Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Не знаю, как у уважаемого и терпеливейшего из читателей, а у меня всякий раз перед публикацией жакобовых дневников возникает стойкое ощущение, что они... бесконечны. На самом же деле - конечно, нет. Всё в этом мире, увы, имеет свои окончания, и - по беглым моим подсчетам - мы попрощаемся с нашим престранным мемуаристом где-то к следующему лету - вместе с "Прибавленiями", участь которых была предрешена заранее. Впрочем, сегодня - всё прекрасно, на подворье - великолепный сентябрь, и лето, кажется, не сильно-то торопится покидать Петербург, и опальный литератор Михаил Александрович Андриевский полон надежд и чувств, и...
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
Новая жизнь Михаила Александровича отныне включала в себя частые поездки в соседнюю деревню, сокращение объема выпиваемых горячительных напитков до минимума, попытки вникнуть в бухгалтерию несказанно озадаченного этим г-на Писарева, и писание изящных, по возможности, конечно, стихотворных безделиц для забавы Ирины Ильиной – такой была ее действительная, отцовская фамилия. Трудно сказать, какой бес обуял Андриевского, но, кажется, что он готов был признать ошибкой и все свои былые увлечения, перенеся всю силу поздней страсти на мальчишескую фигурку соседской воспитанницы. Готов даже предположить, что, имей Ирина стати дородных деревенских красавиц и косу до пояса, едва ли она сумела бы поразить воображение бывшего литератора, по крайней мере, в той степени, в какой, не приложив для того никаких усилий, так только – мелькнув на несколько минут, она сделала это в натуральном своем облике. Будто скинув лет этак с десяток с плеч долой, Андриевский тщательно теперь брился каждое утро, чего не делал уже с полгода, съездил в Белгород, помирился там с дядюшкой Никитой Яковлевичем, нарочито-строго пробурчавшим «Ну то-то же!..», прикупил там во французской лавке купца Веретенникова пачулей и перед каждой поездкой в Привольное – так называлось поместье Ржеедова – теперь обильно поливался ими, распространяя вокруг себя нестерпимый аромат чего-то приторного, словно открытая коробка конфект. Самому Егору Даниловичу он подарил найденную им у себя на чердаке старинную книгу некоего ученого мужа Иоганна Кеплера, в которой подробно объяснялось, что есть светила небесные и звезды, и какие им названия дадены, и вообще – каково устройство мироздания. Написана та книга, правда, была по-немецки, но довольный Ржеедов, сразу оттаяв, лишь отмахнулся и сказал, что главное здесь – схемы и картинки, а латинские названия он и так разберет, в случае чего, у Иришки спросит. Как сосед относился к участившимся приездам Андриевского, сам Михаил Александрович определить затруднялся, интересуясь более поведением его дочери: та гостю явно благоволила, называя его с некоторой иронией «господин Андриевский», и лукаво постреливая в его сторону глазками. Бывало, приедет Михаил Александрович, сядет в столовой возле хозяина и начнет беспредметный разговор о всякой всячине: о погодах, которые нынче столь переменчивы, о том, какой разнос он собирается устроить своему негоднику управляющему, совершенно запутавшему все дела… Ржеедов только хмыкнет на все это и иногда только переспросит подозрительно: «Да?» или «Да ну?», а Иришка, тут же расшивающая разноцветными узорами какой-нибудь платочек, только косится на обоих и прыскает втихомолку. Рассказав все домашние заготовки, Андриевский умолкал, тогда уж Иришка, откладывая рукоделие, с шаловливой уважительностью спросит:
- Скажите-ка, господин Андриевский, а правда, что вы самого сочинителя господина Карамзина в Петербурге видели? А каков он из себя? Наверное, красивый…
- Верно, кувшинное рыло какое-нибудь…, - фыркал Ржеедов, чтобы раззадорить ее.
- Ах, папенька, это у чиновников уездных кувшинные рыла, и то – от пьянства более, - вспыхивала дочка, - а у господина Карамзина лицо одухотворенное - как у ангела, должно быть. Так оно, господин Андриевский?
- Да каков же он, - пожимал плечами Михаил Александрович, с обидою припоминая неудачную свою попытку сблизиться с членами «Арзамаса» и их окружением. – Обычный: худощавый, суховатый, язвительный… Лицо, скорее, приятное, да заносчив чересчур! Я вот лучше вам о Крылове расскажу…, - и рассказывал о комичном и странноватом баснописце ахающей и прыскающей Иришке, не спускающей с Андриевского смешливых глаз и взмахивающей пушистыми ресницами так стремительно, что у рассказчика ухало сердце.
