый Промежуток”. Дата: не указана. Исполнители: неизвестны». Папка была тонкой, но тяжёлой — внутри лежала плёнка. Узкая бобина с пометкой: «Только при визуальном контроле. Запрет на копирование».
Сопроводительное письмо содержало минимум информации. Описывался инцидент на заброшенной железнодорожной станции, в четырёх километрах от города Емва. Станция использовалась в годы войны как пересылочная база для лесозаготовок. После сорок пятого года была законсервирована. Всё бы ничего, если бы не один факт: с пятьдесят девятого года по шестьдесят шестой в том районе фиксировались периодические сигналы, похожие на радиошумы.
Особенность сигнала заключалась в том, что он появлялся строго в одно и то же время — за минуту до полуночи, каждую пятницу. Сигнал длился сорок семь секунд, а затем затихал. Его слышали только на аналоговой технике — приёмниках, которые использовались в войсках ПВО. Но он не совпадал ни с одним из частотных стандартов.
В шестидесятом году группа из трёх офицеров КГБ под прикрытием геологической разведки была направлена на объект. Их задача — установить источник сигнала. Трое: капитан Локтев, старший лейтенант Есаулов, техник Сулимов. Их база — фургон с аппаратурой, стоящий прямо на путях.
Сначала всё шло штатно. Сигнал зафиксирован. Они пытались определить направление — безуспешно. Он не имел пространственного источника. Казалось, он шёл отовсюду. Через три дня наблюдений начали фиксироваться отклонения. Записи Локтева сохранились частично — из-за повреждения ленты. Но то, что удалось восстановить, внушает беспокойство:
«…он стоит в тени между вагонов. Он не двигается, но я чувствую его взгляд. Когда выключаю свет, он исчезает. Но потом снова стоит там. Каждый раз ближе…»
«…я проснулся и увидел, что часы отстали ровно на сорок семь секунд. Время стерлось. Оно просто исчезло. Мы с Есауловым проверили все приборы — синхронизация сбита. Как будто эти сорок семь секунд никогда не существовали…»
Через семь дней группа перестала выходить на связь. Когда с проверкой прибыли сотрудники военной комендатуры, фургон был пуст. Технику — выключена. Аппаратура работала в автономном режиме, но не зафиксировала никаких звуков. Только пустой шум, напоминающий дыхание.
На одной из стен, изнутри фургона, было выцарапано:
«Мы больше не в пятницу. Мы в месте между пятницами».
Это выражение вошло в разговорный лексикон «ОСИРИСа». Как шутка. Или как предупреждение. Внутренний отчёт предлагал полностью ликвидировать объект. Станция была взорвана в шестьдесят восьмом. На её месте сейчас — густой сосновый лес. Но по словам местных, по пятницам там до сих пор трещат радиоприёмники… даже если в них нет батареек.
Я закрыл папку. Потёр глаза. Стены архивной комнаты казались ближе. Воздух сделался густым, как перед грозой. Где-то скрипнула дверь — я резко обернулся, но никого не было. Только лампа качнулась, будто кто-то прошёл мимо.
Я не позволял себе верить. Но факты… они не исчезали.
Я взял следующее досье. И сразу понял — это будет тяжелее остальных.
«Дело номер шестьсот двадцать один. Объект: поселение Ахань. Горьковская область. Временные рамки: неопределены. Статус: исчезновение структуры».
Формулировка была странной — «исчезновение структуры». Я впервые сталкивался с таким определением. Обычно мы говорим об объектах, лицах, угрозах. Но структура?
Поселение Ахань существовало с начала девятнадцатого века. На тысяча девятьсот сорок седьмой год в нём проживало двести восемнадцать человек. Последняя перепись проводилась в пятьдесят восьмом — численность осталась прежней. Всё шло штатно. До тех пор, пока в ноябре шестьдесят четвёртого в управление не поступило сообщение от машиниста товарного поезда, проезжавшего по участку рядом с Аханью.
Он утверждал, что дома — исчезли.
Целиком.
