Выпуск #77: «Дым над Ровнищем» | Мистический триллер в стиле found footage | Сибирская жуть - читать бесплатно онлайн

«Дым над Ровнищем» | Мистический триллер в стиле found footage | Сибирская жуть

Погрузитесь в пугающий и завораживающий мир аудиокниги «Дым над Ровнищем» — мистического триллера, написанного в жанре found footage, с элементами русского фольклора и городской легенды. Эта история развернётся на фоне лесных пожаров и смога в глухой сибирской глубинке, где группа диггеров и исследователей сталкивается с древним злом, пробуждённым их присутствием. Атмосфера постоянной тревоги, зловещие знаки прошлого и странные исчезновения — всё это врывается в реальность, разрушая границы между настоящим и потусторонним.

____________

мистический триллер, found footage, русский фольклор, страшная история, сибирский ужас, лесные пожары, заброшенная усадьба, мистика, аудиокниги ужасов, жуткие рассказы, атмосферный триллер, триллер 2024, древние божества, паранормальные явления, голос за кадром, хоррор древнее зло, ночное прослушивание, жертвенный ритуал, сибирская глушь, шёпоты в темноте, мистика России, ритуал в лесу, аудиоспектакль, современная легенда

____________

Эпизод №1

На рассвете, когда город еще не проснулся, улицы Купаловки утопали в тумане. Тот самый густой, липкий туман, в котором даже фонари теряли свои очертания и казались призраками с жёлтыми глазами. Асфальт поблёскивал от ночного дождя, а в переулках пахло сырой пылью, прелой листвой и чем-то древним, забытой зловещей историей, что притаилась в подвалах старого района.

Я курил, стоя у ограды разрушенного особняка на углу Архиерейской и Болотной. Дым шёл в нос, но согревал. Именно здесь, если верить клиентке, исчез её муж. Сам, без следа, будто провалился сквозь землю. Ни врагов, ни долгов. Словно дух ушёл туда, где его давно ждали.

Я был не в духе. Слишком рано для загадок и липкого тумана. Слишком поздно для сна и дешёвого кофе. Но работа есть работа. Она не жалеет — ни времени, ни нервов.

Калитка особняка висела на одной петле. Я толкнул её носком ботинка — металл скрипнул, словно кто-то тихо вздохнул в темноте. На табличке у ворот облупившейся золотой краской значилось: «Дом Пекуновых, 1894». Улицы Купаловки помнили таких Пекуновых, хотя теперь никто не знал, где они. Остались только рассказы о сумасшедшей дочери, о странных званых ужинах с «гостями без лиц» и о погребённом саде, где под сиренью нашли не одну пропавшую кошку.

В доме было пусто. Дверь поддалась легко — замок либо сломан, либо вообще давно сгнил. Внутри пахло плесенью и старой краской, а на полу скрипели доски, как будто жаловались на одиночество. Я достал из внутреннего кармана кобуру и проверил «Маузер». Никто не верит в призраков, пока они не дышат тебе в затылок.

На втором этаже было темно. Шторы, если они и были, давно стали лохмотьями. В одной из комнат я нашёл следы — туфли, мужские, широкие, мокрые. Только вот вода на подошвах была свежей. Кто-то был тут недавно. Очень недавно.

— Бессмысленно, — пробормотал я вслух. — Зачем прятаться в таком гробу?

Ответом был хлопок. Глухой, как будто внизу захлопнули дверь. Я замер. Сердце заколотилось. Не от страха — от привычки. Я вытащил пистолет и направился вниз.

На лестнице я столкнулся с ней.

Девочка.

Нет, не совсем девочка — лет пятнадцать-шестнадцать, но такая бледная, что казалась вырезанной из воска. Тёмные волосы до плеч, серое платье в деревенском стиле, босые ноги. Она смотрела прямо на меня — спокойно, будто знала, кто я, и зачем я пришёл. В её взгляде не было страха. И это беспокоило больше всего.

— Вы — тот, кто ищет, — сказала она.

Голос тонкий, ровный. Не детский. И не взрослый. Как будто воспроизведённый граммофоном.

— А ты, значит, та, что прячется?

Она улыбнулась. Лицо не изменилось, только уголки губ чуть дрогнули.

— Я та, что помнит.

— Что ты помнишь?

— Он вошёл в этот дом. И дом его забрал.

— Кто? Муж Елены Котовой?

Она кивнула. Никаких эмоций. Только усталость во взгляде.

— Почему?

Она не ответила. Просто повернулась и пошла вниз, словно приглашая меня следом. Я не стал спорить.

В подвале было сыро. Глина липла к подошвам. От стен веяло холодом, будто мы спустились не в подвал, а в старое ущелье. Девочка шла уверенно, будто каждый кирпич знал её имя.

Мы остановились у массивной дубовой двери. Новая. Слишком новая, как будто поставлена вчера. Замка не было. Только символ, вырезанный прямо в дерево: круг с вписанным треугольником и оскаленным звериным черепом по центру.

— Что это? — спросил я, хотя знал, что не получу внятного ответа.

— Это вход, — сказала она.

— Куда?

— Туда, где живёт Пустошь.

Слишком странно, чтобы быть бредом. Слишком точно, чтобы быть выдумкой.

Я положил ладонь на дверь. Она была тёплой.

Девочка исчезла. Исчезла без звука. Я стоял один. Я был готов — в конце концов, не впервой заглядывать в чужие кошмары. Но эта тишина, этот жар дерева под ладонью, этот символ... они говорили, что впереди — не просто ещё одно дело.

Я толкнул дверь.

Темнота. Настоящая. Она обрушилась на меня, как вода. Я не видел даже собственных рук, но слышал — шаги, дыхание, что-то капало рядом, словно кто-то тонул в чернильной луже. Невозможно сказать, сколько времени я шёл. Может, минуты. Может, часы.

И вдруг — свет.

Тусклый, как от керосиновой лампы, он выхватил из мрака силуэт. Мужчина. Висел под потолком, словно марионетка. Глаза открыты, рот искривлён, кожа серая, будто покрыта пылью веков. Но он дышал.

— Алексей Котов? — прошептал я.

Глаза его дрогнули. Он не мог говорить. Но слышал.

Я шагнул вперёд — и тут всё исчезло.

Я стоял на том же месте, у дубовой двери. Подвал, дом, лестница. Ни девочки, ни символа, ни света. Только старая кирпичная кладка, пыль, мышиный писк.

Только одно не изменилось — тепло от дерева. Оно стало жаром.

Я вышел из дома, спустился в переулок, закурил. Руки дрожали. Я всё ещё чувствовал чьё-то дыхание за плечом.

Этот дом не просто дом. Это — воронка. Воронка между мирами, куда затягивает тех, кто слишком близко подошёл к грани. И если Алексей Котов всё ещё жив, то он за этой гранью.

А значит, мне туда. Но не одному.

Клиентке — Елене — я скажу одно: ваш муж нашёл то, что искал. Теперь вопрос — что найдёт тот, кто пойдёт за ним?

Мой «Маузер» снова лёг в кобуру. Работа началась.

Эпизод №2

Ночь опустилась на Ровнище так быстро, будто кто-то сдёрнул с неба потемневшее покрывало. Туман снова плотной пеленой лёг на склоны холмов, обволакивая стволы вековых сосен, трещины в земле и поросшие мхом руины. Усадьба, где поселились мы с группой, казалась выброшенной из времени — каменная, скрипучая, живая. Слишком живая для того, чтобы быть просто гостиницей.

Я стоял у окна и смотрел, как остатки заката тонут в смоговой жиже. Камера в моих руках была выключена. Не хотелось фиксировать то, чего лучше бы не видеть. Усталость в теле была липкой, но я не мог заснуть. Что-то было не так с этим местом. Слишком тихо. Слишком… наблюдающе.

Кира поднялась по лестнице и остановилась в проёме. Она держала в руке смартфон и делала вид, что всё под контролем.

— Артём, слышал что-нибудь странное? — спросила она, стараясь говорить невзначай.

— Здесь всё странно, — я обернулся. — Конкретнее?

Она включила запись. Несколько секунд — тишина. А потом… шёпот. Едва уловимый, как если бы кто-то стоял за тонкой стенкой и выговаривал слова древнего заклинания. Слова были на непонятном языке. Но в интонации чувствовалась угроза.

— Это я записала ночью. Камера с балкона. Шум уменьшила, фильтр наложила — и вот.

Я кивнул. Лицо у неё было напряжённое, губы плотно сжаты. За бравадой блогера пряталось чистое, животное беспокойство.

— Семёну покажем? — спросил я.

— Ты думаешь, он поверит?

— Не знаю. Но отмахнуться от этого трудно.

На следующее утро Игорь, всегда первый за завтраком, объявился последним. Помятый, с синими мешками под глазами. В руках держал планшет с кадрами с видеокамер.

— Смотрите, — сказал он и поставил планшет на стол.

Видео было ночное, чёрно-белое. В объективе — пустой коридор второго этажа. Время — 3:47. Камера фиксирует лёгкое дрожание изображения, как будто линза устала. И вдруг… по краю кадра проходит смазанный силуэт. Высокий. В длинной одежде, напоминающей старинный кафтан или рясу. Лица — нет. Всё замылено. Камера будто бы специально фокусировалась на стене, а не на фигуре.

— Это глюк? — спросила Кира, сжав кулаки.

— Это не первый раз, — сказал Игорь. — Днём камера работает нормально. Ночью — вот это.

Анна, краевед, отставила чашку и задумчиво произнесла:

— Возможно, это связано с геомагнитными аномалиями. Или... с фольклором. У меня были заметки про ночных «сторожей» в этих краях.

— Призраки? — усмехнулся Саша. — Господи, ну только этого не хватало. Это же всё от усталости и смога. Я вчера еле голову держал. Можно что угодно увидеть, если хочешь.

Но он говорил это, избегая смотреть на планшет. Даже он. Даже он не верил до конца в то, что сказал.

Позже, ближе к полудню, я решил осмотреть подвал. Каменная лестница вела вниз, к низкому хранилищу с сырыми стенами и плесенью на потолке. Свет фонаря вырывал из тьмы арки, ящики, старую мебель, покрытую паутиной. В одном из углов я заметил вырез на стене — круг, в него вписан крест, но не христианский. Что-то древнее. Я провёл по нему пальцами. Камень был холоден, но символ будто дышал. Дышал — я чувствовал это кожей.

Из темноты, прямо за спиной, послышался шорох. Я резко обернулся. Пусто. Только пыль и камни. Но я знал — я был не один.

Когда я поднялся, солнце уже садилось. Я решил не говорить никому про символ. Пока. Ночью снова началось.

Кира разбудила меня в панике. Глаза у неё были расширены, руки дрожали.

— Он стоит у окна.

— Кто?

— Я не знаю! Он смотрел! Он просто смотрел… и не двигался.

Я поднялся и вышел в коридор. Там никого не было. Мы прошли вдоль комнат — пусто. Но на подоконнике в холле осталась влажная полоса, как от пальцев. Только пальцы были слишком длинные. И чётко отпечатались три фаланги. Три.

— Кто-то играет с нами, — сказал я. — Или это не человек.

Мы снова пошли спать. С трудом. Тело устало, но разум рвал изнутри. Меня не покидала мысль о том, что в этом месте всё «работает» не просто так. Кто-то или что-то хочет, чтобы мы остались. Чтобы мы начали слушать. Смотреть. Понимать.

А ещё — верить. Утром было слишком тихо. Даже птицы не кричали. Мы собрались внизу, у камина. Анна вернулась из сарая с охапкой сухих трав и испачканными в пыли листами.

— Я нашла старые записи. Они были в коробке, под половицей. Это похоже на дневник одного из владельцев. Или может, управляющего. Почерк XIX века. Он пишет про «смотрящего из леса», про «дым, что забирает» и про то, что «если шёпот слышен в полночь — это уже поздно».

— Психушка какая-то, — сказал Саша, но голос его дрожал.

Анна продолжала:

— Он пишет: «В ночь седьмую, когда дым сядет на крыши, нужно оставить дверь открытой и ждать. Пусть войдёт. Только так пройдёт мимо». А потом — фраза, зачёркнутая, но я разобрала: «Иначе будет взято больше, чем положено».

— Пора валить отсюда, — отрезал Игорь. — Это уже перебор. Я не хочу стать частью фольклора.

— А тебе не кажется, — сказал я, глядя ему в глаза, — что мы уже внутри легенды?

Тишина, повисшая после этих слов, была долгой. В ней что-то зашевелилось, как зверь в глубине леса. Мы не слышали его — мы чувствовали.

На улице ветер снова понёс запах гарей. Дым плыл над деревьями, обволакивая верхушки сосен. Где-то в лесу хлопнула ветка. Как будто кто-то наступил на неё босой ногой.

Я включил камеру. Впервые за два дня. Она зажужжала, затем включилась.

