Автор: Нина Лаптева,
Родное крыльцо
Утро выдалось серое. Сизый туман стелился по огородам, цеплялся за кривые заборы. Настёна вышла на крыльцо, зябко кутаясь в старый платок, что от матери достался. Дым из трубы тянулся вверх тонкой струйкой — печка ещё не шибко разгорелась, а дров и так кот наплакал. "Надо бы к лесу сходить, да где ж время взять?" — подумала она, глядя на свои руки, шершавые, как кора. А ведь когда-то мягкие были, девичьи… Опосля замужества всё стёрлось — то огород, то скотина, то ребятишки малые. Теперь вот одна осталась, и тишина в избе гудит, как ветер в трубе.
Настёна вздохнула, спустилась с крыльца, скрипнувшего под её валенками. Вдалеке, у колодца, маячила фигура — долговязая, сутулая. "Никак Гришка опять с похмела шкандыбает?" — мелькнуло в голове. Гришка, брат двоюродный, был мужик непутёвый, но свой. С войны вернулся без ноги, с тех пор и запил, да так, что вся деревня его бутылки по канавам считала. А всё ж душа в нём теплилась, не до конца пропитая.
— Настён, здорова! — крикнул он, ковыляя ближе. Голос хриплый, но весёлый. — Чё, опять одна печку топишь? Говорил же, зови, ежели чё тяжкое…
— Да ну тя, Гриш, — отмахнулась она, но уголком губ улыбнулась. — Ты сам-то с утра на ногах еле держишься, а туда же — помогать…
Гришка осклабился, показав щербатый рот, и плюхнулся на лавку у крыльца. Настёна посмотрела на него — лицо серое, глаза мутные, а всё ж родное. "Эх, Гришка, Гришка… Кабы не война, может, и жил бы по-людски…" — подумала она, а вслух сказала:
— Чайник поставлю, погрейся. А то шибко зябко нынче.
В избе пахло сыростью и старым деревом. Настёна хлопотала у печки, а Гришка сидел, пялясь в пол, будто там судьбу свою вычитать хотел. Молчал долго, потом вдруг выдал:
— Слыхала, поди, про Федьку-то? Сына его, Ваньку, в город забрали. В армию.
Настёна замерла, ложка в руке дрогнула. Федька, сосед ихний, был мужик крепкий, но с сыном своим вечно собачился. Ванька рос шустрый, непослушный, а опосля школы и вовсе в город рвался. "Деревня ему, вишь, тесна стала…" — вспомнила Настёна, как Федька жаловался ей у забора.
— Забрали, говоришь? — переспросила она, ставя чайник на стол. — А Федька чё?
— Да чё… Орёт, мол, пропадёт парень в городе, сопьётся али в бандиты подастся. А сам-то, поди, рад — хоть один рот меньше кормить.
Настёна покачала головой. У Федьки четверо было, да двое уж в могиле — один в детстве от горячки помер, другой на тракторе перевернулся. Ванька третий, а младшая, Машка, ещё малая, лет десяти. "Тяжко ему, ох тяжко…" — подумала она, наливая Гришке чай в щербатую кружку.
— А ты, Гриш, чё не женился-то? — вдруг спросила она, сама удивившись своему вопросу.
Гришка поперхнулся, закашлялся, потом махнул рукой:
— Да кому я, культяпый, нужен? Бабы нынче гордые пошли, им трактористов подавай, а не калек…
Настёна промолчала. Вспомнила своего покойного мужа, Мишку. Тоже не богатырь был, худой, сутулый, а как любил её… Сначала-то она за него по нужде пошла — мать велела, да и сиротой остаться негоже. А потом уж привыкла, полюбила даже. "Любовь-то, она не сразу приходит, опосля вырастает…" — подумала она, глядя в мутное окошко.
За окном темнело. Гришка допил чай, побрёл к себе, а Настёна осталась одна. В избе было тихо, только печка потрескивала. Она легла на лавку, укрывшись старым одеялом, и долго смотрела в потолок. "Завтра к Федьке схожу… Машку повидать, да и его поддержать…" — решила она, засыпая.
