Он родился в маленьком городке зажатым между синим морем и высокими горами. Воздух всегда пах солью, ветром и рыбой – его первыми, самыми глубокими воспоминаниями. Море не было просто водой. Оно было его колыбелью и первым другом. В ясные дни он мог часами сидеть на теплом песке, вглядываясь в голубую гладь. Пароходы на рейде казались игрушечными, а «барашки» от легкого ветерка – смешными завитушками на простыне воды. Но было и другое лицо моря – грозное, когда шторм гнал свинцовые валы, швыряя на берег раковины, отполированные камни и водоросли, пахнущие тайной и дальними странами. Он влюбился сразу, навсегда, безоговорочно. Звали его Володя, но море звало его иначе – беззвучно, всем своим существом.
Детство прошло на песке у кромки прибоя. Юность – на старом деревянном пирсе, среди потрескавшихся от солнца и соли лиц рыбаков. Он впитывал их молчаливую мудрость, ловкость рук, терпение. Первая пойманная им ставридка стала ключом, открывшим дверь в его личную вселенную. Азарт поимки, борьба, ощущение живой, трепещущей плоти на крючке – это был восторг, который не могла дать ни одна другая вещь на свете. Запах жареной рыбы, которую мама готовила из его улова, был запахом победы и дома. Но домом все больше становилось само море.
Институт в большом городе оказался лишь паузой. Диплом – и он снова здесь, на берегу своей стихии. Морское дно здесь было песчаным, мелким – зайдешь на пятнадцать метров, а вода лишь по грудь. Тут стояли те самые «балаганы» – покосившиеся сарайчики рыбаков-любителей. Внутри них дремали лодки-шлюпки, пахнущие смолой, рыбой и свободой. Каждое утро они уходили в синеву, а вечером возвращались с серебристым уловом. Большая часть – на продажу, и немного – домой, на ужин.
Иметь свою лодку. Эта мысль превратилась в навязчивую мечту. Он работал, копил, отрывая от семейного бюджета. К тридцати – семья, двое детей. Хлопоты, радости, необходимость быть здесь, а не там. Но море звало сильнее голосов дома. Мечта превратилась в камень преткновения. Он видел только шлюпку, качающуюся на волнах, и улов, серебрящийся на дне.
Деньги, отложенные на новую плиту или детские куртки, уплыли на покупку старенькой, но его шлюпки. Он уволился. И то что казалось увлечением, переросло в образ жизни. Свободное время теперь безраздельно принадлежало морю. Море давало рыбу, рыба давала деньги – ровно столько, чтобы заправить мотор, купить снасти, оставить немного на жизнь и на рыбацкий ритуал- «вечерняя рюмочка» – потому что без этого уже не чувствовалось завершенности дня. Рыбалка перестала быть просто страстью или работой. Она стала смыслом, единственной реальностью, где он чувствовал себя живым и нужным. Все остальное – семья, обязанности, будущее – отодвинулось в туманную даль, как берег в морозный день.
Семья ушла. Тихо, как уходит вода через дырявую сеть. Летели дни, годы… Дети выросли где-то рядом, но бесконечно далеко. Друзья-рыбаки, такие же одержимые, потихоньку "уплывали": кто к детям, а кто в вечность... Рыбачить стало труднее. Тело болело, спина не гнулась, руки дрожали. Здоровье, подточенное годами, ветром и соленой влагой, сдавало. Выйти в море? Сил уже не хватало. Молодежь неслась по волнам на скоростных катерах с эхолотами, их не интересовали деревянные шлюпки и вязание поводков с пестрыми перышками. Балаган, где жила его лодка, ветшал вместе с ним. А главное – пришла Пустота. Она была внутри, огромная, как само море в безлунную ночь. В ней бушевали вопросы: "Зачем? Для кого? Что осталось?" Рыбалка уже не заполняла ее. Она лишь подчеркивала тишину, которая наступала после возвращения на пустой берег, в пустой дом. Смысл, за которым он гнался всю жизнь, оказался миражом. Он поймал тысячи рыб, но упустил что-то главное. Что? Он не знал. Знало только море.
Штормовое предупреждение передавали по рации с утра. Небо было цвета свинцовой дроби, ветер рвал куртки рыбаков, собравшихся у балаганов, глядя на гневно вздымающиеся валы. Володя вышел из своего сарайчика. Он не смотрел на небо. Он смотрел на море – свое море, живое, яростное, настоящее. Оно звало его так, как не звало уже давно.
– Помогите спустить шлюпку, – его голос был тихим, но твёрдым.
– Володь, сдурел? Шторм же! Утонешь!
– Спустите.
Они спустили, нехотя, с тревогой в глазах. Старая шлюпка закачалась на волнах, как пьяная. Он ввалился в нее с трудом. Рывок шнура – верный "Ветерок", мотор, который никогда не подводил, кашлянул сизым дымом и ожил. Лодка дернулась и понеслась прочь от берега, навстречу серым громадам волн.
Это было безумие. Или единственный разумный поступок за последние годы. Ветер выл в уши, ледяные брызги хлестали по лицу. Лодку швыряло, как щепку. Он смотрел назад – на удаляющийся городок, на свою жизнь, такую ясную и такую далёкую отсюда, с моря. А впереди была только стихия. Его стихия. Его единственный, настоящий дом? Или его тюрьма?
Волна – черная, тяжелая, как судьба – обрушилась на борт и хлынула на мотор. "Ветерок" захлебнулся и затих. Весел не было – он давно полагался только на мотор. Володя не стал метаться. Он просто отпустил руки. Лодку подхватило, закрутило, подбросило на гребень следующей волны – и опрокинуло.
Холод. Темнота. Глубокий вдох – и соленая влага заполнила рот, нос, легкие. Тяжелые рыбацкие сапоги потащили вниз, в непроглядную мглу. Мысли метались, как испуганная рыба в садке:
"Так? Вот так и должно было закончиться? Всё – ради этого? Рыба... Лодка... Рюмка... Пустота..."
Страх смешивался с горьким осознанием: он променял целый мир на одну стихию, и теперь эта стихия забирала его без остатка. "Не так... Это не должно было быть так..."
И вдруг... Темнота расступилась. Не свет, но ясность. Вода стала не чернильной, а синей-синей, пронзительно прозрачной. Он не плыл – его несло. Он видел, как прямо перед ним, не боясь, проплыла стая серебристой ставриды – та самая, которую он ловил мальчишкой. У самого дна скользнула камбала – живая тарелка. Тень – стремительная, серая: катран (черноморская акула), владыка глубин, проплыл мимо, равнодушный к его драме. Это был мир, который он знал лишь снаружи, как грабитель, заглядывающий в окно. Теперь он был внутри. Не враг, не добытчик, а... часть?
Легкие горели огнем, тело тяжелело. Песчаное дно, то самое, родное, мелкое дно его детства, приближалось. Последний луч солнца, пробившийся сквозь бурю и толщу воды, тронул его щеку. Как прощальное прикосновение.
Тело мягко легло на песок. Небольшое облачко ила поднялось и тут же улеглось. Боль ушла. Паника растворилась. Одиночество исчезло. Пустота наполнилась. Он смотрел сквозь толщу воды вверх, на бушующую поверхность, где кружилась его перевернутая лодка – символ всей его перевернутой жизни.
Осознание пришло не мыслью, а всем его существом, каждой клеткой, наполненной соленой водой. Оно было горьким и бесконечно спокойным. Он видел морской мир изнутри, видел его вечный, равнодушный к человеческим глупостям ритм. И это был не просто пейзаж. Это был Дом.
Не дом, который он построил на берегу и разрушил. Не дом, который мог бы быть с семьей. А изначальный, вечный Дом. Тот, к которому он всегда принадлежал, с первой минуты жизни, с первого вдоха соленого воздуха. Он искал смысл в улове, в скорости лодки, в огненной струе рюмки. А смысл был здесь. В этой синей безмолвной вечности. Он пришел домой. Не туда, где его ждали, а туда, где он был всегда – частью целого. Частью моря.
"Я дома..." – прошелестело в угасающем сознании. Не с радостью, а с глубоким, бесконечным облегчением и пониманием. Последний пузырек воздуха вырвался из его губ и устремился вверх, к бушующему миру, который он навсегда покидал. Тело осталось лежать на песке, принятое безмолвными объятиями вечной синевы. Шторм бушевал наверху, а здесь, в глубине, наступила тишина. Полная. Царственная…