— Пора снимать, — сказал я. — Пора разобраться, что нас сюда привело.

А ночью снова пришёл шёпот.

Но на этот раз — он звал меня по имени.

Эпизод №3

Пахло гарью. Жёсткой, кислой, той, что въедается в кожу и не отпускает даже после душа. Она была в одежде, в волосах, в воздухе — в каждом вдохе. Я стоял на крыльце усадьбы и смотрел на горизонт. Над вершинами елей клубился дым, будто кто-то с другой стороны мира палил костры, звал кого-то. Или отпугивал.

За спиной хлопнула дверь — вышла Анна, в руке у неё была старая карта, почти рассыпающаяся на сгибах. Лица у неё не было — маска тревоги, на которой исчезли все эмоции, кроме одной: растущего страха.

— Смотри, — сказала она, разложив карту на старом деревянном столе. — Эта усадьба стоит точно на месте, где когда-то было капище. Вот. — Она ткнула пальцем в выцветшую метку. — Здесь, на месте нынешнего дома, стояла круглая деревянная постройка. Ритуальное строение. Всё сходится. Символ, который ты нашёл в подвале, — он часть солярного круга. Это древний знак — Колесо Рожаницы. У славян оно связывало землю и дым, жизнь и смерть.

— Ты хочешь сказать, что здесь проводили обряды? — уточнил я.

— Да. И не просто обряды. Это место было священным. Для тех, кто знал, как обращаться с тем, что скрыто в тумане. Но это давно забыли. Или сделали вид, что забыли.

— А Семён? — Я кивнул на старого егеря, что сидел на пне у огня, задумчиво разминая сухую ветку в пальцах.

— Он знает. Но молчит. Слишком молчит.

Мы направились к нему.

Он не удивился, когда мы подошли. Только посмотрел исподлобья. Усталый взгляд, будто он уже пережил всё, что нам только предстоит.

— Это место не терпит гостей, — сказал он, не дожидаясь вопроса. — Оно… смотрит. Всегда. Я родился в двадцати километрах отсюда. Мой отец был смотрителем в этих лесах. Его дед — тоже. Только раньше не пускали сюда никого. Туристов, диггеров, съёмочных. Знали: не стоит будить то, что дремлет под корнями.

— Тогда зачем ты нас сюда привёл?

Семён замолчал. Долго. Потом бросил ветку в костёр.

— Я надеялся, что это всё слухи. Что дым — просто дым. Что старое мёртвое. Но теперь слышу. Они опять шепчут. Ночью. Как тогда, когда исчез мой брат.

Он посмотрел на меня с неожиданной слабостью в глазах.

— Не ходите в лес. Он вас заберёт. А если не заберёт — изменит.

Кира, наблюдавшая за разговором, фыркнула.

— Ну да, ну да. А ещё можно сказать «не заходи в пруд», «не пей воду после заката» и «зеркала занавешивай». Мы сюда не в сказки приехали, а снимать репортаж. Я этой ночью запускаю дрон.

Семён резко встал.

— Дрон не поможет, девочка. Он покажет только то, что позволит увидеть Дым. А настоящая тьма под ним.

Кира не ответила. Но глаза её заблестели от вызова. Она не боялась. Или умела делать вид. Ближе к вечеру я вернулся в дом. Мы жили в старых комнатах бывшей барской усадьбы — с облупленными обоями, тяжёлыми гардинами и поскрипывающими половицами. Я пошёл в кабинет, который облюбовал себе — с письменным столом и книжным шкафом. В воздухе пахло ладаном и плесенью.

На полке между книгами я заметил альбом. Старый, пыльный. Открыл — фотографии: портреты в овалах, выцветшие пейзажи, сцены праздников. Но всё в них было не так. Улыбки казались вырезанными, позы — неестественными. На одной из фотографий, снятой у входа в эту же усадьбу, я узнал ворота и поросший плющом фасад. Но главное было внизу кадра — в тени. Там стояла фигура, едва различимая, будто бы силуэт среди серой завесы. Без лица. Без формы. Просто — присутствие.

Я захлопнул альбом и вышел. Голова гудела.

Кира уже готовилась к запуску. Она стояла на поляне перед домом, настраивая пульт. Дрон уже был в воздухе — завис над нами, гудя, как шершень.

— Камеры включены. Запись пошла. — Она подняла палец. — Сейчас посмотрим, что у нас там в лесу.

Мы следили за изображением на планшете. Дрон медленно скользил над верхушками сосен. Вид был величественный: дым стелился между деревьями, будто змея, деревья — тёмные стражи. Но вдруг картинка дрогнула. Изображение исказилось, как в жару над асфальтом. В центре экрана возник круг — идеальный, выжженный участок земли.

— Что это? — прошептала Анна.

— Похоже на ров, — сказал я.

— Или капище, — добавила она, вглядываясь. — Там что-то стоит в центре...

Камера сделала автоматический зум. Мы увидели камень. На нём — тот же символ, что я нашёл в подвале.

Но потом картинка пошла в разнос. Экран мигнул, и на долю секунды — лишь секунду — мы увидели фигуру. Человеческую. Женскую. В длинной белой рубахе, с распущенными волосами. Она стояла у камня и смотрела в небо. А потом... посмотрела в камеру. Прямо в нас. И экран стал чёрным.

— Связь потеряна, — пробормотала Кира. — Это невозможно. Там нет ни вышек, ни помех...

— Кто это была? — спросил Игорь, подойдя ближе.

Никто не ответил. Все думали об одном и том же. Ночью сон не шёл. Я слышал, как по дому ходят. Скрипы, шаги, поскрипывание створки окна на чердаке. Я лежал с открытыми глазами, ощущая, что в доме — ещё кто-то. Кто-то, кто не дышит, не двигается — но присутствует. В воздухе висел шёпот, как ветер между страниц.

В три сорок ночи я встал. Тихо, стараясь не разбудить остальных, вышел в коридор.

На стене, у зеркала, стояла Кира.

— Ты чего тут? — спросил я.

Она не обернулась.

— Я… смотрю.

— На что?

— На отражение.

Я подошёл ближе — и замер.

В зеркале отражалась не она. Там стояла девушка — та самая, в белой рубахе. Рот открыт, глаза тёмные, как провалы. Но главное — она стояла за Кирой. А Кира — как будто не замечала её.

Я шагнул вперёд, схватил Киру за руку — зеркало дрогнуло. Девушка исчезла.

— Пошли отсюда. Живо.

Мы вернулись в её комнату. Я усадил её на кровать. Кира была бледной. Пульс учащён.

— Я видела её, Артём. Она говорила мне. Сначала шёпотом, потом всё громче. Она зовёт. Зовёт нас всех. Она знает наши имена.

Я хотел сказать что-то рациональное. Объяснить всё с точки зрения науки, усталости, психологии. Но не смог.

Потому что её голос — тот, что Кира пыталась повторить — был тот же, что звучал в моей голове. На следующее утро мы собрались все. Даже Семён выглядел подавленным.

Анна разложила на столе дневник, найденный ночью.

— Это было в старом сундуке под лестницей. Дневник Петра Залесского, последнего владельца усадьбы. Он писал: «Когда дым садится на крыши, и тени идут против света — жертва должна быть принесена. Иначе капище проснётся само».

— Мы — жертвы? — спросил Игорь.

— Мы — случайные. Но дым выберет. Всегда выбирает.

Все молчали.

В доме стало холодно. Хотя на улице было лето.

Шёпот вернулся. Только теперь — все его слышали.

Эпизод №4

Пепел сыпался с неба.

Медленно, как будто кто-то наверху разрывал книгу за страницей. Эти страницы кружились в воздухе, оседали на подоконники, прилипали к волосам, тонули в чашках с чаем. Казалось, сам воздух стал плотнее — густым, вонючим от запаха сырой гари и чего-то другого, древнего, мясного.

На рассвете Кира ушла. С камерой, рюкзаком и упрямым блеском в глазах.

— Я пойду туда, — сказала она мне на кухне, обматываясь шарфом. — На то место, что показал дрон. Если никто не хочет знать, что это — я хочу.

— Это глупо, — ответил я. — Мы даже не знаем, как туда пройти. Этот круг… он исчез на картах.

— Тем более, — усмехнулась она, проверяя аккумуляторы. — Значит, что-то скрывает. Я пройду по северному склону, по ребру оврага. Дальше — по компасу.

— Я пойду с тобой.

— Нет, — покачала головой. — Ты останься. Если не вернусь до вечера — поднимай остальных. И скажи им, что я делала это не из-за лайков. Мне нужно знать.

Мы обменялись взглядами. Плотными, как пепел. Я понял: переубедить её невозможно.

Она ушла в семь утра. В тумане её силуэт растворился, будто и не было. К полудню пошёл мелкий дождь. Он не спасал от дыма — лишь делал его липким. Воздух стал вязким, как жидкий пластик. От него саднило глаза. Мы с Анной и Игорем сидели в холле. Саша вышел на веранду и пил из фляги. Семён спал в кресле, но глаза его шевелились под веками, будто он видел что-то важное, тяжёлое, неудобоваримое.

— Сколько она уже там? — спросила Анна.

— Пять часов, — ответил Игорь, глядя в окно. — Уже должна была вернуться. Даже если бы просто пошла — и вернулась. Без съёмок.

Я молчал. Внутри всё кипело. Я знал, что Кира умна. Осторожна. Но и упряма, как всякий, кто вырос с камерой в руках и пытался поймать в кадр недоказуемое.

В 14:17 она перестала выходить на связь. Мы перепробовали всё: рация, телефон, спутниковый трекер. Ноль. Мы пошли на поиски вчетвером. Семён сказал, что остаётся. Якобы боль в ноге. Я не верил. Он просто не хотел возвращаться туда, откуда уже приходили шёпоты.

Лес встречал нас тишиной.

Не было птиц. Ни единого звука. Только хруст веток под ногами и наш сбивчивый шёпот: «Кира!», «Ты где?», «Ответь!»

Мы дошли до оврага. Там, где по карте должен был быть выход к поляне, обнаружили развалины старого храма. Мшистые камни, поросшие травой, круглый фундамент. В центре — кусок чёрного гранита. На нём знак. Тот самый.

Анна достала блокнот, стала делать зарисовки. Я ходил кругами. Искал хоть что-то. След. Лоскут одежды. Камеру.

И нашёл.

На краю оврага, среди камней, валялись её наушники. Один был сломан. Второй — в пятне крови. Рядом, на гладком камне, засохшие капли. Почти невидимые, но я знал, как выглядит кровь. Она впитывается в камень, но не исчезает.

— Это её. — Я показал находку остальным.

Анна побледнела. Игорь выругался.

Саша пошёл вперёд, в лес, и крикнул: «Кира!» — так, что эхо покатилось по склонам. Но никто не ответил. Мы обыскали лес до заката. Нашли следы — цепочку шагов, теряющихся в траве. Нашли обломки дрона, разбросанные по земле. В объективе — трещина, словно его кто-то бил камнем.

Но не было главного — тела. Ни Киры. Ни рюкзака. Ни камеры.

Нам пришлось вернуться. Путь занял два часа. К тому моменту, как мы подошли к усадьбе, солнце уже село. Дом казался чужим. Окна не светились. Тишина внутри гудела, как колокол.

Мы вошли — и замерли.

Внутри пахло дымом. Сильнее, чем снаружи. Гари не было. Только запах гнилой копоти, как от тлеющей бумаги.

Семён сидел в кресле, глаза открыты.

— Что-то было здесь, — сказал он. — Оно ходило по дому. Оно смотрело. И дышало, как человек, но это не человек.

Анна развернулась к лестнице — и вскрикнула.

На стене, прямо напротив зеркала, была надпись. Пальцем. Или когтем. Написано было: "Она теперь с нами."

Надпись пульсировала влагой. Словно её только что нанесли.

— Кто сделал это? — спросил Игорь. Голос у него дрожал.

— Та же, кто смотрела с камня, — ответил я. — Та, что зовёт.

— Может, это шутка? — спросил Саша.

— Или предупреждение, — сказала Анна.

Я молчал. Где-то внутри меня всё рушилось. Словно стена, за которой я хранил веру в здравый смысл.

В ту ночь я не спал. Около двух ночи я услышал звук.

Скрип за стеной. Я вышел в коридор — и увидел, как дверь Кириной комнаты открыта. Света нет. Но я видел тень. Женская фигура. Стоит у окна.

Я шагнул внутрь. Осторожно. Пальцы сжимали рукоятку фонарика.

— Кира?

Тень повернулась.

Это была она. Но лицо… оно не было её лицом. Глаза — пустые, как угли. Рот — разорванный, будто в крике. Она подняла руку — и показала на меня.

Изо рта её вырвался хриплый, чужой голос:

— Ты не спас. Ты пришёл — поздно.

