Эмиль Бернар был не просто часовщиком. Он был повелителем времени, лекарем хронометров, переводчиком с языка шестеренок на человеческий. Его крохотная мастерская, зажатая между булочной «Сладкий Рогалик» и прачечной «Чистюля», пахла маслом, старым деревом и терпением. Но главным достоянием Эмиля были не стеллажи с хрупкими пациентами, а величественные напольные часы, прозванные соседями «Старина Такт».
«Такт» был не просто большим. Он был весомым. Темное дерево корпуса, испещренное прожилками времени, казалось, вросло в саму ткань реальности мастерской. Циферблат, украшенный потускневшими золотыми звездами, смотрел на мир с невозмутимостью веков. Но главная его тайна скрывалась за маленькой, неприметной дверцей в основании – дверцей, которая открывалась ровно в полночь, под двенадцатый удар колокола, и оставляла там... что-то. Каждый раз это был новый "подарок", абсолютно не объясняющий странности этих часов.
Эмиль не помнил, как «Такт» появился в его жизни. Казалось, часы стояли здесь всегда, как скала посреди моря. Он лишь знал их капризы, их глубокий, размеренный голос, раз в час наполнявший мастерскую вибрирующим тактом, и их полуночную привычку... дарить. Или мусорить. Как посмотреть.
«Опять, старина?» – вздохнул Эмиль утром, протирая очки. За дверцей лежал одинокий, ярко-розовый, явно детский носочек с вышитой звёздочкой. Он аккуратно поднял его пинцетом (опыт научил осторожности). «Ну и где же второй? В стиральной машине вселенной затерялся? Или твой «заказчик» был одноногим?» – пробормотал он, направляясь к коробке с надписью «Полуночные Диковины». Там уже покоились: три пуговицы от разных мундиров, чудом уцелевший чайник в форме слона, сломанное лезвие конька, пучок ярко-рыжих конских волос, моток фиолетовой пряжи и крошечная оловянная солдатиковая сабля. Коллекция росла.
Абсурд ситуации Эмиль находил и в своих собственных, ставших ритуалом, диалогах с часами.
Однажды за дверцей обнаружился небольшой, но решительно протухший лещ. Воздух в мастерской стал густым и историческим. «Ну, «Такт», – кашляя, говорил Эмиль, зажигая ароматическую свечу с запахом «Сосновый Бор» (которая лишь создавала жутковатый коктейль «Хвойная Тухлятина»), – договорились же: съедобное – только в понедельник и четверг! И куда я его дену? Клиентов это точно не добавит.» Лещ отправился в мусорный бак под тихий, довольный тик часов.
Как-то раз среди пыли и паутинки блеснуло что-то благородное. Настоящее золотое кольцо с крошечным сапфиром! Эмиль ахнул. «Вот это да, «Такт»! Наконец-то ты начал думать про нашу пенсию? Или это аванс за ремонт?» Он даже примерил – маловато. Радость длилась ровно до вечера, когда в дверь постучала заплаканная миссис Гловер с улицы: «Мистер Бернар, вы не находили колечко? Моей покойной бабушки… Я его потеряла, когда заходила к вам часы проверить…» Эмиль с театральным вздохом вернул сокровище. «Такт» гудел в тот вечер как-то тише, почти виновато. «Ну, хоть не рыбу», – утешил его мастер.
Однажды неделю подряд «Такт» выдавал исключительно маленьких, потрепанных плюшевых медвежат. Разных цветов, с разными выражениями плюшевых мордочек. «Старина, – умолял Эмиль, расставляя пятого медвежонка на полке рядом с саблей и мотком пряжи, – У меня тут не приют бесхозных медвежат! И где ты их только находишь?» К седьмому медведю он начал придумывать им имена и биографии: «Вот это Генри – он меланхолик, потерял глаз в неравном бою с пылесосом. А это Барбара – бунтарка, отсюда у нее оторвано ухо…»
Лёгкая грусть витала в воздухе мастерской, как пылинки в луче солнца. Она была в самих часах – в их монументальной немоте, нарушаемой лишь боем и полуночным сюрпризом. В Эмиле – в его одиночестве, скрашиваемом лишь этими странными «подарками» и разговорами с неодушевленным механизмом. В коробке с «Диковинками» – напоминанием о чьих-то потерянных мгновениях, чьих-то маленьких драмах, случайно попавших в ловушку времени «Такта».
Однажды ночью, после особенно гулкого и протяжного боя двенадцати, Эмиль, уже привычно подойдя к часам, открыл дверцу. Внутри было пусто. Совершенно. Лишь гладкое деревянное дно.
«Ну что ж, старина, – улыбнулся он, – решил отдохнуть? Или запасы твоих диковинок подошли к концу?» Но чувство было странное. Не облегчение, а... недоумение. Почти разочарование. Эти полуночные сюрпризы, даже самые нелепые, стали частью его жизни, его ритуалом. Маленькой тайной, связывающей его с огромным, непонятным механизмом времени.
Он закрыл дверцу и пошел готовиться ко сну. Но сон не шел. Что-то щемило. Он вернулся в мастерскую, сел в свое кресло напротив «Такта», закурил потухшую трубку (он не курил, просто любил держать ее в зубах для солидности). Лунный свет серебрил циферблат.
«Слушай, Старина, – заговорил Эмиль тихо, почти шепотом, – я тут подумал... Может, ты не просто шалишь? Может, ты... ищешь? Того, что потеряно не просто на улице, а... во времени? Или не что-то, а кого-то, кто тебя завел в последний раз?»
Часы молчали. Только маятник качался с гипнотической точностью, отмеряя секунды.
«Пуговицы, носок, солдатик... Даже эта дурацкая рыба. Кому-то это было нужно. Важно. А потом... потерялось. А ты подбираешь. И даришь мне. Как знак внимания». Эмиль усмехнулся сам себе. «Ну, я оценил. Все оценил. Даже медведей. Особенно Барбару. Она у меня теперь главный по бунту на полке».
Он замолчал, прислушиваясь к тиканью сотен маленьких часов вокруг и мерному дыханию «Такта». Грусть накатывала волной – теплой, ноющей. Грусть по чему-то утраченному, чему-то такому же огромному и одинокому, как эти часы. Может, по самому времени, которое утекает сквозь пальцы, оставляя лишь пыль да случайные артефакты вроде розового носка?
Прошло несколько дней. Полночные сюрпризы возобновились, но стали... другими. Менее абсурдными, более... личными. Появился старый, выцветший театральный билет. Потом – изящная дамская перчатка, явно прошлого века. Потом – тщательно сложенная, пожелтевшая страничка с нотной записью вальса. Эмиль разбирал эти вещицы с новым чувством – не юмора, а почти благоговения. Он чувствовал, как «Такт» пытается что-то сказать. Что-то важное.
И вот, однажды утром... Дверца была приоткрыта, как всегда. Но внутри не лежало ничего знакомого. Там стоял... другой часовой механизм. Маленький, изящный, явно очень старый, помещенный в простой латунный корпус без стекла. Он был безупречно чист, шестеренки блестели, как новые. И он тихо, нежно тикал. Совсем не так, как мощный, гулкий бой «Старины Такта». Это был звонкий, почти серебристый звук.
Эмиль осторожно, дрожащими руками, извлек миниатюрные часы. Они были теплыми. Он поднес их к свету. На задней стенке корпуса, едва заметно, была выгравирована надпись: "Для Эмиля. От дедушки. Чтобы время твое не заканчивалось".
Воздух вырвался из его легких со свистом. Он помнил! Смутно, как сон. Ему было пять или шесть. Его дед, тоже часовщик, веселый, пахнущий табаком и маслом, мастерил что-то на верстаке. Маленькому Эмилю было скучно. И дед, улыбаясь, дал ему коробочку с деталями: «Вот, собери свои часики. Чтобы не скучал». Он копался с ними, что-то свинтил, что-то потерял... Потом дед уехал, потом умер... А часики, недоделанные, затерялись в пыльных углах памяти и дома.
«Старина «Такт»... – Эмиль обернулся к великану, голос его дрожал. – Это... это ты? Ты их... нашел? В том времени? В моем детстве?»
Часы ответили своим обычным, глубоким гудением. Но Эмилю показалось, что в нем звучало... удовлетворение. Даже нежность. Как будто огромный, древний страж времени наконец выполнил свою самую важную миссию – вернул маленькому мальчику, спрятанному внутри седого часовщика, его потерянный звонкий миг.
Слезы текли по щекам Эмиля, но он смеялся. Смеялся сквозь эту легкую, светлую грусть. Он держал в руках не просто механизм. Он держал кусочек своего собственного, давно забытого солнца, звук дедушкиного смеха, запах той мастерской.
С тех пор «Старина Такт» продолжал свои полуночные выдачи. Но теперь в коробке «Полуночных Диковин» лежали не только пуговицы и носки. Рядом с ними, на самом почетном месте, тикали маленькие, звонкие часики. А сами сюрпризы из-за дверцы стали чаще напоминать детали часов, старые отвертки, кусочки лака – словно «Такт», выполнив главную задачу, решил просто помогать Эмилю в работе.
И когда мастер склонялся над верстаком, чиня какую-нибудь капризную ходики, а рядом тикали его маленькие, подаренные временем и огромными часами часики, в воздухе витало все то же: терпкий запах масла, пыль, танцующая в солнечных лучах, и странная смесь юмора и легкой, светлой грусти. Потому что время, особенно если в нем застряли напольные часы с волшебной дверцей, штука сложная и бесконечно трогательная. А Эмиль Бернар теперь точно знал: где-то там, в его прошлом, дед улыбался, слыша звонкое тиканье. И «Старина Такт» гудел ему в ответ, доставивший самое драгоценное сокровище на свете – потерянное мгновение детства.