Наутро Настёна проснулась от холода — печка прогорела, а за окошком ветер гудел, как зверь голодный. Она растопила её снова, похлебала вчерашней щей, да и пошла к Федьке. Дорога была размыта, грязь липла к валенкам, но она шагала бодро — не привыкать. "Шибко уж Федька одинокий стал, хоть и с Машкой живёт…" — думала она, представляя его угрюмое лицо.
Федькин двор был завален хламом — старый плуг, ржавая бочка, доски какие-то. Сам он сидел на крыльце, курил, пуская дым кольцами. Увидев Настёну, кивнул молча, будто ждал её.
— Здорова, Фёдор, — сказала она, подходя ближе. — Чё, Машка где?
— В избе, пироги лепит, — буркнул он, не глядя на неё. — Заходи, коли не боишься грязи.
Настёна вошла. В избе пахло тестом и кислятиной — небось, брага где-то стояла. Машка, худенькая, с косичками, возилась у стола, руки в муке. Увидев гостью, улыбнулась робко:
— Тёть Настён, пирогов хочешь? С капустой…
— Давай, Маш, — кивнула Настёна, садясь на лавку. — А то я со вчера не евши толком…
Федька зашёл следом, бросил окурок в печку. Молчал, только сопел тяжело. Настёна глянула на него — лицо осунулось, глаза красные, будто не спал ночь.
— Чё с Ванькой-то? — решилась она спросить. — Гришка сказывал, в армию забрали…
Федька скривился, будто уксус хлебнул.
— Забрали, — выдавил он. — Сам ушёл, паразит. Я ему — оставайся, хозяйство поднимать надо, а он — "в городе, батя, жизнь настоящая". Вот и вся любовь к отцу…
Настёна вздохнула. "Эх, молодёжь… Им всё город подавай, а тут кто останется?" — подумала она, но вслух сказала:
— Может, и вернётся, Федь. Выслужит своё да вернётся. Не все ж там пропадают…
Федька махнул рукой, будто муху отогнал.
— Да ну его. Пусть катится. Мне Машку поднять надо, а там хоть трава не расти…
Машка, услышав своё имя, подняла голову, посмотрела на отца. В глазах её что-то дрогнуло — то ли обида, то ли страх. Настёна заметила, но промолчала. "Тяжко девке меж них… Федька грубый, а Ванька ушёл…" — мелькнуло у неё в голове.
Пироги оказались вкусные, хоть и простые. Настёна ела, хвалила Машку, а та краснела, улыбалась. Федька сидел молча, только пил чай да хмурился. Потом вдруг сказал:
— Слышь, Настён… Ты бы к нам захаживала, а? Машке баба в доме нужна, а я… я не шибко с ней лажу.
Настёна удивилась. Федька сроду помощи не просил, гордый был, как петух. А тут… "Никак горе его сломало?" — подумала она, а вслух ответила:
— Да ладно, Федь, захожу же. А ты с ней помягче будь, малая ещё…
Федька кивнул, но ничего не сказал. Настёна посидела ещё, поболтала с Машкой, да и пошла домой. Шла, а в голове крутилось: "Может, и правда чаще заходить? Им там худо вдвоём…" Ветер бил в лицо, но она не замечала — думала о Федьке, о Машке, о Ваньке, что в городе теперь. "Эх, жизнь… Кого-то ломает, кого-то учит…" — вздохнула она, глядя на дым над крышами.
Прошла неделя. Настёна захаживала к Федьке, помогала Машке по хозяйству, а заодно и с ним словом перекидывалась. Федька оттаивал помаленьку, хоть и ворчал по привычке. А вот Гришка пропал — ни слуху ни духу. Настёна уж беспокоиться начала: "Никак запил шибко?" — думала она, шагая к его избёнке.
Гришкин домишко стоял на отшибе, покосившийся, как старик пьяный. Дверь была приоткрыта, изнутри тянуло холодом и кислятиной. Настёна постучала, позвала:
— Гриш! Ты живой там, аль нет?
Тишина. Она вошла, оглядываясь. На лавке лежал Гришка, лицом вниз, рядом бутылка пустая валялась. "Эх, пропащий ты человек…" — подумала Настёна, трогая его за плечо. Гришка зашевелился, поднял голову, глянул мутно:
— Чё припёрлась, Настён? Не видишь, отдыхаю…
— Отдыхаешь, говоришь? — вспыхнула она. — Да ты себя в могилу гонишь, дурень! Сколько можно?
Гришка сел, потёр лицо руками. Вид у него был жалкий — волосы всклокочены, рубаха мятая, культя торчала из-под штанины. Настёна смотрела на него, и злость её куда-то делась. "Война тебя сломала, а водка добивает…" — подумала она, садясь рядом.
— Слышь, Гриш… Зачем ты так? — тихо спросила она. — Ведь живой же, не в земле лежишь…
Гришка хмыкнул, но ничего не ответил. Молчал долго, потом вдруг сказал:
— Знаешь, Настён… Я ж не просто так пью. Сны мне снятся. Война, ребята наши… Как кричат, как кровь хлещет… А я живой остался, культяпый. Негоже так, понимаешь?
Настёна замерла. Гришка сроду про войну не говорил, а тут… "Эх, сколько ж ты в себе носишь…" — подумала она, положив руку ему на плечо.
— Ты не виноватый, Гриш, — сказала она мягко. — Война, она всех поломала. А ты живой, значит, жить надо. Хоть как-то…
Гришка глянул на неё, глаза мокрые стали. Потом отвернулся, буркнул:
— Ладно, иди… Я сам разберусь.
Настёна ушла, но сердце ныло. "Не сам, Гриш, не сам… Помочь бы тебе, да как?" — думала она всю дорогу. Дома легла, а сон не шёл. Вспоминала Гришку, Федьку, Машку… "Все мы тут поломанные, а держимся…" — вздохнула она, глядя в темноту.
В начале декабря выпал первый снег. Настёна топила печку, когда Машка прибежала, раскрасневшаяся, с письмом в руках.
— Тёть Настён! От Ваньки письмо! — закричала она с порога.
Настёна усадила её, налила чаю. Машка читала вслух, запинаясь — писано было коряво, но с душой. Ванька писал, что в армии тяжело, но терпимо, что город большой, шумный, а он всё деревню вспоминает. "Батю простить не могу, а всё ж скучаю…" — было в конце. Машка дочитала, посмотрела на Настёну:
— Он вернётся, тёть Настён?
— Вернётся, Маш, — кивнула она. — Куда ж он денется от вас…
Дома у Федьки письмо тоже прочли. Федька молчал, только курил да хмурился. А потом вдруг сказал Настёне:
— Может, и правда вернётся… Я ж ему не враг, Настён. Хотел, чтоб человеком вырос…
Настёна кивнула. "Любовь-то у них есть, хоть и скрытая…" — подумала она, глядя на него с теплотой.
Снег сошёл в марте, оставив за собой грязь да лужи, что блестели под слабым солнцем, как зеркала кривые. Настёна вышла на крыльцо, вдохнула сырой воздух — пахло землёй, талой водой, чем-то живым. "Весна, вона, идёт…" — подумала она, глядя, как за огородом, у речки, ребятишки малые в догонялки носятся. В избе было тихо, только печка потрескивала да чайник шипел на плите. Она привыкла к этой тишине, но нынче что-то в груди ныло — то ли от одиночества, то ли от дум тяжёлых.
За зиму много чего переменилось. Гришка, вот чудо-то, пить шибко поменьше стал. После того разговора у него в избе Настёна захаживала к нему частенько — то щей принести, то просто посидеть, поболтать. Он ворчал, конечно, поначалу: "Чё ты, Настён, как наседка, вокруг меня крутишься?" — но глаза его теплели, и она видела, что не зря ходит. Опосля он и сам к ней стал захаживать — дрова поколоть, лавку подправить. "Эх, Гриш… Живой ты, и слава богу…" — думала она, глядя, как он, хромая, топор в руках держит. Не сказать, чтоб совсем от бутылки отказался, но теперь хоть по праздникам больше, а не каждый день до беспамятства.
Федька с Машкой тоже держались. Ванька письма слал исправно — всё реже злился в них на отца, всё чаще про деревню спрашивал: как огород, как корова, не протекает ли крыша? Машка читала их вслух, сияя, а Федька молчал, только курил да хмурился. Но Настёна замечала — уголки губ его иногда дёргались, будто улыбнуться хотел, да гордость не пускала. "Любовь-то у них есть, скрытая, как угли под золой…" — думала она, сидя у них в избе за чашкой чая. Машка выросла за зиму, косички её стали длиннее, а в глазах появилась какая-то взрослая тоска. "Скучает по братцу, поди…" — вздыхала Настёна, гладя её по голове.
А в апреле, под самое тепло, случилось то, чего никто не ждал. Настёна как раз к Федьке шла — картошки ему занести, что в погребе осталась. Подходит к избе, а там у крыльца стоит парень — высокий, худой, в шинели солдатской. Она пригляделась, сердце ёкнуло: "Ванька!" — крикнула, чуть мешок не выронив. Он обернулся, улыбнулся — лицо усталое, но глаза живые, деревенские.
— Тёть Настён! — шагнул он к ней, обнял неловко. — Вернулся я…
Настёна чуть не заплакала, только платком нос шмыгнула. "Вернулся, паршивец… А говорил, в городе жизнь настоящая…" — подумала она с лёгкой иронией, но в груди тепло разлилось. Из избы выбежала Машка, завизжала, повисла на брате, а следом Федька вышел — медленно, будто не верил глазам. Стоял, смотрел на Ваньку, молчал. А потом вдруг шагнул вперёд, хлопнул его по плечу:
— Ну, здоров, сын… Дома, значит?
Ванька кивнул, смутился немного. Настёна видела, как между ними что-то дрогнуло — не то прощение, не то просто радость тихая. "Эх, мужики… Слов не найдут, а всё ж друг другу рады…" — подумала она, заходя в избу следом за всеми.
Вечером собрались у Федьки. Настёна пирогов напекла, Гришка пришёл с гармошкой — старой, расстроенной, но всё ж играла. Ванька рассказывал про армию, про город, а Машка слушала, раскрыв рот. Федька молчал больше, но глаза его светились — не красные от злости, как раньше, а живые, тёплые. Гришка под конец вечера вдруг заиграл что-то грустное, протяжное, и все притихли. Настёна смотрела на них — на Федьку, что сына простил, на Ваньку, что домой вернулся, на Машку, что смеётся, на Гришку, что живёт, несмотря ни на что — и думала: "Вот оно, счастье наше деревенское… Не шибко громкое, но настоящее…"
Ночью, когда все разошлись, она сидела у себя на лавке, смотрела в окошко. За стеклом темень, а где-то вдалеке звёзды пробивались сквозь тучи. "Живём, значит, не зря…" — подумала она, вспоминая, как Ванька с Федькой обнялись на прощание, как Гришка ей подмигнул, уходя, как Машка шепнула: "Тёть Настён, ты к нам завтра приходи, ладно?" И в груди у неё было спокойно, тепло, будто весна не только за окошком, но и внутри поселилась.
Наутро она проснулась рано, растопила печку, поставила чайник. Дым над крышей тянулся вверх, тонкий, но упрямый, как надежда. Настёна вышла во двор, глянула на деревню — дома кривые, заборы покосившиеся, а всё ж родное. "Пойду к Федьке, Машке пирогов ещё напеку… Гришку позову, пусть гармошку несёт…" — решила она, улыбнувшись. Жизнь шла дальше — трудная, простая, но живая. И это было хорошо.