Я отступил, фонарь выпал из рук. Свет скользнул по полу — и фигура исчезла.

Я остался один. Пот, ледяной, покрывал спину. Утром я вернулся в её комнату. Вещи лежали, как она оставила. На тумбочке — записка. Её почерк.

«Если я не вернусь, значит, нашла то, что искала. Это место не прощает наблюдателей. Здесь или участник, или жертва. Остальные — просто дым. Не ищите меня. Снимайте. Покажите. Пусть узнают, что такое Ровнище.»

Я держал записку в руках, пока Анна читала её вслух. Мы сидели внизу, возле холодного камина.

— Она знала, — сказала Анна. — Она знала, куда шла.

— Но она не знала, что её ждёт, — сказал Игорь. — Никто не знает.

Саша сидел в углу и курил, глядя в стену.

Семён молчал.

Я поднял глаза на потолок — и увидел следы. Прямо над нами, по балкам, тянулись полосы сажи. И среди них — отпечатки. Три фаланги. Длинные, как у той, что пришла к Кире.

Мы снова были не одни. И Кира — была с нами. Только уже не та, что ушла.

Эпизод №5

Смог густел, как клей, и ложился на окна усадьбы серой пленкой. День едва начался, но казалось, что тьма никуда и не уходила. Деревья за стеклом были расплывчатыми силуэтами, как фигуры на старой иконе — невыразительные, но зловещие.

На кухне пахло гари и вчерашним кофе. Я сидел у стола, вцепившись в кружку, которая давно остыла. Напротив — Игорь, серый как пепел, молчаливый, с дрожащими пальцами. Анна ходила кругами по комнате, стараясь не смотреть на дверь, где еще ночью появилась надпись: Она теперь с нами.

Саша сидел у окна. В глазах — растущее напряжение, почти лихорадочное. Он раз за разом нажимал кнопку на спутниковом телефоне, как будто надеялся, что с пятнадцатого раза тот оживёт. Не ожил.

— Ни связи, ни сигнала, ни чёрта, — процедил он. — Я ухожу. Плевать. В лес, в туман, хоть в ад — всё лучше, чем сидеть тут и ждать, пока что-то придёт за нами.

— Куда ты собрался? — спросила Анна, не останавливаясь.

— К людям. Пешком. Через гребаные тридцать километров. Я не останусь здесь, пока кто-то стучит по стенам и шепчет по ночам. Ты видела вчера, да? Слышала?

— Мы все видели, — ответил я.

Саша поднялся. Его лицо было перекошено, как у человека, которого зажало в капкане.

— Кто пойдет со мной?

Молчание. Никто не встал.

— Ладно, — бросил он и пошёл собирать вещи.

Я проводил его взглядом и тихо сказал:

— Он не дойдет.

Анна посмотрела на меня.

— Думаешь, в лесу опаснее?

— Не думаю. Знаю. Кира… она ведь тоже пошла одна.

Анна подошла к столу, достала из кармана сложенный листок бумаги и развернула. На нём — схема: от руки, выцветшая, с жирными стрелками.

— Нашла в одной из книг в библиотеке. Это карта ритуальных мест, относящихся к культу Рожаницы. Этот дом — один из них. Но есть и другие точки — луга, капища, болота. Если Саша пойдет по старой дороге, он пройдёт рядом с одним из кругов.

— И что тогда?

— Если дух действительно пробужден… Он его не отпустит.

Игорь поднял глаза. В них мелькнул страх.

— Это всё психоз. Мы в изоляции. Стресс. Галлюцинации.

Я встал, подошёл к окну. За стеклом — мрак и расплывчатая фигура.

— А ты тоже галлюцинация? — пробормотал я, не отрывая взгляда от того, кто стоял там — в дыму, почти сливаясь с фоном. Фигура исчезла, как только я моргнул.

Вечером Саша ушёл. Мы не остановили его.

Он шагал решительно, с рюкзаком, фонариком, коротким охотничьим ножом на поясе. Не попрощался.

Мы смотрели ему вслед до тех пор, пока он не скрылся в тумане. Больше мы его не видели. Живым — точно нет.

Ночь принесла с собой удары. Глухие, медленные. Сначала снизу, потом — из коридора, затем — со стен, будто кто-то стучал ладонью, проверяя прочность.

Игорь проснулся с криком. Сказал, что видел, как Кира стояла у его кровати и шептала: «Он идёт. Он уже близко.»

— Кто идёт? — спросила Анна, но Игорь только смотрел в пустоту.

Я спустился вниз и включил камеры. На одной из записей — 2:47 ночи — коридор. Пустой. Затем вспышка, как будто камера поймала свет от фонарика. В этом свете — силуэт. Не человека. Не животного. Что-то между. Высокий, изломанный. Он двигался рывками, как в замедленном видео. Потом исчез.

В зеркале холла появилась новая надпись. Не от руки. Как будто выцарапана изнутри:

Ты последний.

Я не знал, к кому это. Но знал, что скоро придёт очередь каждого.

Утром пошли искать Сашу. Семён остался, снова сославшись на боль в ноге. Мне казалось, он просто прятался. Или что-то скрывал. Или защищал.

Мы шли по лесу три часа. Ни следа. Ни ломанных веток, ни кусочков ткани, ни следов обуви.

Пока Игорь не замер и не указал на дерево. Его лицо стало белым.

На стволе — нож. Тот самый, Сашин. Вбит в древесину. Рядом, на коре, кровь. Тёмная, засохшая.

А ниже — что-то, похожее на рисунок: вырезанный круг, внутри которого — символ. Наш символ.

— Он дошёл до круга, — прошептала Анна. — И остался там.

Мы вернулись на закате. Семёна в доме не было.

Нашли его только ночью.

Он стоял во дворе, босиком, с окровавленными руками, глядя в небо. На губах — бормотание. Руки вытянуты, как у молящегося.

Когда мы подошли ближе, он посмотрел на нас — и заговорил голосом, который не был его.

— Время пришло. Они вернулись. Мы нарушили круг. Рожаница проснулась.

Анна закричала. Игорь отшатнулся. А я только смотрел — в эти чужие глаза, в которых пульсировала тьма.

Мы затащили Семёна внутрь, заперли в кладовой, перевязали ему руки. Он не сопротивлялся. Только шептал. Все те же слова.

Анна села в углу, вытирая лоб:

— Он одержим.

— Или сошёл с ума, — предложил Игорь.

— Нет. Это не безумие. Это… древнее. Оно через него говорит. Мы не одни в этом доме.

Я вспомнил, как ночью видел Кирину фигуру в зеркале. И как её глаза не были глазами.

И вдруг понял: всё, что было раньше — только прелюдия. Паника ещё не началась. Паника начнётся, когда мы поймём, что выхода нет.

На часах было 03:03.

И в доме снова раздались шаги. На потолке. На стенах. Под полом.

А в зеркале — вновь появилась надпись. Теперь на латыни:

Non revertetur.

Он не вернётся.

Эпизод №6

Дождь начал накрапывать незаметно, как будто небо решило просто вздохнуть, тяжело и печально, а с его дыханием слетели первые капли. Они били в оконное стекло усадьбы, как пальцы. Мелкие, частые удары, от которых становилось не по себе. Я стоял у окна на втором этаже и наблюдал за садом. Когда-то его называли французским — симметричный, аккуратный, с обрезанными кустами. Теперь он был похож на кладбище: мёртвые деревья, сплетённые корни, вывороченные клумбы. В центре — каменная фигура, покрытая мхом. Наверное, раньше это была Венера или нимфа, но теперь она казалась женщиной с истёртым лицом и руками, сложенными так, будто что-то держали. Или просили.

Анна вошла без стука. В её руке была книга — старая, с обломанным корешком и страницами, пожелтевшими от времени и сырости. Она положила её на стол, рядом с кофейной чашкой, в которой плавал мёртвый комар.

— Нашла в запертой комнате на чердаке. Под слоем ткани, в старом сундуке. Пахло серой и мышами.

Я обернулся. Глаза у неё были усталые, но в них плескалось что-то другое — возбуждение. Или страх. Или оба сразу.

— Это дневник, — сказала она. — Принадлежал Петру Залесскому. Тому самому, что владел усадьбой в девятнадцатом веке. Помещик, меценат, вроде бы даже дружил с художниками. А ещё — тайный участник культа Рожаницы.

Я молча подошёл, открыл книгу. Страницы были исписаны неразборчивым почерком, буквы сливались, но Анна уже сделала закладки.

— Вот тут, — она показала тонким пальцем на запись. — «Ныне я вижу, как она растёт сквозь дым и сны. Жена моя шепчет ночью, что слышит зов. Она разговаривает с лесом. Она знает, где сердце Рожаницы, и говорит, что скоро откроется круг. Я боюсь её глаз. В них нет больше меня. Там только тень.»

Я снова взглянул в окно. Тень на краю сада шевельнулась. Или мне показалось?

Анна перевернула страницу.

— «Жрец сказал, что если мы не совершим жертву, Дымный Бог придёт сам. Что он будет ходить среди нас, облекшись в плоть потерянных. Я не хочу терять свою жену. Но если выбора нет… пусть лес примет меня.»

— Он умер?

— Нет. Исчез. Его жена была найдена в часовне — мёртвая, с выжженным знаком на груди. Он — как сквозь землю провалился.

— Думаешь, он проводил ритуал?

Анна кивнула.

— Но что-то пошло не так.

Внизу послышались шаги. Игорь бегал из комнаты в комнату. Что-то искал. Мы вышли на лестничную площадку и увидели, как он рыщет в холле, разбрасывая книги, переворачивая стулья.

— Что случилось? — спросил я.

Он поднял голову. Глаза налиты кровью, зрачки расширены.

— Где Семён? — хрипло спросил он.

— Заперт. В кладовке.

— Нет. Уже нет.

Мы рванули к двери. Кладовая была пуста. Верёвки — обуглены, будто их кто-то прожёг. На полу — сажа, клочья шерсти. А в углу — детская кукла, вся в золе. Глаза у неё были выколоты.

Игорь сжал челюсти.

— Это он. Или то, что в нём.

Анна дрожала.

— Мы теряем контроль. Дом меняется. Он живёт по своим правилам.

Я снова посмотрел на дневник. Слова на странице пульсировали.

— Есть ли способ… остановить это?

— Есть упоминание о молитве. Вот здесь, — Анна указала. — «Слова Зова, что отворяют, могут быть произнесены и в обратную сторону. Тогда круг закроется, и Тень останется снаружи.»

— Попробуем?

Она кивнула.

Мы спустились в подвал. Глубже, чем раньше. Там, куда раньше не заходили. За железной дверью, что раньше не поддавалась, теперь зиял проход. Ступени — сырые, каменные, с чёрными пятнами. Пахло плесенью и… мясом.

В глубине — святилище. Комната с низким потолком, закопчёнными стенами и алтарём в центре. На стенах — фрески, изображающие женщин с пустыми глазами, кормящих младенцев, похожих на клубы дыма.

Анна подошла к алтарю. Достала дневник. Начала читать. Слова — старославянские, с хрипами и щелчками. Воздух задрожал.

Игорь держал фонарь. Луч света метался по стенам. Где-то за стеной — треск, как будто треснула кора дерева. Затем — крик. Длинный, неровный, как стон.

Анна читала.

Внезапно из пола вырвался холодный ветер. Свечи, которые мы принесли, погасли. Стало темно. Я схватил Анну за плечо, удерживая от падения.

Ветер сорвался в вой. Фонарь выпал из рук Игоря, закатился под стену. Тени на стенах задвигались. Сначала — медленно. Потом — как в агонии.

Я услышал имя. Моё. Кто-то прошептал его у самого уха. Я обернулся — никого.

— Заканчивай! — крикнул я Анне. — Читай до конца!

Она захрипела, словно что-то сдавило горло. Слова срывались с языка, как будто язык ей не подчинялся.

Я схватил книгу, начал читать. Хотя не знал смысла. Просто повторял, что было написано. Воздух стал плотным, как резина. Капли пота катились по лбу. Сердце билось так, будто выламывало рёбра.

И тогда — всё стихло.

Резко.

Тишина стала настолько звенящей, что я услышал, как капля пота упала на обложку книги.

Мы стояли втроём в центре зала. Вокруг — мрак. Но в нём не было движения. Он стал пустым.

— Получилось? — прошептала Анна.

Я кивнул.

Но в этот момент с потолка посыпалась зола. И из стены вышел Семён.

Он шёл, как марионетка. Руки вытянуты вперёд. Глаза стеклянные. Лицо покрыто трещинами, как у старой маски.

— Вы… не те, кто должен был закрыть, — сказал он голосом… другим. — Вы — пища.

Я поднял книгу, но Семён (или то, что было в нём) метнулся вперёд, как тень. Я не видел движения. Только результат: Анна лежала на полу, кровь струилась из рассечённого лба.

