Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Очередной удивительный поворот судьбы Ивана Яковлевича (замечу - я здесь решительно не при чем, он всё сам, не спросясь!) наводит на мысль, что всё же не иначе, как Провидение ведёт его тайными какими-то тропами к... К чему же? Вопрос. Однако, мы уж точно знаем, что он благополучно дожил - не взирая на болезни - до изрядных лет, по-видимому, и чинов (раз уж знаком самому Краевскому), и вот уж - посмотрите - кажется, обзавёлся и дочкою. Предлагаю узнать - что же случилось с ним далее?
Полностью и в хронологическом порядке с проектом САМЫЙ ЛУЧШiЙ ИСТОРИЧЕСКiЙ СЕРИАЛЪ можно познакомиться в каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
Наконец-то я получил счастливую возможность не описывать свою жизнь год за годом, а всё же позволить себе некоторые значительные пропуски: во-первых, и сам уже хорошенько многого не упомню за давностию событий, во-вторых, вовсе не убеждён, что это кому-то может быть интересным, и, наконец, - не обо всём по роду службы считаю себя вправе писать даже и сейчас, так что с облегчением пролистываю три года и переношусь мыслью сразу в 1824-й...
К тому времени я уже съехал с Васильевского острова от г-жи Беккер, имя которой до сих пор произношу с благоговением: мало того, что она первой приветила меня, наивного и безнадежно растерявшегося в столице провинциала, так ещё и оказала бесценную помощь в опеке над Машенькою Маценко, не взяв с меня ни гроша лишнего за нового постояльца и нянчившаяся с нею словно с родной. Машенька по первости весьма дичилась меня, что и понятно - особенно после потери отца и расставания с братом. Я же, всецело отдаваясь службе, не всегда имел возможность для занятий с бедным ребенком, так что помощь доброй г-жи Беккер была для меня поистине очередным подарком Судьбы: как часто мы, бегло составив себе уже представленье о ближнем своём, открываем неожиданно иные свойства его натуры!.. Так или иначе, но две моих комнаты, вполне некогда достаточные для одного меня, оказались вскоре малы для двоих, и я принужден был заняться поисками квартиры побольше и посильной мне по средствам. Благодаря протекции и связям Максима Яковлевича фон Фока такую мне удалось сыскать в доходном доме Погодина в Адмиралтейской части, и хоть платить приходилось мне в два раза дороже, я нисколько о том не сожалел, к тому же, что и переправа через Неву с острова не во всякое время года бывала удобной и способной. Прощание наше с г-жой Беккер было трогательным, она подарила Машеньку конфект, какую-то, наверное, очень дорогую куклу немецкой работы, и взяла с нас слово, что мы непременно станем хоть изредка навещать её... Увы, обещание своё я сдержал лишь однажды, но и тому был рад, что успел, ибо произошедшее в ноябре того же года навсегда унесло от нас добрую старушку, разметав и самый дом её, так что я после не переставал благодарить Провиденье за то, что уберегло нас с Машенькою от такого страшного конца.
Новое жилище наше на втором этаже было теперь в пять комнат, одну из которых - самую просторную - определил я гостиной, а маленькую, но весьма светлую - Машенькиной детской. Из милых моих Липиц брат Пётр отправил к нам в услуженье чудесную старушку лет уж пятидесяти, звали её Капитолина Егоровна; была та Капитолина мастерица на все руки, с её появлением я вовсе позабыл, что значит хлопотать по хозяйству, но более всего расцвела с нею Машенька; они двое если и разлучались когда, то разве что на сон, и тот не наступал, прежде чем старушка не спела ей что-нибудь или не рассказала какую-нибудь сказку, которых знала невероятное множество. Сразу по переезду сыскал я девочке и учителя: он приходил к нам всякое утро к десяти часам утра, обучая Машеньку, кажется, сразу всем наукам по особой собственной системе: один день в неделю отдавался им наукам точным, остальные же - языкам, истории, литературе, стихосложению и музыке. Сего удивительного ментора сыскал мне мой подчинённый (к тому времени они уж у меня были, правда, всего двое): фамилия учителя была самая непримечательная - Кузьмин, но столь многое количество талантов, каким Господь одарил этого человека, всякий раз поражало меня. Он был одним из тех, кто, подобно легиону таких же беспечных ученых мотылей, слетаются в столицу в надежде покорить её своими дарованиями и