На их месте — пустое поле. Ни дымов, ни света, ни дорог, ни следов. Он остановил поезд, подошёл ближе. Увидел только тонкую белую полосу, проходящую по линии, где раньше стоял деревянный забор.
Через два часа на место прибыла оперативная группа. Подтверждено: поселения нет. Следов — никаких. Только ровная земля, идеально чистая. Ни одного следа копыт, ни одного валежника. Местность будто стерли, как с негативной плёнки. Единственное, что осталось, — одно зеркало. Настенное, с трещиной. Стояло в земле, как памятник.
Оно не отражало.
На фото, сделанном позже, оно действительно отсутствует — на снимке видно только землю за ним. Местные — те, кто жил в соседнем посёлке — утверждали, что ночью с той стороны слышались голоса. Женские. Поющие.
Спустя шесть месяцев из леса вышел мальчик. Лет десяти. Одетый в ночную рубашку, босиком, с глазами, будто налитыми молоком. Он не говорил. Только повторял: «Я не должен был остаться. Он повернул меня назад». Его отправили в НИИ детской психоневрологии. Через три недели он умер во сне. Причина — остановка сердца. Без патологии.
Вскрытие выявило один аномальный факт: у мальчика отсутствовали ушные раковины. Как будто они никогда не формировались. Но это невозможно — ведь на детских фото, сделанных в пятьдесят восьмом, у него были уши.
В отчёте «ОСИРИСа» сказано:
«Объект требует полной нейтрализации. Предлагается нанести контролируемый удар с воздуха и замаскировать территорию под экспериментальный полигон».
Так и сделали. На месте села Ахань сейчас военная база. Формально — испытания техники. Неформально — никто туда не заходит.
Я закрыл это дело… и понял, что осталась последняя папка. Та, что хранилась в отдельном металлическом футляре. С красной лентой и надписью:
«Для изучения только руководящим составом. Ручная передача. Возврат обязателен».
Именно с ней всё изменится.
**
Я сидел перед металлическим контейнером и ощущал, как дрожат пальцы. Это была не усталость. И не страх в прямом смысле слова. Скорее — предчувствие. Предчувствие того, что всё, что я считал своим миром, начнёт складываться в другую картину, гораздо древнюю, гораздо хрупкую. Металлическая защёлка открылась с глухим щелчком. Внутри — черный кожаный футляр, прошитый вручную. На обложке — три буквы, нанесённые серебром: «А.Ф.Н.».
Ни в одном справочнике отдела таких инициалов не числилось. Ни в карточках агентуры, ни в списках разработок. Ни одного упоминания в протоколах. Я открыл обложку.
Первая страница была старой, обветшавшей, будто её писали до войны.
Шрифт машинописный. Заголовок:
«Аномальный феномен “Ноль”.
Исследование структуры поля. Класс объекта: бессубъектный разум.
Статус: условно нейтрализован.
Куратор: Осипов Фёдор Никитич (отстранён от службы, пропал в шестьдесят первом году)
Ниже — доклад, подготовленный лично для председателя КГБ. Документ подписан, прошит, заверен. Он начинался просто:
«В ходе разработки проекта “ОСИРИС” мы столкнулись с феноменом, не поддающимся физическому или метафизическому объяснению. Мы дали ему условное имя — “Ноль”. Это не объект, не разум в привычном смысле. Это — фон. Пространственное нарушение, пронизывающее отдельные участки страны. Оно не локализовано, но проявляется в зонах, где фиксируется потеря времени, изменения сознания и разрушение причинно-следственных связей.»
Далее следовали три истории, отмеченные как особо засекреченные.
Первая — «Эксперимент Тарбеевского полигона», тысяча девятьсот пятьдесят первый год. В секретной лаборатории под Тулой проводился эксперимент по фиксации гравитационных аномалий. Учёные обнаружили, что при определённой конфигурации зеркал и источников света между ними возникают «мертвые зоны» — участки, где ни звук, ни частицы не распространяются.