Я бросился на него, но тело его было как камень. Он сжал мне горло.

Игорь схватил упавшую свечу, вонзил её в бок Семёна.

Тот взвыл. Не голосом человека. Голосом ветра в соснах, голосом рвущегося огня. Он отшатнулся.

Я поднял Анну. Кровь заливала ей лицо, но она дышала. Мы выбрались наружу. Семён не преследовал. Или не мог.

Над лесом сгущался дым. На горизонте пылал огонь. Где-то в глубине горел сосновый бор.

А в зеркале у выхода на веранду проступили слова.

Теперь круг открыт. И жертва ещё не принесена.

Я смотрел на себя в отражении. И в отражении — мои глаза не были моими.

Эпизод №7

Утро пришло как насмешка: яркое, теплое, с туманом, ползущим между сосен, будто ничего не случилось. Словно не было ни Семёна с пустыми глазами, ни жутких символов на стенах, ни ветра, что шепчет тебе имя, как если бы его знали ещё до твоего рождения.

Анна лежала внизу, в библиотеке. Я перевязал ей голову — рана не глубокая, но крови было много. Теперь она дышала прерывисто, спала беспокойно, иногда шевеля губами, будто продолжала читать то, что не успела дочитать.

Я сидел у окна и жевал чёрствый хлеб. Аппетита не было. В животе всё стягивалось в тугой комок, будто тело знало больше, чем разум. Снаружи тянуло гарью, но не от огня — от чего-то древнего, тлеющего в земле, в самой древесине, в корнях, пронизывающих усадьбу насквозь.

Игорь вышел из кухни. Лицо у него было перекошено, глаза налиты. Он держал в руке топорик — тот, что мы нашли в сарае.

— Мы уходим, — сказал он.

— Куда?

— В лес. К чёрту всё. Я не останусь здесь и не подожду, пока нас по одному уберут. Я иду на юг. По ручью. Там, по карте, должна быть станция. Радио, электричество, люди. Может, хоть связь.

— Ты слышал, что говорит Анна? Что говорит дневник? Что говорит Семён?

— Я слышал, как ночью кто-то скребётся в потолок. Я слышал, как ты говорил сам с собой в зеркале. Я видел, как тень ложится не туда, куда падает свет. Этого мне достаточно. Я не хочу знать больше.

Я вздохнул. Не было смысла спорить.

— Если ты не вернёшься до вечера...

— Я не вернусь, — перебил он. — Или вернусь не я.

Он ушёл. Без рюкзака, без карты. Только с топором и взглядом человека, которого заперли в лабиринте без выхода.

Я остался с Анной. Она пришла в себя к обеду. Мы сидели в зале, над нами — ветхий потолок, а под ним — тишина.

— Где Игорь? — спросила она, с трудом глотая воду.

— В лесу.

— Он не вернётся.

— Я знаю.

Она поднялась. Медленно, осторожно, как будто боялась, что пол под ней исчезнет.

— Я больше не сомневаюсь, — сказала она. — Мы в эпицентре. В круге. Здесь всё замкнуто. Времени нет. Пространство не держит форму. Усадьба — это жертвенник, Артём. Это не просто дом. Это алтарь.

— И кто-то должен быть принесён, — добавил я.

— Или больше, чем один.

Мы решили подготовиться. Перерыли чердак, спустились в подвал, проверили каждый закуток. Искали — не оружие, не выход. Иные знаки. Улики. Подсказки.

В старом ящике, за гнилой стенкой, мы нашли камеру. Маленькую, с разбитым объективом. Но карта памяти была на месте. Я вставил её в ноутбук. Первый файл — изображение леса. Кира. Её голос за кадром. Сначала тихий, затем нервный.

— Здесь всё другое. Я вижу, как деревья дышат. Они движутся, но ветра нет. И... я чувствую, будто меня ведут. Как будто они знают, куда мне идти. Я слышу пение. Это не птицы. Это… женщины. Они поют, как во сне.

Следующий кадр — камень. Круг. Сигилы. Символ Рожаницы. Затем — вспышка. Затем — чёрный экран. И тишина.

Анна молча закрыла крышку ноутбука. Глаза её были сухими.

— Она была первой.

Вечером, когда солнце снова потонуло в дыму, как свеча в воске, раздался звук. Снаружи. В саду.

Мы вышли.

На тропинке стоял Игорь.

Только не он. Или не совсем он.

Он был босиком. На ногах — кровь. На лице — пятна сажи. Волосы всклокочены. Глаза — слишком открытые, слишком неподвижные. Он улыбался.

— Привет, — сказал он. — Я нашёл их.

Я сжал рукоятку ножа.

— Где ты был?

— У сердца. Там, где всё началось. Там, где всё должно закончиться.

— Ты один?

Он засмеялся. Тихо. Мелко.

— Мы никогда не бываем одни.

Анна медленно отошла назад.

— Это не он. Не совсем. Что-то… в нём.

Игорь наклонил голову.

— Ты хочешь знать, что внутри меня, Анна? Тебе нравится исследовать. Архивы. Записи. Кости. А хочешь посмотреть вглубь?

Он шагнул вперёд. Я встал между ним и Анной.

— Стой.

Он остановился.

— Ладно. Пока. Но круг уже открыт. Она проснулась. Она голодна. И вы — не главные герои этой истории. Вы просто кадры. Фон. Дым.

Он развернулся и ушёл в сад. Растворился в воздухе. Как будто никогда не существовал.

Мы остались на крыльце. Ветер нес вонь костра.

— Это конец? — спросила Анна.

— Нет, — сказал я. — Это середина.

Ночью снова пришли шёпоты.

Только теперь они были повсюду.

И каждый знал твоё имя.

Эпизод №8

Я проснулся от тишины.

Такой тишины, которая не бывает естественной. Как если бы кто-то вырезал звук из пространства, отрезал его, как кожу с тела, и оставил только мёртвую пустоту.

Анна спала рядом, неровно, словно боролась с тем, что видела во сне. Я поднялся, натянул куртку, пошёл на цыпочках вниз по лестнице. Ступени не скрипели. Даже они. Всё было ненормально.

В холле горел камин. Хотя я точно знал: мы его не разжигали.

Перед огнём сидел Игорь. Голый по пояс. На спине — сажа, размазанная по коже, как пепельные татуировки. Он покачивался вперёд-назад и шептал. Беззвучно. Просто шевелил губами, не издавая ни звука.

Я замер у входа.

Он не заметил меня. Лицо было обращено к пламени, глаза — закрыты, но брови подрагивали, будто он слышал голос, звучащий в голове. Или тысячи голосов сразу.

— Игорь, — тихо позвал я.

Он открыл глаза.

Но это были не его глаза.

Зрачки — чернильные, неровные, как пятна сажи. Губы чуть дрогнули, и голос, которым он заговорил, был не его. Он был слишком глубок, и вместе с тем — тихий, словно ветер говорил сквозь горло.

— Он растворился. Его нет. Он стал тем, что мы забыли.

— Кто ты? — спросил я.

— Ты знал его. Он любил дым. Помнишь, как он смеялся? Он больше не смеётся.

Я сделал шаг назад. Пламя камина вдруг вспыхнуло ярче, будто вдохнуло воздух. С теней на стенах слетела неподвижность. Они заколебались, задрожали, как если бы были не просто проекцией, а чем-то живым.

Игорь поднялся. Медленно. Неестественно плавно. Он вышел из зала, не обращая на меня внимания. Пошёл к лестнице, к Анне.

Я бросился вперёд, схватил его за плечо.

Он остановился. Обернулся. Губы снова зашевелились.

— Она близко. Она слышит твои мысли. Она уже внутри.

Я толкнул его. Он упал, как мешок, но сразу поднялся. И ушёл в ночь, вон из дома, босиком, по сырой земле. Как будто знал, куда идти.

Больше я его не видел.

Но это была не последняя его встреча с нами.

Анна нашла утром под дверью сухие ветви. Аккуратно сложенные, переплетённые — как кукла. Без лица. Только трещины, затёртые золой. У куклы в «груди» — прокол. Веточка, вонзённая в самое сердце.

— Это знак, — сказала Анна. — Он был… он был частью ритуала. А теперь он — в ней. Или она — в нём.

— Ты знаешь, что происходит?

Она молча протянула мне дневник Залесского. Он был открыт на новой странице. Той, которой раньше не было.

— Эта запись свежая, — прошептала она. — Чернила ещё пахнут.

Я прочитал:

«Саша растворился в дыму. Поглощён без остатка. Игорь вернулся босой, и в его глазах был покой. Он говорил на языке, которого не знал. Говорил, что услышал зов. Что теперь — он часть круга. Он исчез ночью, оставив только ветви и клочья шерсти в своей постели. Они приходят, чтобы стать. Они — становится ей. Рожаница собирает плоть».

Я опустил дневник.

— Значит, Игорь больше не человек.

Анна кивнула.

— Он глина. Материал. Для чего-то нового. Она лепит из нас. Из нас всех.

Я смотрел в окно. Лес качался. Деревья шевелились, хотя ветра не было. Они шевелились… вместе. В ритме. Как если бы кто-то управлял ими изнутри.

— Мы должны уходить, — сказал я.

Анна покачала головой.

— Поздно. Мы в ловушке. Пространство закольцовано. Ты же видел: Игорь ушёл — и вернулся. Саша исчез. Кира растворилась. Семён стал пустым сосудом. Мы остались вдвоём. Но не потому, что нам повезло. Нас оставили на потом.

В этот момент в камине вспыхнуло пламя.

Без дров. Без топлива. Просто — огонь. Из ниоткуда.

И в этом огне, на пару секунд — силуэт. Женщина. Вытянутое лицо, волосы — как дым. Глаза — пустые, но видящие. Очень даже видящие.

Анна отшатнулась.

Я поднял камеру. Нажал «запись».

Она всё ещё стояла в пламени. Но теперь… теперь её лицо менялось. Оно стало… знакомым.

Я увидел черты Киры. Но и Анны. И Игоря. И своё.

Оно складывалось из нас.

Лицо без лица. Маска из всех масок.

А потом исчезло.

Я опустил камеру. Анна стояла, сжав кулаки, бледная как мрамор.

— Ты видел?

Я кивнул.

— Она использует нас. Забирает образы. Забирает суть. И строит из этого тело. Тело Рожаницы. Не идол, не дух — физическую форму.

Анна открыла дневник на последней странице. Там были слова, от которых кровь стыла:

«Когда число достигнет круга, она встанет. Когда каждый принесёт свою тень, она войдёт в плоть. Тогда дым не рассеется никогда. Тогда круг станет миром».

— Сколько нас было? — спросила она.

Я подумал. Сосчитал.

— Шестеро. Сейчас — двое. Остальные… ушли.

Анна кивнула.

— Осталась последняя жертва.

Я посмотрел ей в глаза.

— Ты или я?

Она не ответила. Но взгляд её стал тяжёлым.

— Я пойду в подвал, — сказала она. — Ещё раз. Возможно, можно закрыть круг. Не принести жертву, а аннулировать её. Если прочитать все имена… в обратном порядке.

— Это опасно.

— Всё, что мы делаем, — опасно.

Она спустилась вниз. Я остался в холле. Один. На часах было 3:03.

В зеркале над камином появилось лицо. Моё. Только… не моё. Оно смотрело иначе. Губы дрожали, как будто говорили беззвучно.

Я подошёл ближе.

Лицо в зеркале — моё, но слепленное из чужого страха.

А потом оно прошептало:

— Твоя очередь.

Я побежал в подвал. Но было поздно.

Анна лежала у алтаря. Рядом — дневник, в нём вырванный лист. А на полу — круг, нарисованный кровью.

И пустота. Холодная. Глубокая. Живая.

А из темноты кто-то шептал мне имя. Моё собственное имя.

Так начиналась последняя фаза. Шестая жертва была готова. И круг… начал смыкаться.

Эпизод №9

Запах в доме изменился. Он больше не напоминал гарь или мокрую древесину. Это был сладкий, разложившийся запах чего-то… живого. Или недавно жившего. Как будто кто-то вскрыл чрево леса и оставил всё гнить — не под солнцем, а в сыром полумраке, где время идёт вспять.

Анна сидела на полу в библиотеке, разложив перед собой страницы из дневника Залесского. Бумага начала крошиться от сырости и прикосновений. В центре круга, который она выложила из старых свечей и обугленных веток, лежал символ, вырезанный на куске древесной коры: круг с вписанным треугольником, а в нём — нечто похожее на человеческий глаз.

— Это не просто оберег, — говорила она, почти не отрывая взгляда от коры. — Это печать. Сдерживающая.

— Что она сдерживает? — спросил я.

— Не "что", — сказала она, не поднимая головы. — Кого.

Я присел рядом.

— Рожаницу?

Она кивнула.

— Но не ту, о которой пишут в энциклопедиях. Не «богиню плодородия» из песен и легенд. Это — старая суть. До-языческая. Женское начало, но не доброе. Не созидающее. Она растит, чтобы поглотить. Ткёт судьбы, чтобы оборвать. И если её печать сорвана… — Анна провела пальцем по трещине в деревянной пластине. — Тогда она начинает искать новые нити. Новые тела. Новые голоса.

Я провёл ладонью по шраму на своей шее — след от той ночи, когда меня схватила тень. Всё ещё болит. Всё ещё горит.

— Кира. Саша. Игорь. Они были первыми.

— Они стали частями. Глиной. Образами, из которых лепится возвращение. Ритуал давно начался, Артём. Только никто не осознал, когда именно.

Я взглянул на окна. Снаружи лес шевелился. Не от ветра. Он дышал. Каждое дерево — как ребро. Каждая тень — как след ноги. Я чувствовал: это не лес. Это оболочка.

Семён появился из ниоткуда. Он не стучал. Просто оказался в дверях. Рубаха в крови. Лицо — серое. Глаза — влажные, как у человека, который плакал, но не смог остановиться.

— Я устал, — сказал он, опускаясь на колени. — Я должен был всё остановить ещё тогда. Но я позволил им прийти. Я пустил вас. Я думал — обману круг. Что он не узнает. Что я смогу…

Он замолчал. Дыхание сбилось. Пальцы дрожали.

— Мой отец был последним Хранителем. Он провёл ритуал в сорок третьем. Когда деревню унесло пожаром. Он выбрал трёх. Трое за спасение. Таков был договор. Но теперь… теперь договор не действует. Всё искажено.

Анна подошла к нему, присела рядом.

— Ты знаешь, как остановить это?

Семён смотрел в пол.

— Есть только одно. Жертва. Добровольная. Последняя. Та, что закроет круг, а не расширит его. Если она принесена правильно — дым отступает. На сто лет.

— Кто должен быть этой жертвой?

Он поднял глаза. Посмотрел на меня. А потом на Анну.

— Кто-то, кто был свидетелем всего. Кто несёт внутри память. Кто держит кадры.

Я понял. Мы оба — с Анной — подходили под описание.

Анна повернулась ко мне.

— Я читала. В дневнике сказано: «Свидетель, держащий образы, есть замок. Но если он не принесён — становится дверью».

— Что ты хочешь сказать?

— Если ты не принесёшь себя — тебя используют. Как проводника. Как тело. Ты станешь вратами.

Семён достал нож. Старый, ритуальный. Рукоять — из бересты. Лезвие — из чёрного металла, с насечками.

— У тебя есть выбор, Артём. Или ты. Или она. Если вы оба останетесь — круг не закроется. А если оба уйдёте — он расширится.

Я взял нож.

Рука дрожала. Не от страха. От понимания.

— Что ты сделаешь? — спросила Анна.

— Пойду в сердце. Туда, где всё началось.

Семён кивнул.

— На юг. Мимо двух елей. Потом вниз, к болоту. Там — круг. Каменный. Старше всех. Там ждут.

Я вышел из дома, не попрощавшись.

Лес принял меня без звука. Земля под ногами была мягкой, почти губчатой. Туман висел между стволами, как плоть. Ветки шевелились, будто кто-то бежал рядом, невидимый. Голоса звучали в голове. Кира. Саша. Игорь. Они пели. Не слова. Интонации.

Я нашёл круг через два часа.

Девять камней. Один в центре. На нём — знак. Старославянская вязь, которую я уже видел на страницах дневника. Тот же символ, что был в зеркале. В каждом окне. В каждом сне.

Я встал на камень.

Положил нож перед собой.

И заговорил.

Я называл имена. Всех. Всех, кто был со мной. Всех, кто исчез. Всех, кто стал дымом. Говорил чётко, без дрожи. Говорил до тех пор, пока не стал слышать собственный голос как издалека.

Земля задрожала.

Из леса вышли тени.

Фигуры. Сложенные из сажи, древесной коры, мокрых волос. У каждой — лицо, будто вытянутое из сна. У каждой — глаза, как провалы.

Кира подошла первой. Протянула руку.

Я взял нож.

И вонзил его себе в грудь.

На секунду — всё исчезло.

А потом пришёл свет.

И ветер. Такой, какого здесь не было никогда.

Он унёс тени.

Он унёс меня.

Последнее, что я слышал — голос. Тихий, женский. Тот, что был и в Кире, и в Анне, и в каждой из них.

— Теперь круг замкнут.

Я закрыл глаза.

И стал дымом.

Эпизод №10

Свет пробивался в подвал через трещины в потолке — тусклый, жёлтый, как лампа в дешёвой гостинице. Пыль висела в воздухе столбами. Она не оседала, не двигалась — будто её кто-то удерживал на месте. Будто кто-то смотрел из-под земли, не мигая, не дыша, и ждал. Я стоял внизу, один, держа в одной руке камеру, в другой — фонарь, который дрожал от моего дыхания. Он не мигал, не гас — просто дрожал, как если бы знал, что ему осталось немного.

Святилище, найденное нами в первые дни, теперь дышало собственной жизнью. Или смертью. Камни, обугленные стены, идол в центре — они не были просто архитектурой. Они были предупреждением. Или ловушкой. Возможно, и тем и другим. Изображения на стенах изменились: я мог поклясться, что лица, выбитые в извести, были незнакомыми прежде, но теперь — каждая черта была знакома. Кира, Игорь, Саша. Даже Семён. Все они были там, в профиль, в тени, в изгибах линий. И все они смотрели не на меня, а мимо. Куда-то в точку, где стоял идол.

Он был не просто обугленным. Он был почерневшим от пепла и чего-то ещё. Лицо — стёртое, словно кто-то хотел, чтобы никто никогда не узнал, кто это. Или что. Грудь — выбита сужающимися кругами, спиралью, уходящей вглубь, будто сквозь него можно было заглянуть дальше — в саму темноту, в начало.

Анна спустилась без звука. Я услышал только её дыхание, неровное, как шаги больного. Она держала дневник Залесского, обмотанный бечёвкой, как реликвию. Глаза у неё были воспалённые — не от слёз, от чего-то другого. От долгого взгляда в то, что смотреть нельзя.

— Готов? — спросила она. Голос был глухой, почти хриплый.

Я кивнул. Хотя не был.

Мы подошли к идолу.

Анна развернула дневник, открыла его почти у самого основания. Страница — вырванная, затем аккуратно вложенная обратно. Чернила — старые, но на некоторых строках была свежая надпись. Другим почерком.

— Это не Залесский, — сказала она. — Это кто-то другой. Кто-то, кто писал уже после. Кто знал, что идёт следующий цикл.

Я наклонился. Прочитал вслух:

«Когда жертвы названы, а тела собраны, идол принимает. Но если он остаётся пуст — тогда круг никогда не закроется. Тогда он будет расширяться. Тогда Рожаница не уйдёт. Она выйдет. Примет образы. Сольётся с землёй.»

Анна закрыла книгу.

— Я думаю, предыдущий Хранитель не смог довести ритуал до конца. Или не захотел. Может быть, Семён прав — его отец нарушил клятву. А теперь всё, что удерживалось внизу — восстало.

Я подошёл ближе к идолу.

— Камера пишет?

— Да, — кивнула она. — И пусть всё видит.

Я поднял руку, коснулся идола.

Он был горячий. Не от солнца, не от огня. От чего-то внутреннего. Пульсирующего.

Анна начала читать.

Слова звучали мертво. Не как заклинание. Как приговор. Сначала дневник. Затем — старославянские фразы, транскрибированные рукой Залесского. Затем — то, что нашла она сама, в архивных записях.

И с каждым словом — подвал менялся.

Сначала потемнел свет. Лампа, висящая у входа, затрещала, мигнула и замерла, как дохлая муха.

Затем — воздух. Он стал вязким. Каждое слово Анны будто проходило сквозь мёд, с трудом. Эхо не возвращалось. Оно тонула в стенах, в полу, в камне.

Затем — тени.

Они начали двигаться.

Сначала просто — от угла к углу. Потом — на стенах, в проёмах, в арках. Они дёргались, как в немом кино. Древние, перекошенные, с руками, которые заканчивались дымом.

Я смотрел — и не моргал. Если моргнёшь — не увидишь, как они приближаются.

Анна остановилась.

— Что-то не так, — прошептала она.

— Читай дальше.

— Нет. Тут другая запись. Кто-то вписал новые строки.

Я подошёл ближе. Внизу страницы — тонкие буквы, будто процарапанные иглой.

«И если будет он — не завершай. Иначе Рожаница примет всё. И тогда она не уйдёт, а воссияет.»

— Это предупреждение? — спросил я.

Анна подняла глаза. Впервые за долгое время — испуганные.

— Я не уверена, Артём. Может быть, нас вели к этому с самого начала. Может, Кира активировала ритуал не случайно.

— Или… кто-то заставил её.

Мы обернулись.

Семён стоял в проёме.

Он был другим.

Ноги — обожжённые. Рубаха — чёрная от золы. Глаза — тусклые. Он не шевелился. Только говорил.

— Кира была проводником. Она приняла первую искру. А вы — завершение. Вы двое. Свидетели. Хранители. Камера и дневник. Образы и слова.

Он сделал шаг вперёд.

Анна отступила.

— Я не позволю. Я думала, смогу остановить. Я думала — я управляю этим.

Семён засмеялся. Смех был вязкий, как мокрый песок.

— Вы не участники. Вы сосуды. Вы инструменты. Всё уже началось, когда вы приехали. Когда ты снял первый кадр, Артём. Когда ты включила первый микрофон, Анна.

Тени сгустились. Одна из них вытянулась к идолу. Касаясь пола, как капля масла в воде.

Анна бросила дневник в огонь.

Пламя вспыхнуло, чёрное и густое. Я закричал:

— Что ты делаешь?

— Разрываю связь. Пусть останется незаписанным. Пусть круг рассыпется.

Семён бросился вперёд.

Я схватил его. Мы рухнули на каменный пол. Он кричал, вырывался. Его лицо трескалось, как сухая кора.

Анна взяла камеру. Направила на нас.

— Пусть хоть кто-то увидит. Пусть знают.

И в этот момент — всё рухнуло.

Идол взорвался изнутри — не пламенем, а звуком. Глухим, как будто воздух сломался. Свет исчез. Пространство заколебалось. Стены застонали. Пол стал мягким.

Тени начали исчезать. Не убегая. Растворяясь. Одна за другой. Они испарялись в воздухе, как дым, втягиваемый невидимой воронкой.

Семён исчез вместе с ними.

Остались мы. Я. Анна. Камера, дымящаяся. Дневник — пепел.

Я подошёл к Анне.

— Всё?

Она покачала головой.

— Это не конец. Это — зафиксировано. Но теперь это — запечатлено. И это уже нельзя развидеть.

Я поднял осколок идола. В нём было моё отражение. Но глаза… были не мои.

И я понял: круг не закрылся. Он просто сменил форму.

Теперь он — внутри нас.

Эпизод №11

В доме пахло золой и сырой медью. Камера молчала. Она больше не щёлкала, не светилась — казалось, она ослепла вместе с нами. После того, что произошло в подвале, воздух в усадьбе изменился. Он больше не был просто тяжёлым — он стал живым. Он наблюдал.

Анна спала у камина. Плечи её были укрыты шерстяным пледом, лицо всё ещё бледное, с налётом испуга, который не смыть водой. Словно огонь внутри неё горел всю ночь, а теперь оставил лишь тлеющие угли. Я смотрел на неё, пытаясь понять — та ли она? Или уже не совсем?

После уничтожения идола всё стало другим. Мы не слышали шагов в коридоре. Не видели теней на потолке. Даже лес за окнами замер, как зверь, который затаился в ожидании нового приказа. Но внутри меня зудела мысль: слишком тихо. Слишком рано для тишины.

Я поднялся, прошёл по коридору. Доски под ногами были тёплыми. Липкими. Словно пол впитывал в себя наши следы, чтобы стереть нас как факт пребывания здесь. В зеркале напротив лестницы мелькнуло движение. Я замер.

Отражение не соответствовало действительности. Я стоял, но в зеркале — сидел. Моя поза была скрюченной, как у больного, и глаза… глаза смотрели вверх, словно ждали чего-то с потолка.

Я отвернулся. Не из страха. Из усталости. Когда слишком долго смотришь в пустоту — пустота начинает зевать.

Семёна мы не нашли.

Он исчез, как исчезали все: без звуков, без следов, только оставив после себя ощущение, что кто-то всё ещё рядом. Камеру я перезапустил вручную. Хотел записать хоть что-то. Хоть какую-то правду, которую можно будет показать потом — если будет кому.

Анна проснулась к обеду. Мы молча поели сухари и остатку гречки. Разговоры ушли. Слова казались лишними. Каждый из нас понимал: теперь начинается новая фаза.

