Ездили мы как-то с семьёй отдыхать. Пассажирским, долгим поездом, по старой доброй традиции, когда у тебя чемодан больше самой поездки, а туалет открыт строго по расписанию проводницы. Было нас четверо: я, брат, мама и её сестра, то есть моя тётя, женщина с лицом, будто она уже предчувствовала всё, что произойдёт в этом вагоне.
Билеты нам, как на грех, достались только на верхние полки. Все до единой. В общем, нашлись два купе, и мы с братом заселились в одно — наше мужское гнездо, где пахло рюкзаками и нераспакованной лапшой. А мама с тётей — в другое, где пахло тревогой.
Поезд тронулся. За окном мелькали берёзки и сомнительные платформы, названия которых всегда звучат как диагноз: Залупкино, Унылово, Мочище. В 22:00 по местному времени, когда люди в поезде обычно уже надевают носки с оленями и ворочаются в темноте, в соседнее купе к маме и тёте зашла женщина.
Возраст — тот, где молодость ещё не простилась, но уже уехала без прощального гудка. На вид — скромная, в очках и в вязаном жилете, но с телефоном, за который мне бы пришлось продать печень. Я краем уха услышал, как мама прошептала тёте:
— С пенсии, говоришь? Ну-ну.
Спустя десять минут зашёл второй сосед — мужчина с бородой, строгим носом и взглядом, от которого, кажется, даже окна запотели. Был он в чём-то вроде свитерного подрясника, и выглядел как человек, у которого дома есть свечи, и не для романтики. Он молча закинул чемодан наверх, поздоровался негромко:
— С Богом.
Бабуля посмотрела на него и тоже кивнула:
— С Истиной.
И всё. С этого момента, как говорится, понеслось.
Сперва началось вполне вежливо: разговор о погоде, потом — о новостях. Он говорил, что всё разваливается, она — что всё по плану. Он за государство, она — за пророчества. С каждой фразой они всё ближе приближались к тому, что ни один из них не готов молчать.
— А ведь в Библии ясно сказано… — начал он.
— А вы уверены, что в вашей Библии не было искажений и переписываний? — парировала она с видом, будто проверяла это лично.
Диалог перешёл на повышенные ноты. Они начали спорить о вещах, в которых даже Википедия бы запнулась. Брат в это время спал, как труп на допросе. Я лежал, прислушиваясь, и чувствовал, как вагон становится храмом, в котором два пастыря дерутся за стадо. Сначала говорили про Иисуса. Потом про апостолов. Потом, клянусь, даже слово «Армагеддон» звучало. Причём не в метафоре, а буквально — как ближайшее событие, лучше концерта.
— Вы всё неверно понимаете! — говорил он.
— А вы заблудший! — отвечала она.
— Моя вера — истина!
— Истина в духе, а не в букве!
К этому моменту наша мама уже сидела на своей верхней полке, закутавшись в плед, как в смирительную рубашку, и тихо повторяла:
— Только бы не упомянули слово «реинкарнация». Только бы не...
— И в прошлой жизни вы, вероятно, были римским солдатом! — раздалось снизу.
Ну всё. С этого момента мама уже не молилась, а заикалась. Проводница заглядывала, но сразу же исчезала, как будто в купе жгли ведьму.
Я, как человек со стороны, думал предложить по стакану, чтобы хоть как-то сбить температуру, но понял, что от моей чашки там не помогут — нужен был холодный душ и переводчик с фанатского на человеческий.
Спор длился до глубокой ночи. Брат всё ещё спал. Я потерял веру во всё, включая поезд. Мама с тётей после часа ночи синхронно писали кому-то «помоги», но связи не было. В какой-то момент бабушка вытащила книжку — неканоническую. Мужчина демонстративно отвернулся к окну.
В 6 утра они оба вышли из поезда на какой-то промежуточной станции. Даже не попрощались. Просто исчезли — словно их забрал Господь. Или маршрутка.
После этого мама села рядом и сказала:
— В следующий раз мы берём СВ. Или самолёт. Или никуда.
Тётя поправила шарф и добавила:
— Если хоть кто-то снова возьмёт верхнюю полку, я его сама туда закопаю.
Вот такие дела. А вы говорите — поездка.