Антонина Ивановна любила в этой жизни две вещи: себя – безоговорочно, и своего сына Петрушу – с фанатичной, почти религиозной преданностью. Петруша был не просто сыном. Он был Солнцем, вокруг которого вращалась ее маленькая, тщательно вылизанная вселенная. С пелёнок он получал самое лучшее: игрушки, которые соседские дети видели только на витринах, одежду «как у принца», и разные деликатесы.
Петрушу водили на все мыслимые кружки и секции: от бальных танцев («Для осанки, Петенька!») до карате («Чтоб мог дать сдачи!»). Петруша, надо отдать ему должное, демонстрировал завидную стабильность: нигде не задерживался дольше месяца. Учиться было скучно, заниматься – немыслимо. Гораздо веселее было гонять голубей во дворе, рисовать усы на афишах и пугать до инфаркта кошку Мурку, за что та однажды оставила ему на новеньких джинсах памятные царапины. Антонина Ивановна лишь вздыхала: «Ну что поделаешь, характер!»
Петруша вырос. Вымахал в этакого увальня с вечно сонными глазами и руками, не знавшими мозолей. И тут перед Антониной Ивановной встала новая священная миссия: оградить Солнце от посягательств. От девушек. Особенно – от «недостойных». В ее личный табель о рангах «достойности» входили: квартира (желательно отдельная, в центре), машина (иномарка, не старше трех лет) и родители (обязательно состоятельные, с положением). Петр, привыкший, что мама лучше знает, послушно отшивал одну за другой. «Ну что ты, Петя, у нее же отец – простой инженер!» или «Представляешь, она на метро ездит! Совсем не твой уровень». Постоянной девушки не было. Все были «не такие».
Пока однажды в Доме культуры, куда Петра занесло в поисках бесплатного концерта (а вдруг угостят?), он не столкнулся лбом с Леной. Лена несла стопку книг и они рассыпались. Петр, движимый редким порывом, помог собрать. Посмотрел в большие, серые, как дождевая туча, глаза. И… что-то щелкнуло. Лена работала библиотекарем. Жила в скромной «однушке» на окраине, доставшейся от бабушки. Машины не имела. Родители – учителя из провинции. По всем параметрам Антонины Ивановны – катастрофа. Но Лена была тихой, улыбчивой, пахла книгами и ванилью. Петр, впервые в жизни, не послушался маму. Привел Лену домой.
Антонина Ивановна встретила невесту, как генерал – вражеского лазутчика. Осмотр с ног до головы. Холодный чай. Вопросы, как допрос:
«Квартира есть? Ага, однушка… На окраине… Родители? Учителя? Интересно… А машину водить умеешь? Нет? Печально».
Лена краснела, мяла салфетку, отвечала тихо и честно. Петр ел мамин торт и смотрел в окно. В душе Антонины Ивановны бушевал ураган негодования. «Эта серая мышь?! Для моего принца?! Ни за что!»
Но Петр уперся. Впервые. Возможно, единственный раз в жизни. И Антонина Ивановна, скрепя сердце, дала «добро». Не потому что смирилась. Она затаилась. Как паук.
Свадьба была скромной. Лена переехала в квартиру Антонины Ивановны (куда же еще?). И началось. То, что на кухне у свекрови называется «притиркой», а на самом деле – планомерное уничтожение.
«Леночка, суп сегодня… какой-то безвкусный. Не то что я варю. Петруша мой любит наваристый борщ, а это – вода водой».
«Ой, а пыль на комоде! Петруша аллергик, ты знаешь? Надо вытирать каждый день!» (Лена вытирала утром и вечером).
«Петруша, посмотри, как Лена твою рубашку погладила! Складка! Ты же не пойдешь так на работу? Сними, я переглажу».
Лена терпела. Любила Петра. Надеялась, что он защитит. Но Петр привык, что мама всегда права. И отмалчивался. Иногда ворчал: «Ну, Лен, старайся. Мама же заботится».
Антонина Ивановна атаковала изощреннее:
«Знаешь, Петруша, а Лена сегодня в магазин ходила… Такую дешевую колбасу купила! Экономит, что ли на тебе?»
«Ой, Леночка, ты в этой кофточке… как будто мешок. Не идет тебе. Петруша, скажи ей, пусть не носит». (Кофточка была новой, купленной на зарплату Лены).
Лена плакала в подушку. Петр раздражался: «Хватит ныть! Мама просто хочет как лучше! Привыкай!»
Однажды, вернувшись с работы (Лена подрабатывала в вечерней школе), она застала картину: Антонина Ивановна выливала приготовленный Леной суп.
«Ой, Леночка! Прости! Я нечаянно… Показалось, что прокисло. Ну ничего, Петруша, я тебе яичницу сделаю! Лучше моей яичницы ничего нет!»
Лена посмотрела на Петра. Он пожимал плечами: «Ну что поделаешь, мама нечаянно. Не реви».
Это была последняя капля. Не рев, а тихий стон вырвался у Лены: «Петр, я так больше не могу…»
«Ну и что?» — равнодушно спросил он, разглядывая ноготь.
Через месяц они подали на развод. Лена ушла тихо, унося чемоданчик с вещами и разбитое сердце. Антонина Ивановна ликовала: «Ну вот, сынок, избавились от балласта! Теперь найдем тебе настоящую!»
И Петр нашел. Вернее, его нашла Софья. Яркая, как попугай ара, громкая, с нагловатым блеском в глазах. Дочь владельца сети автосервисов. С квартирой, машиной и родителями, перед которыми даже Антонина Ивановна невольно съежилась. Софья не ждала приглашения. Она ворвалась в их жизнь, как ураган, на каблуках и с ароматом дорогого парфюма.
Первый же ужин стал полем боя.
Антонина Ивановна (сладким голоском): «Софочка, супчик твой… островат. Петруша не любит острого».
Софья (громко, с набитым ртом): «А я люблю! Петя, попробуй, огонь! Если не нравится – не ешь. Мамаша, вам просто покритиковать охота?»
Петр замер с ложкой в воздухе. Мамаша?..
«Софочка, пыль на комоде…»
«Ага, вижу! Петя, купи робот-пылесос! У папы такой, суперский! Мамаша, вы уж извините, я не домработница!»
«Софья, Петруше эта рубашка не идет…»
«Ерунда! Я сама выбирала! Стильно! Правда, Петя?» И Петя, глядя в горящие глаза Софьи, кивал: «Да, Сонь, стильно!»
Антонина Ивановна попробовала «колбасную» тактику: «Петруша, Софья сегодня такую дорогую ветчину купила… Бездумно тратит!»
Софья тут же влезала: «Это пармская ветчина, мамаша! Деликатес! Петь, тебе понравилось?» И Петьке, впервые попробовавшему пармскую ветчину, нравилось. Очень.
Петр менялся на глазах. Он влюбился в Соню. Ее энергия, ее наглость, ее уверенность гипнотизировали. Он начал спорить с матерью. Говорить «нет». Защищать ее. Власть Антонины Ивановны таяла, как апрельский снег.
Антонина Ивановна боролась отчаянно. Плакала, обвиняла Софью в черной неблагодарности, симулировала болезни. Софья лишь фыркала: «Сердечко? Вызываем платную скорую! Пусть проверят!» Или: «Ноги болят? Вот сайт хорошего санатория! Оплатим!»
Так прошло несколько лет. Однажды, после особенно жаркой перепалки, где Антонина Ивановна в истерике назвала Софью «золотоискательницей без стыда», Софья заявила ровным, ледяным голосом:
«Антонина Ивановна, вы отравили жизнь бедной Лене. Вы травите теперь меня. Но я – не Лена. Я не позволю. Петя, выбирай. Или она живет тихо и не лезет в нашу жизнь. Или… она живет в другом месте. Я не намерена терпеть эту войну в доме где я живу».
Петр посмотрел на мать. На ее перекошенное злобой лицо. Посмотрел на Софью. Яркую, дерзкую, свою. И сказал тихо, но твердо:
«Мама, ты слишком много нервничаешь. Тебе нужен покой. И профессиональный уход».
Так Антонина Ивановна оказалась в «Заботе», частном, но все же доме престарелых. Дело решили быстро. Привели под видом терапевта психиатра, который и увидел у Антонины признаки деменции. В заведении было чисто, аккуратно, персонал вежливый. Но это не ее квартира. Не ее царство. Петр и Софья приезжали редко. Привозили дорогие фрукты, которые Антонине Ивановне было уже трудно жевать, и рассказывали о своих путешествиях.
Она сидела у окна в своей маленькой комнатке. За окном – ухоженный, но чужой сад. Вместо Петрушиного смеха – тихий кашель соседа по коридору. Вместо возможности командовать – беспомощность. И в горле стоял ком. Не от унижения перед Софьей. От другого.
Слезы текли по морщинистым щекам. Она вспоминала Лену. Тихие шаги на кухне. Запах ее простых, но таких старательно приготовленных блюд. Как Лена, не говоря ни слова, переглаживала рубашку Петра после ее едкого замечания. Как приносила ей чай с ромашкой, когда она притворялась больной. Как терпела, терпела, терпела…
«Леночка…» — прошептала Антонина Ивановна в пустоту. — «Дурочка ты… Тихая… Недотепа…»
Она сжала кулаки на коленях. Обивка кресла была холодной и неприятной на ощупь.
«…Дурочка… — повторила она, и голос сорвался. — …Но ты бы… Ты бы меня сюда… не отправила… Никогда…»
Горькое осознание, острое, как нож, вонзилось в самое сердце. Она выжала Лену, как ненужную тряпку, расчищая место для «достойной». И получила Софью. Которая не терпит тряпок. Никаких. Даже если это – старая, некогда всемогущая мать.
За окном стемнело. В комнате включили дежурный ночник. Антонина Ивановна не шевелилась. Она смотрела в темное стекло, где отражалось ее заплаканное, бесконечно одинокое лицо. И жалела. Жалела так, как никогда в жизни не жалела ни о чем. О том, что прогнала ту единственную, кто, несмотря ни на что, проявил бы к ней каплю жалости. Кто не отправил бы ее доживать век у этого холодного окна в богадельне. Поздно, Антонина Ивановна. Карма – не бумеранг, она – красный спортивный «ягуар», который сбил с ног и укатил в закат, оставив вас на обочине вашей же жизни.