После еды она снова открыла дневник — теперь почти полностью выгоревший. Осталась только задняя обложка и несколько страниц в центре. И на одной из них — фраза, которую мы раньше не видели.

"Внутри будет тот, кого ты не ждёшь. Тот, кто скажет, что он — ты."

Анна прочитала её вслух и посмотрела на меня. Мы оба подумали одно и то же: кто из нас носит в себе это?

Ночью я проснулся от странного звука. Скрип. Как если бы кто-то медленно провёл ногтями по стеклу. Я встал, схватил фонарик, вышел из комнаты. В коридоре было темно. Тени лежали тяжело, как мокрые простыни.

Я поднялся на чердак.

Запах пыли и сухого дерева ударил в лицо. Там стоял стол. На нём — ржавая лампа. Под ней — карта. Та самая, с которой всё началось. Точка, обозначающая усадьбу, была выжжена. Остальные — перечёркнуты.

А в самом центре круга кто-то нацарапал: «Ты».

Я вернулся в комнату и разбудил Анну.

— Мы должны поговорить, — сказал я.

— Уже день?

— Нет. Уже после.

Мы сели у камина. Я поставил перед ней карту.

— Что это значит?

Анна долго смотрела, потом прошептала:

— Ритуал не завершён. Мы думали — разрушили идола. Но Рожаница не в идоле. Она — в нас.

— Кто её носит?

Анна замерла. Взгляд её стал стеклянным.

— Не знаю.

Но я знал, что она врёт.

Я видел её ночью. Когда она говорила во сне. Она называла имена. Она называла моё. Но голос был не её. Он был низкий, шипящий. Словно кто-то прогонял буквы сквозь мокрый песок.

— Ты что-то скрываешь, — сказал я.

— Я пытаюсь всё остановить, — ответила она.

— Или завершить?

Она не ответила.

В тот вечер я начал следить за ней. Осторожно. Без шума. И увидел, как она часами сидит перед зеркалом в коридоре. Смотрит. Иногда касается стекла. Иногда шепчет. И каждую ночь — возвращается на чердак. Читает что-то из другой книги. Не из дневника.

На четвёртый день я решился. Пока она спала, я нашёл книгу.

Это был не дневник. Это была сборка ритуалов. Старославянских. С комментариями. С примечаниями. И один раздел был отмечен. Ниткой.

"Великая Усть — призыв Матери. Через носителя. Через жертву. При соединении тела и образа, память всего круга переходит в единое существо. В новой оболочке. В ней она будет ходить. Видеть. Слушать."

Я захлопнул книгу.

Когда я вернулся, Анны не было в доме.

Я нашёл её в лесу.

Она стояла на краю болота, в длинной белой рубахе, покрытой пеплом. Волосы распущены. В руке — нож.

— Ты знал, что я приду сюда, — сказала она.

— Ты выбрала. Не я.

— Я носитель. С самого начала. Я чувствовала её. Я читала. Она входила в меня с каждым словом. Но я не была первой. Первая была Кира. Я просто — последняя.

— Ты хочешь стать ею?

— Нет. Я хочу, чтобы кто-то стал. Но не я.

Она шагнула ко мне. Нож опустился. На лице — печаль.

— Прости, Артём. Но если не ты — она возьмёт кого-то другого. Я думала — я смогу остановить. Но я — уже часть круга.

Я шагнул вперёд. Ударил по руке. Нож выпал. Мы оба рухнули в грязь. Лес загудел. Болото застонало. Где-то завыла собака. Или то, что ею было.

Анна смотрела на меня сквозь слёзы.

— Я не хочу умирать.

— И я не хочу, чтобы ты умерла.

Мы смотрели друг на друга. И поняли: мы оба — узлы. Нас невозможно развязать, не прорезав плоть.

И тогда — с неба пошёл чёрный снег.

И в нём — шаги.

Шаги тех, кто вернулся. Киры. Игоря. Саши. Они шли по болоту. Босиком. Молча. И каждый нёс в руках осколок зеркала.

И каждый смотрел в него.

И каждый видел нас.

Эпизод №12

Я не вернулся в дом той ночью.

Не мог. Болото поглощало даже воздух, и каждый мой шаг звучал как приговор. Позади, между сосен, медленно растворялись тени: Игорь, Кира, Саша. Они не шли. Они скользили, как дым по воде. Каждый с зеркальным осколком, вытянутым в передней руке. И в этих осколках — отражения, которых не могло быть.

Не нас.

Но того, кем они уже были.

Анна сидела на корточках, обхватив колени. В её глазах не было паники. Только покорность. Как у человека, которого приговорили, и он уже согласился. Она смотрела в сторону болота, туда, где за черной водой возвышались искривлённые деревья с выжженными вершинами — как пальцы, тянущиеся к небу.

— Мы не выберемся, — прошептала она. — Даже если побежим.

Я не ответил. Я чувствовал то же самое. Бежать здесь было всё равно что пытаться спрятаться в собственном сне.

Я помог ей подняться. Мы шли обратно к усадьбе молча. У каждого из нас в голове бился ритм. Не сердца. Чего-то другого. Старого. Ритм пепельных шагов, гул вековых слов, вложенных в уши лесом.

Когда мы подошли к дому, дверь была открыта. Свет не горел. На крыльце лежала шкура — старая, дублёная, пахнущая солью и кровью. Я знал её. Это была шкура лося, что висела над камином. Теперь она была снаружи. В ней была дырка посередине — вырезанный круг. Прямо по груди. Как метка.

Анна остановилась.

— Это послание. Нам.

— От них?

— От неё.

Мы вошли.

Внутри было тепло. Слишком. Как в печи, где уже догорает уголь. Стены покрылись трещинами. Краска — серая, маслянистая — стекала вниз, как кровь. На полу лежал дневник. Не Залесского. Другой. Новый. Черновая тетрадь. В клетку. На первой странице — моё имя. Написанное рукой, которую я узнал. Своей.

Я поднял его. Открыл. И увидел: всё, что было с нами — было там. С самого начала. Первая встреча. Кира. Семён. Символы. Идол. Всё — записано. Но не мной. Не так, как я помнил. В книге не было страха. Только факт. Как если бы я заранее знал, что должно произойти.

Анна подошла ближе. Заглянула в страницы.

— Это хроника. Но кто её писал?

— Я, — ответил я. — Или кто-то, кто был мной. Кто будет мной.

Она смотрела на меня, не мигая.

— Ты знал?

— Нет. Но теперь знаю.

— Ты — связующий.

Я кивнул.

— Я — проводник. Я — тот, кто смотрел. Кто снимал. Кто запоминал. Значит, я и должен завершить.

— Или разрушить, — добавила она.

На стене появилась трещина. Она шла от пола к потолку, как молния. Из неё повалил серый дым. Медленно. Тихо. Без жара. И в нём — голос.

— Ты знал меня раньше.

Это был голос Киры. Но не её. Мягкий. Женский. Глубокий. Песенный.

Я подошёл к зеркалу в холле. Оно было заклеено. Старой тканью. Я сорвал её.

И в отражении — Рожаница.

Её лицо было составлено из всех, кого я знал. Губы Киры. Глаза Анны. Овал лица — мой собственный. Но искажённый, как в старом фото на плёнке, размытой водой.

— Ты — хроникёр, — сказала она. — Ты — сосуд.

Я почувствовал, как мои руки дрожат.

— Зачем?

— Чтобы помнить. Чтобы передать. Чтобы всё началось снова.

Я обернулся. Анна стояла в проёме.

— Я знала, что это ты, — сказала она. — С самого начала. Я просто не хотела в это верить.

— Почему не остановила?

— Потому что я тоже хотела знать. Хотела увидеть. Хотела соприкоснуться.

— С чем?

Она подошла ближе.

— С силой. С древним. С настоящим.

Я видел в её глазах что-то новое. Не испуг. Не жажду. Веру.

— Ты работала на него, — сказал я.

— На коллекционера, да. Он знал про Залесского. Про ритуалы. Он хотел доказательств. Мне нужно было найти их. Но я нашла не только это. Я нашла… её.

Я шагнул к ней.

— Ты знала, что всё закончится кровью.

— Да. Но я не думала, что будет моя.

Трещина в стене расширилась. Дым потёк по полу. Он обволакивал нас, поднимался вверх, втекал в книги, в ткань, в стены. Он начинал дышать.

— Последняя страница, — прошептала она. — Открой.

Я раскрыл дневник.

Там была запись. Свежая. Влажная чернила.

«Анна — связующая. Она завершит круг, если примет жертву. Если нет — круг разрушится. Дым разойдётся. Но он уйдёт в людей. В город. В детей. В каждого. Если не в ней — то везде.»

Я поднял глаза.

— Что ты выберешь?

Она улыбнулась.

— Я уже выбрала.

И протянула мне нож.

Я взял его. Положил на стол.

— Я не сделаю этого, — сказал я.

— Тогда она сделает.

Из стены вырвалась рука. Дымная, с когтями, из золы и волос. Она схватила Анну. Та не закричала. Только посмотрела на меня.

— Помни, — прошептала она.

Я бросился вперёд. Вонзил нож в руку. Она отдёрнулась. Дым зашипел. Затрясся.

Анна упала.

Я поднял её.

— Уходи, — сказал я. — Я закончу.

— Как?

Я поднял камеру.

— Показав всем.

Она ушла.

А я остался. С зеркалом. С дымом. С голосами.

Я включил запись.

— Это хроника, — сказал я в объектив. — Это правда. Мы были здесь. Мы видели. Мы оставили след. И если вы это смотрите — значит, круг уже снова открыт.

Позади — шёпот.

Рожаница.

— Ты — один из нас.

Я повернулся к ней. Улыбнулся.

— Нет. Я — первый, кто выбрал не быть.

И разбил камеру о стену.

Экран погас. Свет исчез.

Но память осталась.

Теперь она — в пепле. В ветре. В зеркалах.

И в нас.

Эпизод №13

Небо над Ровнищем провисло, как гнилая ткань. Смог не рассеивался, а казался новой плотью, натянутой над деревьями. Тишина давила, как вода, и когда кто-то в доме случайно чихнул — звук прозвучал как выстрел. Всё шло к развязке, но никто не знал, чья рука потянется за последней страницей.

Я проснулся от того, что зеркало, прислонённое к стене у камина, дышало. Это не метафора — оно буквально дышало. Каждые несколько секунд поверхность слегка вспучивалась, как живот под тканью. А в нём — лица. Не отражения. Образы. Тени тех, кто ушёл.

Кира.

Игорь.

Саша.

Даже Семён, чьё лицо теперь было частью древнего дерева, что росло за домом, и которое, как мы думали, сгорело ещё прошлым летом. Они смотрели — не на меня. Сквозь меня.

Я знал, что Анна уже не в доме. Её вещи остались. Камера лежала на столе, обесточенная. Но не пустая. Я поднял её, вставил батарею, включил.

На экране — последние кадры.

Темнота. Звук дыхания.

— Меня зовут Анна, — говорит она, и её голос дрожит. — Если вы нашли это, значит, я ушла. Или… меня позвали. Здесь нельзя спастись. Здесь можно только выбрать, как исчезнуть. Артём был прав: это не исследование. Это — эпитафия. Мы — лишь свидетельства. Хранители чужой воли.

Из темноты возникает фигура. Пепельная, как будто слеплена из золы и коры. Рядом — Саша. Только не он. Лицо чужое, деревянное. Губы не двигаются, но слова звучат:

— Ты готова, мать?

Анна шепчет:

— Я не мать. Я — дочь.

Экран гаснет.

Я сжал камеру, как оружие, хотя это было всё, что у меня оставалось. Прошёл по дому — пусто. В воздухе висел едкий запах: смесь прелости и железа. Всё вокруг начало искажаться. Пол трещал, как будто под ним — не фундамент, а хребет гиганта. Стены пульсировали, как если бы дом дышал, медленно и уверенно. Он ждал.

На столе — записка. От руки, чёрными чернилами.

Артёму.

"Ты должен увидеть. Только ты. Иди в лес. Туда, где корни заплетаются в круг. Там — капище. Там — я. Если ты уйдёшь, это всё начнётся снова. В другом месте. В другой стране. В другой семье. Она расползётся по венам цивилизации. Но ты можешь остановить это. Только ты. Я верю. А."

Я надел куртку. Захватил нож, камеру, фонарь. Солнце пробивалось сквозь смог слабо, но мне хватало. Я знал путь. Я чувствовал его — будто что-то изнутри указывало направление, мягко, но неотвратимо. Как зов. Как дыхание матери.

Тропинка исчезла уже через сто метров. Я брёл наугад. Но знал, куда иду.

Лес был не тот. Деревья стояли слишком близко. Ветки опускались вниз, как руки. Один раз я оступился и упал лицом в мох — он оказался мягким, как плоть. Из него выбежала змея. Белая. Без глаз.

Я добрался до капища ближе к вечеру.

Оно выглядело как круг, выложенный из крупных камней. В центре — возвышение. Как алтарь. И на нём — Анна. Стоит спиной ко мне, в белой рубахе, как те, кто был до неё. Волосы распущены. В руке — нож.

— Ты пришёл, — сказала она, не оборачиваясь.

— Ты знала, что я приду.

— Да.

— Это конец?

— Это выбор.

Я поднялся на круг.

— Ты — жертва?

— Я — сосуд.

— А Рожаница?

— Она — память. Она — боль. Она — всё, что мы прячем под историей. Под языками. Под верой. Она была до всего. И будет после.

Я подошёл ближе. Нож в её руке дрожал.

— Я не позволю.

Она повернулась. В её глазах — тень. Не злая. Не пустая. Сострадающая.

— Ты уже позволил. Когда включил первую камеру. Когда нажал "запись". Когда начал запоминать.

— Я просто хотел понять.

— Понимание — тоже форма веры.

Я протянул руку.

— Отдай нож.

— Поздно.

Она подняла лезвие. Я бросился вперёд, выбил его из её пальцев.

Сильный ветер. Шёпот. Сначала один. Потом десять. Потом сотни. Их голоса — в ушах, в голове, в костях.

Круг засветился.

Тени поднялись. Из мха. Из камней. Из трещин. Все они — лица. Наши лица.

Анна кричала.

— Закончи! Пока я ещё я!

Я взял нож.

Я не знал, кого должен поразить — её, себя или тень, что расправила крылья за её спиной.

Я сделал выбор.

И вот теперь — тишина.

Я лежу на земле. Надо мной — небо. Оно снова синее. Птицы кричат. Где-то журчит вода.

Вокруг — ни капища, ни теней. Ни Анны.

Только камера. Мигает. Записывает.

Я поднимаю её. Направляю на себя.

— Это был Артём Ровнин. Фотограф. Писатель. Свидетель.

— Если вы это видите — знайте: мы остановили это.

— Но только на время.

И выключаю запись.

Потому что знаю — кто-то всё равно включит её снова. И тогда всё начнётся опять. С дымом. С зеркалом. С именем, произнесённым шёпотом. С историей, в которую никто не поверит.

Но я был там. Я видел. И я помню.

Эпизод №14

Ночь накрыла Ровнище медленно, как если бы сама тьма ползла по земле, цепляясь за корни, сливаясь с дымом. Звёзд не было. Луна — расплывчатая, как в морской воде. Воздух в доме казался мёртвым. Не тишиной — отсутствием самого дыхания. Я сидел на полу в одной из комнат второго этажа, рядом с окном, где когда-то был подоконник. Теперь только рама, плесень и мутное стекло. Камера лежала у меня на коленях. Я не знал, включена ли она. Не хотел знать.

Я был один.

Анна исчезла.

И не как исчезают люди в обычных историях — с запиской или без неё, с отпечатками в грязи, с дверью, что осталась открыта. Нет. Она исчезла как идея, как образ, что рассеивается в дыму. Последнее, что я помнил — её спину, когда она шла вглубь круга. И как тени вокруг не двигались — будто ждали.

После этого — провал.

Проснулся я уже в доме. В комнате, которую мы с Кирой называли мастерской. Стены в ней были покрыты граффити, выцарапанными ногтями, как я понял позже. Там были символы, имена, слова, которых не было в моём языке. А рядом — старая камера. Кирина. Я сразу узнал её по треснутому видоискателю и вмятине на корпусе. Она была включена. Мигающий свет.

В ней — один файл. Я нажал «воспроизвести».

Сначала — темнота. Но звук шёл. Ветер, скрип досок, глухие удары, как если бы кто-то шёл по деревянному полу в другом доме, не в этом. Потом — вспышка. И кадр.

Капище. Оно. Только не ночью. Днём. Или в том, что когда-то было днём. Свет — красноватый, словно проходил сквозь дымный фильтр. Камера дрожит. Кто-то снимает, не прячась. В объективе — фигуры. Люди. Или не совсем. Дюжина. Все в капюшонах. Некоторые — босиком. Некоторые — в одежде, которую я узнавал. Пиджак Игоря. Жилет Саши. Шарф Киры.

Они стоят вокруг идола.

Он возвышается на каменном основании, и я вижу, что он не каменный. Он дышит. Не часто — как гора. Но явно жив. Внутри его груди — круг. В нём пульсирует огонь. Красный, плотный, будто сгусток крови на ладони.

Один из фигурантов в круге выходит вперёд. Поднимает руки. Говорит на языке, который я когда-то слышал от Семёна. Старославянский, но не тот, что в книжках. Более глухой. Архаичный. Как будто язык сам пылал под языком.

Затем — второй кадр.

Анна.

Она стоит у алтаря.

Голова склонена. Лицо — покрыто золой. На лбу — символ, который я вырезал в подвале. Она молчит. Кто-то из круга даёт ей чашу. Тяжёлую, деревянную, изнутри выжженную.

В ней — что-то жидкое.

Она поднимает чашу. И смотрит в камеру.

Прямо в объектив.

И я понимаю: это не запись. Это трансляция.

Я отключаю камеру. Сердце бьётся, как мотылёк о стекло. В груди — спазм. Как если бы всё внутри знало, что я не должен был видеть это. Или должен — но не выжить после.

Я выхожу из комнаты. В доме темно. Но не от того, что выключен свет. Просто — света больше нет. Стены серые, как пепел. Пол липкий. Каждый шаг отдаёт эхом, будто я иду по огромной пустой церкви.

На кухне — следы.

Голые ноги. Сухие, будто выжженные. Они ведут к двери, что раньше вела в кладовую. Но кладовой больше нет. Теперь за ней — спуск. Лестница вниз. Туда, где раньше был фундамент. Теперь — что-то иное.

Я спускаюсь.

Камера в руке. Она снова включена. Я не нажимал.

Подвал расширился. Стал выше. Стены теперь гладкие. Как стекло. Свет не проникает сюда — но всё видно.

Идол здесь.

Как в капище.

Но меньше. Или ближе.

На полу — кровь. Не старая. Теплая. Я подхожу ближе. Камера фиксирует фигуру. Женская. Вся в чёрном. Лицо в тени. Она поднимает голову.

Анна.

Но не совсем.

— Ты пришёл, — говорит она.

— Я видел тебя.

— Это была только запись. Это — живое.

— Что ты сделала?

Она улыбается. Грубо. Без радости.

— Я завершила круг.

— Ты была с ними.

— Я была ими.

— Почему?

Она подходит ближе. Я не отступаю. Лицо её распадается на лица. Каждое — знакомое. Кира. Игорь. Семён. Даже моё.

— Чтобы кто-то запомнил, — говорит она.

— А я?

— Ты — тот, кто запишет. Кто передаст. Без тебя — она умрёт. А она — вечна. И потому ты не уйдёшь.

Она протягивает мне символ.

Камеру.

И говорит:

— Пора.

Я поднимаю её. Запись идёт. Всё записывается. И я знаю: когда всё кончится, кто-то найдёт это.

Увидит.

Поверит.

И тогда — всё начнётся снова.

Круг.

Камера.

Кто-то новый.

Но сейчас — тишина.

И она.

Рожаница.

Стоит за мной.

И шепчет.

Моим же голосом.

Эпизод №15

Последняя запись на камере длилась 02:47. Я пересмотрел её дважды, и оба раза она начиналась с моего собственного лица. Взгляд исподлобья, руки дрожат. Фокус скачет. Слова звучат не как речь — как приговор. Голос ровный, но в нём нет меня. Не осталось.

— Это — хроника, — говорю я. — Если вы это смотрите, значит, круг завершён. Или почти. Внутри — она. Снаружи — пустота. А вы — середина. Вам решать, стать ли дверью.

Видео обрывается на кадре: темнота. Шум дыхания. Чьи-то шаги. Камера падает. И тишина.

Тот день начался без рассвета.

Не было солнца, не было птиц, не было ни одного привычного признака времени. Как будто само время остановилось, наткнувшись на наш дом, на остатки нас. Я не знал, сколько часов провёл в комнате, не знал, утро ли, вечер, сколько прошло с тех пор, как я видел Анну внизу — не Анну, а то, что ей стало.

Дом молчал, но не был пуст. В нём было чувство — плотное, липкое, словно за каждой стеной кто-то ждал. Или записывал. Возможно, теперь дом сам стал камерой. Всё, что мы снимали, перешло в него. Он запоминал нас. Он — помнил.

Я бродил по комнатам, как тень. Открывал шкафы, уже открытые. Прислушивался к скрипам, которые давно стали частью фона. В гостиной нашёл часы. Стрелки не двигались, но стекло было запотевшим, как от дыхания.

Я провёл по нему пальцем — на нём появилось слово:

Ты.

Больше не было никого.

Все — растворились. Кира, Игорь, Семён, даже Анна, хотя она осталась, но как-то по-иному, не в теле, не в голосе, а в присутствии. Она была в каждом углу, в каждом зеркале, в каждом затхлом вздохе дома. Я не слышал её — я чувствовал. И это было страшнее.

Я вернулся в библиотеку.

На полу, где раньше лежали страницы Залесского, теперь была воронка. Каменная. Появившаяся из ниоткуда. Я спустился. Внутри — пыль, каменные стены, по кругу — символы. Я знал их. Мы видели их на теле Семёна. На капище. На глазах Киры. Это был круг. Тот самый.

В центре круга лежала маска.

Деревянная, вырезанная из цельного куска, грубая, будто сработанная топором. Лицо без рта. Только глаза — овальные, выжженные. Я взял её.

Теплая. Как живая.

Когда я приложил её к лицу — мир исчез.

Я оказался в другом месте.

Сначала — темнота. Потом — дым. Потом — поле. Огромное, серое, без горизонта. По нему шли фигуры. Сотни. Вдоль одной линии. В их руках — камеры. Старые, новые, обломанные. Они снимали пустоту.

Я понял: это были такие, как я.

Свидетели. Хроникёры. Они всё видели, и потому ничего не могли забыть. Их лица были как моё. Их глаза — пустые.

Я услышал голос:

— Ты — последний. Если не передашь — останешься здесь.

Я снял маску.

Очнулся — в комнате. На полу. Сердце билось, как барабан.

В углу стоял чемодан. Я открыл его.

Внутри — все наши записи. Жёсткие диски. Флешки. Кассеты. Даже бумажные раскадровки. Всё, что мы несли. Всё, что фиксировали.

На крышке — записка.

«Передай. Или стань частью круга.»

Я знал, что делать.

Через сутки я дошёл до деревни. Первой на трассе.

Меня нашли на обочине. Пыльного, в пепле, с камерой в руках. Я молчал. Долго. Неделю. Или две. Потом начал говорить. Но не о себе.

Я рассказывал.

Про дым. Про дом. Про круг. Про Рожаницу.

Мне не верили.

Потом показал видео.

Они испугались.

Но не потому, что поверили. А потому, что узнали.

Кто-то уже видел. Кто-то слышал.

Кто-то знал символ. Кто-то — повторял имена.

Через три месяца был пожар.

Лесной. Случайный. Как говорят официально.

Но я знал: круг не горит. Он просто меняет оболочку.

Дом исчез. Всё исчезло.

Остались мы. Несколько. Те, кто знали. Кто видел.

Сейчас я живу в городе. Снимаю рекламу. Веду блог.

Иногда по ночам мне снится зеркало. Там — моё лицо. Но оно шепчет чужим голосом.

«Ты записал. Теперь — передай.»

И я передаю.

Эту историю.

Эту правду.

Эту воронку, в которую может провалиться каждый, кто ищет смысл в дыме.

Потому что она — ждёт.

Всегда.

И круг — открыт.

Эпизод №16

Я проснулся от удара. Глухой, как будто что-то тяжёлое упало за стенкой. Сердце дернулось, тело не сразу вспомнило, где оно. Я не был в Ровнище. Больше нет. Уже восемь месяцев как. Но шум пришёл оттуда — точно оттуда. Из той самой трещины в реальности, куда мы все провалились. А я — выжил. Или мне дали выжить. Чтобы я рассказал.

Я жил теперь в панельной коробке на окраине Калуги. Над мной — девушка с кошкой, снизу — глухонемой старик, который каждый вечер играет в шахматы сам с собой. Я фотографировал на заказ: свадьбы, каталоги мебели, редкий корпоратив. Деньги приходили, забывались. Пальцы дрожали редко. Камеру держал крепко. А вот спал — плохо.

После Ровнища я не снимал ни одного репортажа. Не писал. Не рассказывал. Те файлы, которые были у меня, я зашифровал. Хранил на внешнем диске. На нём чёрной краской написал одно слово:

«Круг».

И зарёкся не открывать.