А то еще попросила Иришка как-то раз принести к ним «Похождения Илларионова», чтобы автор сам почитал ей вслух. Андриевский согласился было, и уж, уютно разместившись подле светильника, раскрыл книгу на первой главе, да вдруг глянул на Егора Даниловича и осекся, засомневавшись.
- Ну, что же вы, господин Андриевский? – нетерпеливо стукнула ножкой Иришка. – Мы ждем!
- Пустое! – решительно захлопнул том Михаил Александрович, отметив добродушную усмешку Ржеедова, мастерящего в углу подставку к телескопу, чтобы сочинения ученого мужа Кеплера могли лежать на ней рядом со свечою во время его ночных исканий истины в небесных сферах. – Я, душенька Ирина Дмитриевна, лучше вам стихи Василья Андреевича Жуковского почитаю на память – старомодно немного, нынче уж по-иному пишут, но трогательно…
- Фу, ну его, Жуковского-то…, - вконец осерчала девушка, бросила вязание и, потянувшись от долгого сидения, озорно посмотрела на растерянного гостя. – Опять, небось, про смерть, да про неземную любовь. Пойдемте, лучше, господин Андриевский, бабу лепить да в снежки играть! Хватит в доме скучать!
И Андриевский покорно шел, и лепил бабу, и отбивался от летящих в него снежков, а затем, счастливый и в мокром платье, ехал домой, чтобы назавтра опять приехать.
Длилась такая жизнь до самой Пасхи: уж и снег сошел, и деревья вокруг опушились нежно-зеленым ореолом, налетели всякие радостно галдящие озорной вздор птицы, день стал не так короток, как был еще недавно, и Михаил Александрович стал всерьез готовиться к разговору со Ржеедовым, не зная еще, как тот отнесется к сватовству человека, на добрый десяток лет старше его самого.
- Нет, ну а что здесь такого? – спорил Андриевский сам с собою прохладными еще майскими вечерами, адресуясь, периодически, и ко мне. – Ну – старше, ну – не молод, но зато – влюблен!.. Пусть я не богат, так и Егор Данилович – не Крез! Зато мне не надо за нею никакого приданого, я так и скажу ему: Егор Данилович, скажу я, знаю – хочешь ты для Иришки счастья, но не можешь дать за нею столько, чтобы жила она до конца дней своих безбедно, так вот тебе, Егор Данилович, мое слово: не возьму за нею ни гроша от тебя, сам готов, все, что имею, на нее отписать! Так прямо и скажу: все, что имею, до последнего рубля! – и, прослезившись над собственным благородством, а еще от нынешнего своего положения – это после прежней-то его, столичной жизни! – вздыхал, душевно расстроившись от переполняющих его разнообразных чувств.
Время шло, а Михаил Александрович все никак не мог решиться на свое признание, хотя уж съездил в Белгород, приобрел там в подарок невесте бирюзовые – под цвет глаз – сережки, а будущему тестю – недавно изданный сборник гравюр о войне 1812-го года, израсходовав едва не все деньги, что были с собою.
- А вдруг откажет мне Ржеедов? – с ужасом смотря на меня, словно на вещую птицу, спрашивал Андриевский, и ужас мелькал в его глазах. – А еще, и того хуже, вдруг посмеется надо мною Иришка? Куда мне, скажет, за такого старого пня выходить? Стыдно-то, стыдно как будет! Весь уезд, да что там, вся губерния засмеёт!
Сомнения, терзавшие несчастного Андриевского, были столь сильны, а сила воображения, с которым он так и представлял себе сцену отказа, настолько велика, что он даже снова впал в изрядный запой на две недели, позабыв бриться, дышать воздухом, ездить в Привольное и даже иногда кушать, обрастя за это время седою щетиной и ощутимо похудев, так что от прежнего Андриевского, каким он был еще не так давно, осталась одна тень. Наконец, собравшись с силами, он привел себя в порядок, похлебал куриного бульону и, принарядившись и надушившись, велел снаряжать экипаж, преисполненный отвагой и, одновременно, внутренне дрожа от страха быть отвергнутым. Никогда еще за все прожитые годы Михаил Александрович не испытывал подобных потрясений, более того, предскажи ему какая-нибудь цыганка еще два года назад, какие муки будет испытывать от страсти к девушке успешный некогда немолодой литератор, он бы первый расхохотался – настолько неправдоподобно выглядело бы тогда ее пророчество! Привыкши жить в одиночестве и только для себя, он сейчас потел во фраке, подпрыгивая на ухабах, и мелко крестился на еле видную вдалеке церквушку, прося Всевышнего помочь ему хотя бы раз в нелегком и необычном для него предприятии.
