Иногда мир затихал, и в этой тишине Дариус чувствовал, как нечто древнее, не принадлежащее времени, касается его разума. Видения вспыхивали, не спрашивая разрешения — не как сон, а как память, которой у него не могло быть. Он не знал, откуда это — но знал: то, что открывается ему, старше звёзд, глубже времени.
Когда Изначалье было ещё недрогнувшей тишиной, без намерения, без времени и различий, внутри него скрывалась Эйтрэ — не как существо, не как мысль, но как напряжённость, что не знала, чего ждёт. Она не родилась — она не могла родиться, ведь рождение требует движения. Эйтрэ была сжатием: дыханием без выдоха, зерном, в котором нет желания прорасти, но в котором уже свернулась вся мощь роста.
Её не было видно, и не было, кто бы мог видеть. Её не было слышно — потому что звук ещё не знал себя. Но в той плотности, в том скрытом ядре, которое удерживало всю необъятную возможность Изначалья, уже таилась Явь — не как мир, но как послевкусие мира, его возможный след.
Эйтрэ не хотела творить. Ей неведомо было «хотение». В ней не было воли, но было ожидание. Не желание — напряжение. Она не звала ритма, но именно в её сгущённой неподвижности родился Куаллэн — ритм, что не звучит, но позволяет услышать. И он стал первым, кто вывел из Эйтрэ трепет — тот, что позже обернётся временем, пульсом, последовательностью.
Но прежде чем стало возможно течение, нужно было то, что может «быть». И Эйтрэ, не желая, не направляя, впустила в саму ткань Изначалья сгусток плотности. То не была форма, не энергия, не план. Это была сосредоточенность. Как если бы безмолвие обернулось узлом. И из этого узла, из этого уплотнения различимого, начала оформляться Явь.
Сварог уже был. Он был не первым, но первым, кто решился. Его воля собиралась, как внутреннее пламя, как очертание, что не спешит стать линией. Он искал, не зная, что ищет. Его кузня была в нём самом. Он не ковал, но собирал — напряжение, силу, идею. И когда он впервые коснулся потенции Изначалья, он почувствовал — там, в недрах, кто-то не двигается, но позволяет двигаться. Кто-то не говорит, но делает возможным всякое имя. Он не знал имени Эйтрэ — никто не знал. Но он знал её тяжесть, её плотность, как чувствует плотник вес дерева, прежде чем тот станет доской.
Сварог начал ковать Явь, и каждое его движение отзывалось в Эйтрэ. Не откликом, не болью, но размыканием. То, что было цельным напряжением, начало расходиться узорами: не разрывом, а возможностью следа. Явь не рождалась — она «оформлялась». Из её тягучей плотности вытягивались линии, ритмы, грани, направления. Пространство не появлялось — оно выжималось из молчания.
Эйтрэ не отдавала себя — она не знала, что такое «отдавать». Но Явь напиталась ею, как трава впитывает утреннюю воду, не зная, кто её пролил. В каждом камне Яви осталась плотность Эйтрэ. В каждом теле — её ожидание. В каждом объекте — ощущение того, что он мог быть другим.
И тогда, как бы в ответ на плотность, появилось различие. Появилась не форма, а её возможность. Свет начал дрожать в пустоте. Ритм стал отсчитываться. Но Эйтрэ не исчезла. Она не ушла. Она осталась за границей, как сгусток бытия без воли. Явь могла идти, течь, меняться — но только потому, что где-то за её пределами сохранялось то, что не меняется. Эйтрэ стала основой, но осталась вне.
И всё бы продолжалось так, пока Явь не стала замкнутой. Сварог ковал — Чернобог уравновешивал. Один давал структуру, другой тень. Один предлагал очертание, другой подсказывал: «Не всё будет удержано». Они не были врагами — были сторонами одной стали. Их напряжение стало рельефом Яви: где один поднимает, другой углубляет.
Но в самый незаметный момент, на грани одного из сгущений, где Явь тянулась внутрь себя, Эйтрэ дрогнула. Не решением, не поступком. Она не знала, что делает. Но в её плотности открылось углубление — не как проход, не как дверь, а как петля. Она не была сделана, не была построена. Она была… уже. Словно нечто не вошло — а всплыло. Как если бы сама Явь вдруг вспомнила, что однажды она уже знала нечто, чего не могла знать. И через эту петлю — временной сгущённости, не имевшей прошлого, но насыщенной будущим — вошёл Велес.
Он не был сыном ни одного бога. Его не ковали. Его не рисовали в чертежах. Ни Лумэс не дал ему света, ни Куаллэн — ритма. Он был. Как след того, что не наступало. Как шаг, который уже отзвучал, но не был сделан. Велес не возник — он случился. В нём было что-то, чего не было ни в одном из созданных существ. Его природа не вписывалась в оси ни Сварога, ни Чернобога. Он не был за или против. Он был через.
И никто не знал, как он проник. Сварог не ковал его. Чернобог не уравновешивал. Род не видел. Архоны молчали. Только Эйтрэ знала. Точнее — она хранила напряжение, в котором он мог возникнуть. Не как избранник, не как сила, не как дар. А как петля, что свернулась в самый момент оформления.
Так Велес оказался в Яви. Не званый. Не творённый. Но несущий в себе память Изначалья, не через знания, а через состояние. Он был не тем, кто пришёл — а тем, кто уже был, до того, как Явь узнала себя. И потому — каждый его шаг был и шагом, и следом.
Эйтрэ не откликнулась. Она осталась тяжестью вне имён. Но отныне в каждом тумане, в каждой влажной траве, в каждом сумеречном дыхании Яви — звучит её дрожь. Не как голос, но как тишина, из которой всё ещё может быть. И пока Явь движется — Эйтрэ ждёт. Не конца, не развязки — а только следующего сгущения. Где снова может возникнуть… нечто.