Но в ту ночь я открыл. Не потому, что хотел. Потому что снова почувствовал её. Рожаницу.

Сначала — запах. Не дым. Не гарь. Мокрая зола и мята. Потом — шорох. Не в стенах. В голове. Будто мысли больше не мои. Будто кто-то снова пишет хронику — моими руками.

Я поднялся, включил ноутбук. Экран загорелся тускло. Работал медленно, как будто сопротивлялся. Я вставил диск. Программа спросила пароль. Ввёл. 7 букв. Имя, которое мы не произносили вслух с той ночи. Имя, которое знали только те, кто был в круге. Кто остался.

Загрузилось видео.

Файл назывался «последний».

Дата — будущее. 15 июня. Завтра.

Я нажал «воспроизвести».

На экране — лес. Камера дрожит. Кто-то идёт по тропе. Летний вечер, солнце сквозь деревья, золотой свет. Кто-то смеётся. Женский голос.

— Артём, ты опять снимаешь, да? Ну хватит уже. Мы просто приехали отдохнуть.

Я вздрогнул.

Это был голос Киры.

Я нажал на паузу.

Пальцы слиплись от пота.

Затем снова «воспроизвести».

— Игорь, подожди! — смеётся Кира. — Он нас снимает!

Кадр резко оборачивается — камера ловит лицо. Моё.

Только я этого не снимал. Никогда. Ни тогда. Ни потом.

Игорь смеётся, оборачивается.

— Ты чё, задом наперёд всё пишешь?

И снова — лес. Лагерь. Те же палатки, что были в Ровнище. Те же лица. Мы. До всего. Снова.

Видео идёт десять минут. Всё радостно. Спокойно. Пикник. Музыка. Но на десятой минуте что-то меняется.

На заднем плане — движение.

Тень между деревьями. Рука, обволакивающая ствол. Лицо — белое, как зола.

Камера дрожит. Картинка дёргается. Слышен женский шёпот. Не Киры. Не Анны.

— Всё начинается снова.

Файл обрывается.

Я откинулся в кресле. Голова гудела. Сердце колотилось, как птица в клетке.

Я проверил дату. Было 14 июня.

Завтра — 15.

Завтра — то, что на видео.

Завтра — всё начнётся снова.

Я провёл ночь за столом. Пил крепкий кофе, писал на клочках бумаги. Пытался вспомнить — когда это было снято? Я знал, что не было. Я знал, что это предсказание. Или… повторение. Круг не завершён. Он перезапущен. И теперь он идёт по спирали.

В 5 утра я решил: поеду.

Надо вернуться.

Не для доказательств. Не для спасения. Просто чтобы знать.

Ровнище не было на картах. После пожара доступ туда закрыли. Местные сказали, что поселение сгорело. Что туда никто не ходит. Но я помнил путь. Лес помнил меня.

Я добрался туда к вечеру. День был жаркий, сухой. Сосны чернели на горизонте. Я шёл пешком последние два километра. Всё то же: просека, валежник, старая дорога, проросшая травой. Но на месте усадьбы — пустырь. Обгорелая земля. Следы колёс. Два бетонных блока, перегородивших путь.

И всё же я чувствовал: она здесь.

Я шёл по памяти. К подвалу. К месту, где стоял идол. Лес молчал. Птиц не было. Только моё дыхание и треск шагов.

На поляне — лагерь.

Палатки. Шестёрка людей. Молодые. Одна девушка с камерой. Я узнал её лицо. Она была похожа на Киру. Но не она. Похожая. Копия. Новый виток.

Я вышел к ним.

— Привет, — сказала девушка. — Вы кто?

— Я... раньше снимал здесь. Было давно. Вы… по заданию?

— Нет, — улыбнулась она. — Мы просто в лесу. Нашли это место. Атмосферное. Местные сказали, тут когда-то было что-то... вроде пансионата.

Я посмотрел на их лица.

Копия Игоря. Копия Саши. Копия Анны.

— А вы не слышали… про Рожаницу? — спросил я.

Они переглянулись.

Парень в очках усмехнулся:

— Вы про ту древнюю славянскую богиню? Которая с дымом? Есть что-то. Но это же всё мифы. Мы просто хотим сделать ролик. В жанре хоррор. Для ютуба.

Девушка с камерой обернулась.

— Смотрите! — крикнула она. — Я нашла какую-то фигню в земле!

Я подошёл ближе.

Она держала в руке кусок дерева. Маску.

Ту самую.

С выжженными глазами. Без рта.

Я не успел ничего сказать.

Камера включилась сама.

Свет погас.

Лес задрожал.

И я понял: я не смог остановить.

Я стал частью нового витка.

Хроникёром.

Как и она.

Как и каждый, кто ищет.

Теперь история запишется снова.

С другими лицами.

С теми же словами.

С тем же дымом.

И с тем же концом. Которого не будет.

Потому что круг — это не финал.

Это повтор.

Бесконечный.

И всё началось.

Снова.

Эпизод №17

Просыпаюсь медленно. Как будто не спал, а лежал в воде — тёплой, стоячей, без звука. Свет пробивается сквозь шторы — мягкий, медовый. Тишина. Тихо до жути. Ни птиц, ни насекомых, ни далёкого гула. Только моё дыхание.

Я лежу на кровати. Белая простыня. Чистая. Пахнет лавандой. Комната незнакомая. Не та, где мы были. Не усадьба. Новое, свежее. Слегка хрустит деревянный пол, как будто кто-то только что прошёл. Поворачиваю голову — окно. За ним — берёзы. Чистые, стройные, свежие. Никакого смога. Ни копоти, ни пепла.

Я сажусь. Голова лёгкая, будто выстужена. На стуле — моя куртка. На тумбочке — камера. Рабочая. Целая. Как была до всего. Я беру её в руки. Включаю.

Аккумулятор полный.

Память чиста.

Словно ничего не было.

Словно это был просто сон.

Внизу — голоса. Слышу женский. Звонкий, уверенный.

— Он уже должен проснуться. Позовёшь его, ладно?

Дверь скрипит. Захожу в коридор. Лестница. Запах еды. Запах утра.

Внизу — стол. Завтрак. Яичница, хлеб, чай.

Женщина лет пятидесяти. В переднике. Улыбается.

— Ну, наконец. А то мы уж думали, что ты недели две выспаться решил.

— Где я? — спрашиваю.

Голос мой — осипший.

Она смеётся.

— Где? Да у нас. В деревне Нижняя Лука. В двадцати километрах от Ровнища. Тебя наши из леса вытащили. Говорят, один шёл, как лунатик, да ещё и с ножом. Мы тебя уложили, да лечили. Неделю ты лежал без сознания.

Я сажусь. Пью чай. Он горячий. Сладкий. Настоящий.

И всё же… не верится.

— А другие? — спрашиваю. — Были ещё люди?

Она качает головой.

— Только ты.

Я молчу. Глотаю чай. Не чувствую вкуса.

Выход на крыльцо. Солнце слепит. Над горизонтом — чисто. Лес спокойный. Ни шороха. Ни ветра.

Я спускаюсь по тропе. Иду по деревне. Люди смотрят на меня, улыбаются. Никто не спрашивает. Никто не удивляется.

Останавливаюсь у колодца. Смотрю вниз. Глубоко. Темно.

Слышен плеск.

Шёпот.

Слово.

— Артём…

Оборачиваюсь.

Никого.

Снова смотрю вниз.

Вижу лицо.

Не своё.

Женское.

Светлое.

Глаза — чёрные.

Улыбается.

Я отступаю. Спотыкаюсь. Камера выскальзывает из рук, падает. Но не разбивается. Мигание записи. Я поднимаю её.

На экране — запись.

Не то, что я только что снял.

А другая.

Ночная.

Лес. Деревья в дыму. Фигуры. Капюшоны.

Голос.

— Ты теперь с нами.

Выключаю камеру.

Возвращаюсь в дом.

Женщина всё так же улыбается.

На стене — зеркало.

Я вижу себя.

И за спиной — Анну.

Живую.

Улыбается.

Но я один.

Оборачиваюсь — никого.

Смотрю снова — есть.

Она стоит.

И говорит:

— Мы не отпускаем. Мы возвращаемся.

Я бросаюсь к двери. Бегу. Лес. Ветки. Свет тускнеет. Становится как в Ровнище.

Запах дыма.

Шаги сзади.

Я оборачиваюсь.

Пусто.

Но шёпот:

— Записывай, Артём. Всё только начинается.

Я включаю камеру.

Записываю.

Потому что не могу иначе.

Потому что круг не разомкнулся.

Потому что я — часть.

Потому что теперь всё кажется спасением.

А на самом деле — это продолжение.

Эпизод №18

Я иду по улице Нижней Луки — той самой деревни, где якобы меня подобрали. День тёплый, добродушный, как в фильмах о счастливом детстве, которого у меня не было. Люди здороваются, улыбаются. Глаза у всех одинаковые: серые, вежливые, пустые. Как у кукол. Я киваю в ответ, стараясь держать камеру в кармане, не вытаскивать, не фиксировать.

Они и так знают, что я записываю. Всегда. Даже когда кажется, что нет.

В голове гудит: не здесь. Не настоящая деревня. Подменённая. Сценическая. Декорации. А за ними — то, что настоящее. Чёрное. Горящее.

Я ухожу за окраину. На запад. В лес. Тропинка всё ещё чёткая. Не заросшая. Будто ждала. Как будто для меня.

Прохожу мимо сосны с чёрной меткой — круг с тремя стрелами. Я уже видел его. Раньше. В Ровнище. На плече Семёна. На стене подвала. На спине у той девочки, которую я снял на видео и потом вычеркнул из памяти.

Но память не стирается. Она просто замирает.

Выхожу на поляну.

В центре — старая колодезная крыша. Без ведра. Без цепи. Только тень внутри. Окутанная, плотная, как ткань. Я заглядываю вниз — дна не видно. И снова — слово. На ветру. Безголосый голос:

— Артём…

Я отхожу. Спотыкаюсь. Камера выпадает из руки, включается. Свет экрана выхватывает мои пальцы, землю, следы босых ног. И снова — голос. Сзади. Совсем рядом.

— Не отвергай.

Я оборачиваюсь. Анна.

Та, что была.

Или — та, что осталась.

Всё та же рубашка. Всё те же глаза. Только теперь они глубже. Не глаза — порталы. Сквозь них можно увидеть, как горит лес. Как земля стонет. Как воздух стекает по стенам домов, как вода по черепице.

— Ты не должен был возвращаться, — говорит она.

— Я не возвращался. Я никогда не уходил.

Она улыбается. Уголками губ. Без тепла.

— Тогда тебе пора вспомнить, кто ты.

— Я знаю. Я свидетель. Я камера. Я…

Она качает головой.

— Ты — хроника. Но не внешний. Внутренний. Ты — начало записи. Первое слово.

Она тянет руку. На ладони — маска. Та самая. С выжженными глазами, без рта.

— Надень.

— Зачем?

— Чтобы увидеть всё.

Я беру её.

Надеваю.

Тьма.

Сначала — тишина. Потом — образы.

Сначала — Кира. Стоит у алтаря. Её волосы сплетаются с ветками. Она улыбается. Говорит без звука. Я читаю по губам: «Я с тобой. Я в тебе».

Затем — Игорь. Плачет. Говорит, что не хотел. Что не знал. Что не знал, что дым — не просто дым.

Потом — Семён. Его нет. Он сгорел. Остался только голос.

И наконец — Анна.

Говорит вслух.

— Я знала, кто ты. С самого начала. Знала, что ты пройдёшь круг до конца. Потому что ты — не снаружи. Ты — изнутри. Ты один из нас.

— Нет, — говорю я. — Я просто снимал. Я просто хотел понять.

— Понимание — это первый шаг к служению, — отвечает она.

Я срываю маску. Воздух режет кожу. Мир — другой.

Я не на поляне.

Я — в капище.

В старом. Камни стоят кругом. В центре — пепел. Из него поднимается стебель. Красный, как мясо. Он пульсирует.

Я слышу голоса. Все те, кого потерял.

— Артём…

— Сними…

— Заверши…

Я поднимаю камеру.

Она снимает.

Не мигает. Не дышит.

Она знает.

Я навожу объектив на капище. На себя. На маску. На всё.

И говорю вслух:

— Это финал.

— Это должно было остаться за кадром.

— Но теперь вы видите.

— Вы знаете.

— И значит, круг снова открыт.

Тьма сжимается. Я падаю.

Просыпаюсь в постели.

Камера на тумбочке.

Аккумулятор — пуст.

Память — чиста.

Но в зеркале — отражение не моё.

А за окном — лес. Горящий. Молча. Без дыма.

Я знаю, что будет дальше.

Я снова всё запишу.

С самого начала.

Потому что я — начало. И конец.

И имя моё — Артём.

Но и не только.

Теперь я — хроника.

Теперь я — круг.