способностями, наивно полагая, что уж кто-кто, а они-то и сумеют составить себе в Петербурге и карьеру, и имя. Однако, закончив курс с отличием, нигде он не нашёл себе ни места, ни положения: везде, где желал он применить незаурядные свои знания, сталкивался Кузьмин с отсутствием протекции, кознями пройдох и проныр и ледяною холодностью столицы. Прибавим к этому собственную его гордость, не позволявшую ему ни унизиться, ни подольститься там, где этак поступали другие, и получим готовый портрет непонятого, отвергаемого всеми гения. Кузьмин стал попивать, а когда - впридачу ко всем его злоключеньям - открылась вдруг у него чахотка, этот вечный спутник и бич множества петербуржцев, особенно, прибывших сюда из южных окраин Империи, он и вовсе сделался несносен даже для последних нанимателей, готовых терпеть его причуды. В первую нашу встречу я, признаться, сам готов был отказать ему от места, но внезапно, после пяти минут разговора, вдруг увидел в Кузьмине... себя самого, хоть это открылось мне и не просто, и не сразу. После месяца Машенькиного обучения, видя явные успехи этой практики, я предложил ему последнюю оставшуюся у меня комнату; Кузьмин, вспыхнув, с гордым видом ответил на это отказом, сказав, что никогда не унизится до роли приживала, и что вполне доволен своими уделом и нынешним жилищем, хоть по одному внешнему виду его было понятно, что он крайне бедствует. Когда же я предложил поднять ему жалованье, Кузьмин, явно испытывая в душе боренье нужды с собственными принсипами, отказался вторично. Подговорив Капитолину Егоровну, я научил её в течение дня как бы ненароком, исподволь подкармливать спесивца то тем, то другим, очистив свою совесть хотя бы тем, что покидал Кузьмин мой дом точно сытым...
К 1824 году положение моё по службе весьма упрочилось: оставаясь по-прежнему чиновником для особых поручений при Максиме Яковлевиче, я его постоянным попечительством получил уже коллежского асессора, четыреста рублей наградных, и сам сделался столоначальником, хоть и невеликим. В подчиненье мне приданы были двое из самых способных сотрудников Особенной канцелярии, которых я, упросив фон Фока, отобрал лично - и по деловой своей хватке, и по душевным качествам, средь которых точно не было тех зависти и мерзости человеческой, на кои я за время своей карьеры насмотрелся довольно. Эти двое были людьми тихими, спокойными, немногословными, к порученному относились с прилежанием и усердием (да-да, те самые качества, которые требовал от меня когда-то покойный Аммосов), преданы были без лести и угодничества. Самому даже странно, что я сумел таких сыскать: вероятно, вновь Господь, видя мои старания и в некотором роде схиму, принятую мною в отношении соблазнов мирской, столичной и светской жизни, решил поддержать меня единомышленниками. Старший из них летами - Дубецкой - был обременен семьёю, дохода с небольшого именьица где-то в Смоленщине почти не имел, а от того к порученному относился как к единственно верному, способному обеспечить его, средству. Другой - Реммер, лет двадцати трёх - их таких же служилых немцев, как и мой покойный отец, был принят в Канцелярию по протекции, составленной ему одним губернатором, оставленным от службы, но, видно, благодарным Реммеру за какие-то услуги. Используемый сперва пару лет на самой черновой работе, Реммер не издал ни слова жалобы или ропота, исправно выполняя всё, ему порученное. Я, однако, разглядел в его взгляде и фигуре какой-то постоянный немой вопрос вкупе с некоторым даже вызовом: дескать, вы уже удовлетворены? Когда же, наконец, я смогу заняться настоящим делом? Рискнув выслушать Реммера, я не прогадал. И теперь уже я - как когда-то Аммосов и фон Фок - говаривал обоим: прошу одного - должного отношения к делу! сперва - дело!.. Кажется, я был услышан, и моё столоначальство слыло в Канцелярии, осмелюсь предположить, самым надёжным и близким к Максиму Яковлевичу, а от того и дела у меня чаще всего имели статус "особенных"...
*********************************
На сегодня мы прерываем мемории Ивана Яковлевича Рихтера с тем, чтобы вернуться к ним уже октябрем. Традиционная музыкальная виньетка нынче - романс 1824 года Михаила Ивановича Глинки "Грузинская песня" на стихи... Ну, разумеется: "Не пой, красавица..."
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу