Иногда самые страшные кошмары становятся реальностью прямо у тебя под носом. Я, жила в Москве, думая, что мой брак с Андреем идеален, а отношения с матерью, Ириной Николаевной, незыблемы. Но однажды все рухнуло. Мой муж изменил мне с моей же матерью. Я отказывалась верить, пока не увидела это своими глазами.
"Предательство редко бывает внезапным - оно всегда оставляет следы, как тени на стене при заходящем солнце." - из дневника неизвестной женщины.
Первая трещина появилась в четверг, когда я ждала Андрея к ужину. Восемь вечера, девять, половина десятого - телефон молчал. "Задержался на работе", - буркнул он утром, избегая взгляда. Его рубашка пахла духами "Шанель №5" - теми самыми, что я подарила матери на пятидесятипятилетие.
В субботу мать пришла к нам на ужин. Я видела, как ее рука задержалась на его плече на секунду дольше положенного. Как она смеялась его шуткам, запрокидывая голову, обнажая шею. В вазе стояли розы - белые, мамины любимые. "Андрей принес", - сказала я про себя, но вслух промолчала.
В машине мужа нашла серебряную серёжку. Ту самую, потерянную матерью три недели назад. "Наверное, упала, когда мы везли её с дачи", - сказал Андрей, слишком быстро подобрав её с пассажирского сиденья. Его пальцы дрожали.
Я начала проверять его телефон, когда он спал. Переписка с матерью отсутствовала - чистое поле там, где должны быть десятки сообщений. В её смс мелькали сердечки: "До встречи, солнышко", "Не забудь про наш секрет". Дата - прошлая пятница, когда он якобы был на корпоративе.
В среду его коллега Саша обмолвился: "Как там твой проект в Барвихе?" Я моргнула. Андрей говорил, что едет в Питер на переговоры. В тот же вечер я поехала на дачу без предупреждения. Калитка была не заперта, в гараже стояла его машина.
В спальне на подушке лежал шарф - шёлковый, синий с золотыми нитями. Тот самый, что я выбирала для матери два года назад, оббивая пороги магазинов. На тумбочке стояли два бокала, в одном - остатки красного вина. В воздухе витал её парфюм, смешанный с его одеколоном.
Я села на кровать, где спала ребёнком, когда мы приезжали с родителями на лето. Где мама читала мне сказки на ночь, поправляя одеяло. Где теперь... Я закрыла глаза, вдыхая знакомый запах детства, который больше никогда не будет прежним.
В спальне на полу валялась пуговица от его рубашки — та самая, что я пришивала в прошлое воскресенье. Тонкая нитка еще торчала из отверстия, будто порвалась в спешке. Я подняла ее и зажала в кулаке, ощущая острые грани против ладони.
На кухне в раковине стояли две чашки с остатками кофе. В блюдце — окурок с маминой помадой. Я машинально провела пальцем по краю чашки — она была теплой. Они только что были здесь.
Из окна виделась узкая тропинка к озеру, где мы с матерью собирали землянику, когда я была маленькой. Сейчас там мелькнула чья-то тень. Я прижалась лбом к холодному стеклу, но разглядеть ничего не удалось — только трепещущие листья ольхи да пятно солнечного света на воде.
В шкафу висело мамино пальто — легкое, весеннее. Я знала его по заплатке на локте, которую она так и не удосужилась убрать. Под воротником болтался ценник из дорогого бутика — куплено недавно. На кармане — след от губной помады, точно такой же оттенок, как у меня в сумочке.
В ванной на полотенце остались две длинные волосинки — одна моя, пепельная, другая — мамина, с рыжим отливом. Зубные щетки стояли в одном стакане. Его бритва лежала рядом с ее кремом для лица. Я открыла аптечку — там не хватало моих снотворных, которые пропадали и дома.
Со двора донесся смех — тот самый, грудной, мамин, каким она смеялась над папиными шутками в моем детстве. И вдруг — низкий баритон Андрея. Я замерла у окна, увидев их у беседки. Он поправлял ей прядь за ухо, а она, как девочка, прикрывала глаза. Так же точно папа когда-то поправлял мне челку перед школьными фото.
Запахло сиренью — кусты под окном цвели каждый май, и мама всегда рвала мне букеты. Теперь ее рука срывала ветку, протягивая Андрею. Он что-то шептал ей на ухо, а она отворачивалась, но улыбалась. Так же улыбалась папе в день их свадьбы на пожелтевших фотографиях в альбоме.
Мои ноги сами понесли меня к выходу, но в прихожей я споткнулась о её туфли — те самые лаковые лодочки, в которых она щеголяла на моей свадьбе. Каблук был сломан, как будто его торопливо задели в темноте. В зеркале мелькнуло моё лицо — бледное, с тёмными кругами под глазами. Таким же оно было в больнице, когда я теряла нашего с Андреем первого ребёнка. Тогда мать сутками сидела у моей кровати, гладила руку и шептала: "Всё наладится, доченька".
Я взяла со стола ключи и вдруг увидела на холодильнике записку: "Не забудь купить клубнику. Твоя И." — написанную её округлым почерком, которым она подписывала мне дневник в школе. Под ней — его корявые каракули: "Уже купил". И сердечко, нарисованное вдвоём.
Тени в саду сомкнулись. Я вышла, не закрывая дверь. За спиной остались смех и запах сирени — как в детстве, только теперь я знала, что в этом доме мне больше не рады.
Машина завелась с первого раза, будто торопилась вырвать меня отсюда. В зеркале заднего вида мелькнула наша дача - та самая, где прошло мое счастливое детство. Теперь в ее окнах горел свет, и силуэты за шторами смешивались в один. Я нажала на газ, оставляя за собой клубы пыли и кусок собственной души.
Как долго можно обманывать себя, прежде чем правда врежется в лицо как ледяной ветер?
В тот роковой вторник Андрей снова сослался на встречу с однокурсниками. "Будем играть в покер у Славы", — сказал он, надевая тот самый серый пиджак, в котором мы познакомились пять лет назад. Его пальцы нервно перебирали ключи в кармане, звякая ими как кандалами.
Я проследила за ним от метро "Красные Ворота" до дачи в Барвихе. Его серебристый "Мерседес" петлял по проселочным дорогам, будто пытался сбить меня со следа. Когда я свернула за знакомым поворотом, перед глазами возникла знакомая картина — его машина стояла рядом с маминой красной "Ауди".
Крадучись по мокрой от росы траве, я подошла к гостиной. Сквозь тюлевую занавеску видела, как мать поправляет Андрею галстук — тот самый, который я выбирала ему на годовщину свадьбы. Ее пальцы скользнули по шелку, потом по его щеке. Он наклонился, и их тени слились в одно пятно на стене.
Звон разбитого стекла заставил меня вздрогнуть — это упал бокал с мамиными любимыми гранатовыми кольцами. Они не услышали. Его руки уже скользили по ее спине, расстегивая молнию на платье — голубом, в мелкий цветочек, таком же, как носила моя бабушка.
Я прижала ладонь ко рту, чувствуя, как ногти впиваются в кожу. В ушах стучало так громко, что казалось — они услышат. Но они были слишком заняты. Мать откинула голову, смеясь тем же смехом, каким встречала отца с работы. Андрей что-то шептал ей на ухо, целуя мочку — именно ту, где висела жемчужная сережка, подаренная мной на последний день рождения.
Дверь распахнулась с таким треском, что со стены упала фарфоровая тарелка — та самая, из бабушкиного сервиза. Они отпрянули друг от друга, как подростки, застигнутые родителями. Мать инстинктивно потянулась к разорванному воротнику блузки. Андрей замер с расстёгнутой ширинкой, его лицо стало землистым.
"Доченька..." — начала мать, но слова застряли у нее в горле. Ее губы были размазаны моей помадой — той самой, что забыла в их ванной неделю назад.
Я не кричала. Просто стояла, чувствуя, как пол уходит из-под ног. В углу валялся мамин шарф — он теперь был порван. На журнальном столике стояло полбутылки "Абрау-Дюрсо" — нашего свадебного вина.
Собрала вещи механически: фотографию с выпускного, свою зубную щетку, блокнот с рецептами. Андрей пытался заговорить, но я перебила его одним взглядом. Его телефон замигал — это звонила мать. Я бросила аппарат в камин, наблюдая, как плавится экран.
Ночь в пустой московской квартире тянулась как смола. Я сидела на кухне, где еще вчера мы завтракали втроем, и смотрела, как рассвет окрашивает небо над Садовым кольцом. В семь утра позвонил его брат — Андрей просил передать, что это ошибка. Я положила трубку и вылила остатки кофе в раковину.
К девяти была у юриста. К десяти — подала на развод. К полудню сменила номер телефона. Вечером нашла в почтовом ящике письмо от матери — нераспечатанное, с пятнами от ее духов.
Когда то, что казалось концом света, становится началом новой жизни, понимаешь — самые страшные предательства иногда дарят неожиданную свободу.
В ящике комода обнаружила коробку с письмами — его почерк, аккуратно сложенные листки, пахнущие его одеколоном. "Лена, я скучаю", "Лена, завтра увидимся", "Лена, ты моя единственная". Последнее датировано прошлым месяцем, когда он уже крутил роман с матерью. Руки сами разорвали бумагу на мелкие клочки, но даже в этом хаосе фразы складывались в знакомые признания.
На кухне стоял подаренный им чайник — синий, с позолотой, точно как у матери. Я налила воду, включила, а потом передумала и выбросила его в мусорное ведро. За шиворот капнуло что-то холодное — то ли конденсат, то ли слеза.
В шкафу висело его забытое пальто. В кармане — билеты в театр на двоих. Дата — завтрашний день. Фамилия на втором билете размазана, но угадывается ее имя. Я положила их обратно, не в силах выбросить.
Позвонила Света: "Ты где? Я волнуюсь". Голос подруги дрожал. Я ответила, что дома, но это была неправда. Я сидела на полу среди разбросанных фотографий, где мы все трое улыбались — на пикнике, на дне рождения, на моей свадьбе.
За окном шел дождь. По стеклу стекали капли, сливаясь в причудливые узоры. Я вспомнила, как в детстве мама говорила: "Смотри, Леночка, небо плачет". Теперь я знала — иногда небо плачет не от грусти, а от стыда.
В три часа ночи раздался стук в дверь. Я не стала открывать. Через щель увидела его тень — сгорбленную, мокрую от дождя. Он простоял там до рассвета, потом ушел.
Наутро пришла смс от неизвестного номера: "Прости". Я удалила ее, не ответив. Прощать было нечего. В зеркале отразилось мое лицо — усталое, но спокойное. Впервые за много месяцев.
Вчера я думала, что мое сердце разбито навсегда. Сегодня я поняла — оно просто освободилось.
Я собрала последние вещи в чемодан. На дне лежала открытка — детская ладошка, обведенная карандашом. Наш несостоявшийся первенец. Мать хранила ее все эти годы. Я провела пальцем по пожелтевшей бумаге, затем аккуратно сложила пополам и оставила на столе. Пусть это останется их общей тайной. Ключи от квартиры положила рядом — больше мне здесь ничего не принадлежало.
В казанском трамвае номер семь мужчина в оранжевой куртке настойчиво предлагал мне купить у него живого ежа. "Для душевного равновесия", — уверял он, пока колючий комок в картонной коробке сердито сопел. Я рассмеялась впервые за много месяцев — так начался мой новый день в городе, где никто не знал, кто я и что со мной случилось.
Квартира на улице Баумана оказалась меньше московской, зато с видом на купола мечети Марджани. Первые недели я просыпалась в четыре утра от непривычной тишины — нет маминых звонков, нет его шагов в коридоре. Компьютер с проектами дизайна интерьеров стоял на кухонном столе, рядом — пачка визиток, которые Света заставила меня напечатать: "Елена Соколова. Пространство для жизни".
Терапевт в поликлинике на Горького оказалась женщиной лет шестидесяти с лицом, изрезанным морщинами. "Расскажите, что вас привело", — сказала она, поправляя очки. Я выдохнула и начала с самого начала: про духи в машине, про шарф на даче, про то, как они выглядели, когда я ворвалась в комнату. Говорила три часа без остановки, а она лишь кивала, изредка записывая что-то в блокнот с котиками на обложке.
На пятом сеансе я смогла описать их без дрожи в голосе. На десятом — упомянула, что мама учила меня печь блины именно так — с дырочками, как решето. К весне научилась спать без снотворного.
Подруга приезжала каждые две недели с сумками московских гостинцев: сырков "Дружба", которых нет в Казани, журналов по дизайну, странных носков с совятами. "Он звонил", — как-то раз обронила она, разбирая продукты. Андрей. Искал мои новые контакты через общих знакомых. Света смяла пустую пачку от сигарет: "Говорит, осознал всё. Что она для него — ошибка. Что готов на всё".
Я выбросила в мусорку её сигареты вместе с этим сообщением.
Первый заказ получила благодаря случайности — владелица кафе на Петербургской увидела мой скетчбук в парикмахерской. "Мне нравятся эти линии", — сказала она, листая страницы с набросками. Через месяц ее заведение украшали мои эскизы: стены цвета капучино, деревянные столы с прожилками, как на срезе дуба, барная стойка, повторяющая изгиб Волги.
К лету появились другие клиенты. Женщина с тремя детьми, мечтавшая о кухне, где хватит места всем. Пара пенсионеров, переделывавших хрущевку под мастерскую для внуков. Я училась слушать их истории, не проецируя свою боль.
Мать писала на старомодной бумаге с вензелями. "Доченька, ты не представляешь, как я страдаю", — первая строчка всегда одинаковая. Конверты приходили раз в месяц, как напоминание о прошлой жизни. Я складывала их нераспечатанными в коробку из-под обуви — ту самую, где когда-то хранила наши с Андреем билеты в кино.
Один раз все же вскрыла. Она описывала, как пошла к психологу, как осознала "всю глубину падения". Вложила фото меня в детстве — на каруселях в парке Горького. Я сожгла снимок в пепельнице, наблюдая, как плавится ламинация.
Он нашел меня в ноябре, когда первый снег засыпал набережную. Я возвращалась с презентации проекта, и вдруг — его голос: "Лена". Обернулась: тот же пиджак, те же часы, но глаза... Глаза стали старше на десять лет.
"Я развелся с ней", — первое, что он сказал. Оказалось, их связь длилась всего три месяца после моего ухода. "Она начала меня контролировать, звонить по ночам, проверять переписку". Я слушала, думая о том, как мама когда-то учила меня выбирать арбузы — "стучи, доченька, если звенит, значит, спелый".
"Ты знаешь, почему я ушла?" — спросила я. Он молчал. "Потому что ты мог быть с кем угодно — но не с ней". Повернулась и пошла прочь, не оборачиваясь на его оклики.
По утрам я бегала вдоль реки. Ледяной ветер обжигал щеки, кроссовки скользили по набережной, в ушах играла случайная музыка. Однажды на мосту встретила старушку, продающую вязаные варежки. "Возьми, деточка, а то замерзнешь", — протянула она пару с оленями. Я заплатила втридорога — просто за то, что она назвала меня "деточкой", а не "доченькой".
В марте Света сообщила: мать попала в больницу с инфарктом. "Она спрашивает о тебе". Я закрыла глаза, представив ее в больничной палате — наверное, все так же красится перед врачами. "Передай, что я жива. Этого достаточно".
Андрей продолжал писать. То присылал фото мест, где мы бывали, то стихи, которые я любила. Я не отвечала, но и не блокировала. Иногда по ночам перечитывала его сообщения, удивляясь, как одни и те же руки могли писать мне любовные письма и гладить по спине мою мать.
К лету в моей квартире появились растения — сначала кактус, потом фикус, затем целый подоконник зелени. Клиентка подарила аквариум с одной золотой рыбкой. По утрам я кормила ее, вспоминая, как отец в детстве учил меня удить рыбу на Оке.
В августе на балкон залетела бабочка — черно-оранжевая, с оборванным крылом. Я посадила ее на палец, чувствуя едва уловимое биение жизни. "Выживешь?" — прошептала. Она внезапно вспорхнула и исчезла в солнечном свете.
"Боль — это тень любви. Невозможно иметь одно без другого", — написала как-то в дневнике Сильвия Платт. Я закрываю тетрадь, глядя на закат над Казанкой. Вода кажется розовой, почти как шампанское на нашей свадьбе. Почти, но не совсем.