Когда лаборант вошёл в одну из таких зон, он исчез. Пропал на глазах у всех. Через три дня вернулся. Обнажённый, седой, с отсутствием кожи на ступнях. Он повторял одну и ту же фразу: «я стоял перед дверью, и она была мной».
Он умер через сорок минут. На вскрытии выяснилось, что его внутренние органы находятся в зеркальном положении. Сердце справа. Печень — слева. Такое не объяснить. Врачи отказались подписывать документы. Один из них повесился в тот же вечер.
Феномен «Ноль», как предположил Осипов, — всегда рядом, но мы его не воспринимаем. Иногда что-то в устройстве мира «проседает», и «Ноль» начинает проникать.
Вторая история — «Узел Глазова». По данным отдела, в городе Глазов (Удмуртия) в период с сорок восьмого по пятьдесят второй происходило нечто, названное «временным обратным повторением». Группа детей, живущих на одной улице, в течение четырёх лет повторяла события — вплоть до реплик, движений и травм. Это замечал только один человек — их преподаватель труда, Алексей Щуров. Он делал записи:
«Сегодня третий раз Петя падает на лестнице, разбивает губу. Сегодня третий раз Марина зовёт маму с тем же словом. Они не помнят, но я помню. Только я».
Щуров был признан параноиком. Его изолировали. Но спустя годы другие свидетели начали подтверждать: всё происходило снова. Фразы, конфликты, даже шторм в тот же день. Щуров исчез. Из камеры. Запертая дверь. Единственное, что нашли, — тетрадь. На последней странице: «он дал мне понять, как устроено повторение. Мы — не мы. Мы — тени того, что было».
Третья история — «Контакт в поселении Роща». Закрытая территория, Алтайский край. По оперативным данным, в сорок девятом году туда был направлен спецбатальон для устранения массовой паники. Люди утверждали, что все предметы начали говорить. Не голоса в голове, не галлюцинации — а именно предметы: ложки, стулья, стены. Они шептали на неизвестном языке. Записи, сделанные учёными, до сих пор не расшифрованы.
Один из столов произнёс имя агента, ещё не прибывшего на место. А потом — номер его удостоверения и дату смерти. Всё совпало.
После эвакуации посёлок был сожжён. На карте — не числится. На его месте — теперь водохранилище. Внизу — бетонный саркофаг. Его построили в течение трёх месяцев, обложили свинцом. Назначение: «техническая станция».
Заключение Осипова в финале:
«Феномен “Ноль” нельзя устранить. Нельзя локализовать. Он не вторгается — он существует параллельно. Мы видим только его шрамы. Но в один момент — он выровняется с нашей осью. И тогда…
Либо мы исчезнем,
либо узнаем, что уже исчезли».
Я закрыл футляр. И понял, что теперь не могу подать рапорт о расформировании “ОСИРИС”. Я должен был. По логике. По уставу. Но что-то внутри меня уже знало: они — нужны. Потому что если придёт “Ноль”, если граница падёт, только они смогут удержать структуру реальности от распада.
Но финальная сцена, изменившая всё, случилась через несколько часов.
Когда я вернулся домой, я заметил, что часы в коридоре остановились. На двадцать три часа пятьдесят девять минут и тринадцать секунд. И не шли дальше. Даже когда я перевёл стрелки вручную — они снова вернулись назад.
А в зеркале в ванной — я увидел не себя.
А другого Данилу Дмитриева.
С тем же лицом. С той же формой. Но он улыбался, как будто знал, что всё это давно произошло.
И в отражении, на стекле, медленно проступило:
«Ты стоял перед дверью. Теперь ты — дверь»
Я выронил зубную щётку. Отражение исчезло. Остался только я. Или то, что от меня осталось.
Я запросил срочную встречу с бывшими сотрудниками «ОСИРИС». И, впервые за всю службу, попросил о помощи.
Конец отчёта.
Майор КГБ Данила Дмитриев.
Спецгриф: «Не передавать. Не копировать. Читать в присутствии офицера второго ранга».
Финальная запись в деле:
«Распад начался. Программа “ОСИРИС” восстановлена. Активирована на полную мощность».