Опасения Андриевского были, увы, небеспочвенны: уже подъезжая к усадьбе, он отметил подозрительное копошение дворни возле конюшни и хозяйственных пристроек, а во дворе возле незнакомой брички прохаживался с деловитым видом некий бравый усач в военной форме – какой именно, Михаил Александрович не разбирался! Решив, что, верно, к Егору Даниловичу заглянул проведать его старинный сослуживец, жених с бьющимся сердцем сошел с экипажа и, войдя внутрь, быстро огляделся. В столовой, помимо усмехающегося Ржеедова и непривычно радостной Иришки, сидел молодец лет двадцати и, смеясь и по-щенячьи захлебываясь от удовольствия, что-то рассказывал обоим. Появление Андриевского не смутило его, он лишь мельком встретил его ласковым, будто пряник облизал, взглядом и закончил, вибрируя готовым сорваться на хохот голосом:
- …и вот, представьте, командир роты мне после этого и говорит: по всему, Ильин, готовься к внеочередному повышению! Спасти любимого шпица начальства – это, говорит, конечно, не подвиг, но что через месяц-два ходить тебе в подпоручиках – за то, говорит, ручаюсь, так что недаром ты в Фонтанку нырял!
- А, Михаил Александрович, проходи! – приветил его, наконец, Ржеедов, нарочно для того вставая с любимого своего кресла и протягивая ему жесткую ладонь. – Вот, познакомься: брат родной Иришки моей приехал – Василий! Вася, а это – сосед наш и добрый приятель, всю зиму не давал скучать ни мне, ни сестре твоей, а то бы мы совсем паутиною покрылись!
- Ильин, прапорщик лейб-гвардии Павловского полка! – легко, словно пружинный чертик, вскочил улыбающийся Василий и радушно тряхнул вялую ладонь гостя. – Весьма признателен вам за компанию, что составляли для Иришки – она уж рассказывала о вас, и даже писала немного! Я, признаться, года три назад читал вашего «Илларионова» - кому-то в полку у нас не понравилось, но не мне – читалось отменно! Вы в кампанию служить изволили?
- Отнюдь, - с удивительной для себя самого сухостью отвечал Андриевский. – Не служил-с, но охотно пользовался рассказами друзей и очевидцев!
- Верно, то были истинные герои, - будто бы не замечая тона Михаила Александровича, все с тою же открытостью заметил Ильин. – Все подробности и, вообще, настрой русского солдата описаны чрезвычайно правдиво!
- Я рад, - кратко отвечал Андриевский и, присаживаясь к столу, кротко поглядел на Иришку – соскучился! – Ирина Дмитриевна, поздорову ли поживаете?
- Поздорову, спасибо, - прищурила та мохнатые свои ресницы, - а вы-то, господин Андриевский, что пропали? Мы уж с папенькой хотели нарочного к вам послать – не случилось ли чего? А каким вы сегодня, однако, франтом!..
- Случиться – ничего не случилось, думал много, размышлял, взвешивал…, - степенно начал было Михаил Александрович, но был прерван заливистым хохотом Иришки, даже запрокинувшей голову назад, сверкая ослепительно белыми зубами.
- Ой, господи, не могу – размышлял…, - повторила она, еле выговаривая сквозь смех. – Вы, господин Андриевский, сегодня такой… странный… размышляли вот, опять же…
- Иринка! – укоризненно протянул Василий, сам с трудом сдерживаясь и даже трепеща предательски ноздрями. – Ну, думал человек, что же тут такого?
- И то, правда, Иришка, - сдерживая усмешку, с напускной строгостью нахмурил брови Ржеедов. – Иной раз подумать, поразмышлять – дело не самое последнее, не всем же как ты, егоза, прыгать да веселиться, это понимать надобно!
- Ах, да я вовсе не в насмешку над господином Андриевским, - с досадой, утирая выступившие от смеха слезы, произнесла Иришка. – Вы бы, Михаил Александрович, видели себя в тот момент! – и, подняв брови домиком, она скучно вытянула губы и выставила значительно вперед себя указательный палец, изображая гостя. – Размышляя-ал… ду-умал…, - важно нараспев протянула она низким голосом и, не удержавшись, прыснула снова, после чего расхохотались уже все, включая самого Андриевского.
