Каждое воскресенье ровно в 8:00 сосед начинал стучать. Тук. Тук. Тук-тук.
Гвозди, доски, дрель — всё по расписанию.
Катя вздрагивала от первого удара, отпивала кофе и шептала в воздух:
— Да сколько ж можно, Борис Аркадьевич…
Он жил один. Пенсионер, вечно в рабочей куртке, копался в сарае, словно там закопан секрет мироздания.
Соседи говорили, что бывший инженер. Или учитель труда. Или просто человек, которому некуда было спешить.
Соседи из соседних домов приходили ругаться, но молоток продолжал стучать.
Катя не жаловалась. Она злилась. Глубоко, тихо, устало. Особенно после суббот, в которых снова ничего не сложилось: ни свидание, ни кино, ни чувство, что ты кому-то нужен.
И вот в одно воскресное утро, когда недосып переплёлся с очередным разочарованием, Катя сорвалась.
Рванула к забору, как была в халате, и выкрикнула, сжав в кулаке свою бессильную злость:
— Может, вы уже добьёте все гвозди в этом районе?! Или вам список адресов принести?!
Молчание.
Потом скрип двери сарая. Он вышел во двор.
В руках старый, тёмный от времени молоток. На лице многолетние следы усталости, не от труда, а от жизни.
Он посмотрел ей прямо в глаза и сказал почти шёпотом:
— Остался один. Последний.
Катя замерла.
Что-то в его голосе сломало её ярость — не гвоздь, а что-то намного глубже. Боль. В его голосе была боль.
— Извините, — промямлила она. — Я просто… не выспалась.
Он кивнул и ушёл обратно.
Но с того утра что-то изменилось.
На следующей неделе она подошла уже сама. Постучала.
Он открыл с настороженностью, как будто не верил, что люди могут приходить просто так.
В руках у Кати был пирог. Она смутилась и пробормотала:
— Это… ну… просто спасибо. За то, что не стучите. Пирог с капустой.
Он пригласил её на чай. Поставил старый заварник, достал два чашки — одну явно не трогали давно.
Показал скворечник. Маленький, аккуратный, покрытый лаком.
— Жена птиц любила, — сказал он. — Я делаю один каждую весну. В память. Этот — десятый. Думаю, он и правда будет последний.
Катя не нашлась, что сказать. Только смотрела. Впервые по-настоящему.
С тех пор она заходила. Иногда с супом. Иногда просто так. Они много разговаривали. О скворечниках. О жене. О том, как сложно быть нужным, когда ты никому не нужен.
Борис Аркадьевич рассказывал скупо, но тепло. Его молчание вдруг становилось понятным: в нём была тишина любви, которую больше не с кем было делить.
Весной он умер. Спокойно, во сне. Кто-то сказал, с фотографией жены в руках.
А летом, в том же саду, на старом дереве появился новый скворечник.
Его сделала Катя. Руки дрожали, доски получились неровные, лак лег пятнами.
Но когда она прибивала скворечник, очередным гвоздём, аккуратно, одним ударом — она улыбалась сквозь слёзы.
Каждое воскресенье, ровно в 8:00, Катя приходила к сараю.
Брала молоток. Стучала. Тук. Один гвоздь, второй. Тук-тук.