- Вот, Михаил Александрович, - уже успокоившись, пожаловался ему Ржеедов, - забирает Вася от меня попрыгунью мою, в Петербург, говорит, ей надо, нечего, говорит, ей в деревне пропадать!
- Как – в Петербург?.. – совершенно растерялся Андриевский, переводя беспомощно взгляд с одного лица на другое, пока не остановился на Иришке, словно ища в ней какой-то защиты от свалившейся на его голову напасти. – Но это невозможно… Как же так – взять и уехать?..
- Да, соседушка, скоро станет Вася «вашим благородием», квартиру уж снял большую… Видно, пора стрекозе нашей иную жизнь посмотреть – чего ей за невидаль с нами вечера коротать! – Егор Данилович горестно вздохнул и, отмахнувшись, углубился в невеселые свои мысли.
- Ой, господин Андриевский…, - видя обескураженную физиономию гостя, Иришка невольно передразнила его, сделав большие плаксивые глаза и опустив книзу уголки губ. – Не расстраивайтесь вы так. Я тоже по вам скучать стану, письмо непременно напишу…
- Напишет, я прослежу, - серьезно заверил его Ильин.
- И когда же вы едете? – больше для того, чтобы что-нибудь сказать, упавшим голосом спросил Андриевский.
- Да завтра по утречку и поедем, - обнимая сестру, отвечал Ильин.
Понимая, что отныне он здесь – человек посторонний, и пошли уже дела семейные, частные, Михаил Александрович для приличия посидел еще немного, затем с самым бодрым видом распрощался с Иришкой, пожелав ей всевозможнейших жизненных удач и вечной молодости, причем, та милостиво, по-свойски, позволила себе поцеловать его в выбритую до синевы щеку, навеки оставив в его памяти запах вербы и молодой упругой кожи, а затем удалился восвояси, желая повеситься или утопиться.
- И что же теперь, милостивый государь? – спросил он сам себя, вернувшись в Романовку и извлекая из недр шкафа неизменного своего друга и свидетеля одиночества – заветный графинчик. – Амбарные книги, водочка по вечерам, песни крестьянок, мужицкие жалобы? С чего вы, жалкий плешивый старик, закадычный приятель сего графина, литератор, коего писанина есть такая же дура, как и её автор, вдруг вообразили себе, что вам возможно счастие с этой почти девочкой, которая откровенно смеется, глядя на вас? Кто, я вас спрашиваю, дал вам эту надежду? Эх, воображаю, каким остолопом вы выглядели бы, коли завели бы разговор на подобную тему! Вот смеху-то было бы!
Проведя за таким монологом всю ночь, Андриевский уснул только под утро, склонив седую, полную разочарований и водки, голову прямо на стол. Откровенно пожалев его, я часов в одиннадцать крикнул кукушкой – он сумел подняться и, не раскрывая глаз, переместился на кровать, где проспал еще почти сутки. Все это время ждало его письмо, принесенное из Привольного босоногой девчонкой.
«Дорогой господин Андриевский!» - начиналось оно, выведенное старательным полудетским почерком. – «Наверное, Вы сильно расстроились сегодня, узнав последние новости… Впрочем, не «наверное», а – точно: я видела Ваши глаза, они не притворялись, это было от сердца. Но, право, неужто я виновата перед Вами, милый добрый господин Андриевский, за то, что привечала Вас, что позволяла Вам сидеть рядом со мною, что звала Вас играть в снежки? Я слишком юна и ветрена для того, чтобы осознавать, что любые заигрывания подобного толка могут быть неверно трактованы серьёзным неженатым мужчиною, что он может принять их слишком близко и откровенно. Неужто же Вы – опытный, поживший уже человек – позволили себе выдумать что-то в этом роде? Боже, теперь только я понимаю, что правильнее было бы вовсе не выходить к Вам во время частых Ваших визитов – Вы ведь не от скуки к нам ездили, и не к папеньке, да? Простите же, простите меня, ради Бога, если капризы и шалости юной ветреницы задели нежные струны души Вашей! Сама теперь не перестаю бранить себя самыми ужасными словами!
Если вы позволите, я все же напишу Вам из Петербурга – хотя бы затем, чтобы убедиться, что Вы не сердитесь на меня и что сумели справиться с сиюминутным сердечным порывом!
Искренне ваша…»
Дальше значился некий витиеватый вензель с хвостиком, как бы растворяющимся на бумаге и там же исчезающим, словно подтверждая, что все происшедшее – химера, иллюзия, парсифляж, что жизнь – неловкая, дурная шутка, и что все это надо поскорее забыть, если последнее вообще хоть сколь-нибудь возможно.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу