Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Я, помнится, уже откровенничал прежде с любезнейшим читателем - в том смысле, что эта часть "Дневниковъ Жакоба" близка мне особенно - может быть, описываемой в ней эпохою, может, появлением особенно симпатичных и понятных мне как Автору персонажей (это случится как раз сегодня)... А, возможно, - тем, что примерно с этой публикации забрезжил где-то вдалеке и финал наших "Прибавленiй къ "Однажды 200 лет назад", с которыми мне уж точно крайне грустно будет расставаться - за такое-то число лет их существования!.. Однако, не станем спешить, неумолимое Время и так делает это за нас, а пока...
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
... Лишь переселившись ближе к югу, я почувствовал себя вновь тем юным и неунывающим созданием, каким был когда-то во времена беззаботного порхания моего на берегах солнечной далекой и, увы, навсегда для меня потерянной Австралии. Мягкий здоровый климат соседней Малороссии оказывал на меня самое благотворное влияние, я целыми днями любовался спокойной, умиротворяющей красотою окрестностей, укрепляя нервную систему, изрядно расшатанную петербургским своим житьем-бытьем с малосимпатичными мне человеческими особями. Ах, если бы знать мне, чем обернется беспечная неосторожность, когда дал я себя поймать беглому каторжанину, насколько иным был бы я сейчас, и насколько мудрее стал я ныне!..
Михаил Александрович, вероятно, испытывал нечто вроде того же. Он целые дни теперь проводил сидя на веранде, сопровождая меланхоличные и умиротворенные взгляды на любое мало-мальски приметное событие, происходящее снаружи – дождик ли соберется, бабы ли полощут в речке белье, безумный несмышленыш-жеребенок ли заскачет вдруг куда-то, смешно подбрасывая худые ножки-стебельки... – рюмочкою наливочки, а то и водочки, закусив непременно оную чем-либо вкусненьким. Гулять он не гулял вовсе, особенно после одной неудачной вылазки на природу, когда, собравшись искупаться в речке, был издали осмеян стайкой деревенских девушек, наблюдавших за ним с противоположного берега. Представив со стороны собственную комичную фигуру – с животиком, лысиной и в белом, налипшем на тело исподнем, Андриевский устыдился и с тех пор показывался за пределы усадьбы только вечерами, слушая протяжное и грустное пение баб из дальней деревни за косогором и дивясь со вздохами удивительной его красоте и неожиданно для него открывшимся талантам русского народа, который он прежде не знал и не любил. Впрочем, любовь к народу появилась в нем, так сказать, только на расстоянии – вблизи же Андриевский народ боялся либо стеснялся, а когда однажды к нему пришла целая депутация с жалобами на притеснения управляющего, он забился в дальнюю комнату, велев сказать что болен и отправив озадаченных мужиков к виновнику, т.е. Писареву.
Былые свои занятия литературою Михаил Александрович забросил совершенно, особенно после того, как, вдохновленный прелестями сельской жизни и вспыхнувшей в нем отстраненной любви ко всему русскому, засел было за писание то ли комедии, то ли трагедии из народного быта. Промучившись с месяц и исчеркав немалое количество бумаги, он, наконец, вынужден был отказаться от своего замысла: то, что я слышал в его прочтении, было для комедии совершенно несмешно, а для трагедии – как раз ровно наоборот, комично. Осознав собственную бездарность, бывший литератор всплакнул и ознаменовал открытие свое печальным уединенным пиршеством, на котором выпил, кажется, не меньше десятка шкаликов водки, после чего понесло его вновь слушать далекий бабий хор, по-волчьи неумело подвывая незнакомой протяжной мелодии. Понимание того факта, что отныне имя его принадлежит, увы, не истории, а только небытию, вскоре привело Андриевского к сильнейшим запоям, в которые он стал особенно яростно впадать с наступлением осени, когда прекратились и пение за косогором, и чудные влажные вечера, и туманные утра, а уж к зиме господин помещик и вовсе перестал различать времена суток, просыпаясь лишь за тем, чтобы опохмелиться и сызнова уйти в обманчиво-ласковые объятия весельчака Бахуса. Однажды его посетил поздравить с Рождеством выбравшийся к племяннику Никита Яковлевич: добрый старик, увидев, во что превратился в какие-то полгода бывший столичный житель, раскричался, велел дворне немедленно прибраться в комнатах и с упреком обратился к Михаилу Александровичу, лишь вяло хлопающему непонимающими красными глазами:
- Это что же такое?! Мыслимо ли тебе – дворянину, самим Государем отмеченному, напиваться как распоследнему ямщику? Во что вы, сударь, себя превратили – я вас спрашиваю? А запах, запах-то каков? Вы себя хоть нюхали?
Давно уже себя не обонявший Михаил Александрович отрицательно покачал головою – нет, дескать, не нюхал! – и разрыдался на плече у родственника, признав, наконец, в нем единственную родную душу, способную выслушать и понять его.
- Ах, дядюшка, - размазывая по давно не мытому опухшему лицу пьяные слезы, простонал он. – Вы представить себе не можете – как горько и как обидно! Жизнь – прошла, а к чему я пришел? Слава, признание, деньги, круг друзей – где теперь всё это? Дым, ничто, прах – вот итог всему… Больно, господи, как больно!
- Баба! – решительно объявил Никита Яковлевич, брезгливо отирая обильно намоченное плечо сюртука. – Хуже бабы... Ноги моей больше в этом доме не будет, пока сам ко мне в город не явишься трезвый и пристойный – как положено! Видел бы тебя сейчас батюшка твой – то-то стыда бы было! Развел в доме кабак… Вертеп! – и с этим словами уехал восвояси, презрительно глянув на испуганно высунувшего из дверей Писарева.
Случай этот несколько привел в порядок расстроенные чувства Андриевского, он даже на некоторое время завязал с горячительными напитками, правда, не совсем, а так – умеренно, употребляя теперь водочку не с утра, а немного в обед, и побольше – на ужин. Скучая, Михаил Александрович отважился на поездку к ближайшему соседу, обитавшему верст за пять от него – помещику Ржеедову, про которого знал только, что тот – большой чудак, живет вроде как бобылем и в городе никого знать не хочет, считая уездное общество сборищем сплетников и надутых спесью бездельников. Нарядившись в единственный свой фрак и не позабыв надеть тот самый перстень, Андриевский велел запрягать, принял для настроения рюмочку малиновой наливки необычайной крепости и вышел во двор, жадно вдыхая морозный воздух. День выдался солнечный, снег так сверкал девственной белизною, что глазам было больно, лошади, застоявшись за зиму, несли бойко: жизнь снова показалась Михаилу Александровичу занятной и любопытной штукою, в котором ему все-таки было уготовано заранее какое-то место, пусть не самое значительное, но все же его собственное, не похожее ни на чье другое. «И то правда – чего разнюнился?» - задорно думал он, щурясь на пролетающие мимо поля и деревья. – «Мне всего лишь немногим за пятьдесят, я автор пьес, шедших на сцене Императорского театра, и «Илларионова», которого, кажется, только неграмотный не читал! Живу, слава Богу, не бедствую, кругом красотища такая, что из окна на Большой Подъяческой сроду не увидишь… А ведь, черт меня возьми, я еще и писать снова попробую – ведь не бездарен же я, в самом деле! Сам Император отметил – это вам, господа, не семечки на лавочке щелкать!..»
С такими приятными мыслями Андриевский подъехал к помещичьему дому Ржеедова, стоящему на пригорке в значительном отдалении от крестьянских изб и окруженному старыми раскоряченными дубами, зимою выглядящими весьма устрашающе, зато летом, наверное, дающими приятную свежесть и густые тени. На звон колокольца в окне показалась чья-то фигура, а через минуту на крыльцо вышел и сам хозяин в лисьей шубе, накинутой поверх малинового халата – он оказался рослым сорокапятилетним мужчиною с целой шапкой всклокоченных пегих волос на голове и такими же, будто приклеенными, бровями.
- А я, признаться, решил было, что капитану-исправнику делать нечего – думаю, зачем бы это ему приезжать, подати у меня все плачены…, - резким как вороний крик голосом молвил он, пристально вглядываясь в незнакомца. – Больше-то ко мне никто и не ездит – сумасшедшим почитают, говорят – совсем Ржеедов спятил в своей деревне. Зачем пожаловали, сударь? Или заблудились?
- Отнюдь, - обезоруживающе улыбнулся гость, не без труда откидывая тяжелую медвежью полость и вылезая из саней. – Я по-соседски заехал проведать, познакомиться… Позвольте отрекомендоваться – Андриевский Михаил Александрович, литератор. Поместье мое Романовка – аккуратно рядом с вашим расположено…
Ржеедов некоторое время стоял неподвижно, словно размышляя, как себя вести с незванно явившимся соседом, затем просто протянул ему узкую как вилка, но крепкую руку бывшего кавалериста:
- Егор Данилович Ржеедов, штабс-ротмистр в отставке, что, впрочем, вовсе не важно. Заходите, но не обессудьте – от гостей я давно отвык, политесов всяких терпеть не могу, на службе наманерничался, а ныне уж увольте…
Несколько обескураженный подобным приемом, Андриевский прошел внутрь, повертел головою в поисках прислуги, не обнаружив ее, под насмешливым взглядом хозяина снял с себя шубу сам, положил на лавку и проследовал за ним в столовую, бывшую, по всей вероятности, одновременно и гостиной и даже кабинетом, ежели судить о последнем по письменному столу и книжному шкафу, мрачными выцветшими бурыми гигантами стоящими тут же в углу. Перехватив немой вопрос Михаила Александровича, Ржеедов глуховато кашлянул и, указывая на несколько потертый диван, пояснил:
- Из экономии, сударь! Семья у меня – меньше некуда, из всей прислуги только кухарка, дом для двоих – чересчур просторный… Какой, спрашивается, прок Лукулла из себя корчить: обедать там, читать-писать здесь, на скрыпице пиликать – еще где-то? Вот, извольте – печь большая, затопил – и живи здесь всю зиму! Я бы, признаться, и кровать сюда переставил, да неудобно – все-таки с дочерью живу, не девочка уже… Впрочем, если хотите, можем пройти в гостиную, хотя, кажется, там не совсем убрано!
- Нет, что вы, здесь вполне уютно, мне все нравится, - замахал руками Андриевский, боясь обидеть странного хозяина. – Я и сам, признаться, подумывал о том же – к чему, в самом деле, дрова изводить?
- Вот именно, - строго насупил брови Ржеедов, непрестанно следя за гостем, словно пытаясь поймать его на неискренности. – Посидите пока, сударь, я распоряжусь насчет закусить… Я-то сам не обедаю, только завтракаю, да вечеряю, но… раз такой случай…
«Вот чорт!» - подумал Андриевский, от нечего делать разглядывая пока с дивана немудреную обстановку залы, полностью подтверждающую слова Егора Даниловича. – «Пожалуй, зря я к нему приехал, еще тухлятиной какой-нибудь накормит – ишь, какое скупердяйство развел! Я – человек небогатый, но и то так скаредничать себе не позволяю, а тут – штабс-ротмистр, не штафирка какая-нибудь – и эдакое… даже неудобно и сказать! Может откланяться, пока не поздно, да и пес с ним – пускай его думает что хочет? Хотя – неудобно как-то, сам же заявился…»
Недолгие размышления его были прерваны появлением Ржеедова, с несколько недовольным видом выставившего на стол графинчик с водкой и блюдо с квашеной капустой:
- Сейчас принесут, а мы с вами пока за знакомство по стаканчику выпьем, - приглашающе шевельнул он бровями и, не дожидаясь согласия, разлил содержимое графина со столь удивительной щедростью, словно то была не водка, а квас. Стремительным движением хозяин опрокинул стакашок в рот, не медля не секунды, запустил пригоршню в капусту и, отправив ее вслед за водкой, произнес: - Человек вы, я вижу, сугубо штатский, однако ж, быть может, служить в какую кампанию изволили?
- По военной части – никак нет, не служил, однако ж Государь отметить изволил, за заслуги в прививании соотечественникам патриотического духа, - пояснил Андриевский, сверкнув сперва перстнем, но после непонятно от чего вдруг устыдившись.
- Это как же? – насмешливо вопросил Ржеедов, наполняя стаканы заново.
- Я, Егор Данилович, повесть написал, может, вы читать изволили или слыхали – «Похождения Илларионова» называется? – досадуя на себя за некоторую робость в тоне, и сам не заметив, каким образом беседа их пошла в таком ключе, что он будто за что-то должен оправдываться, снова пояснил Михаил Александрович. – О героях Отечественной войны…
- Вот как? – Ржеедов неопределенно потянул узким носом и выпил еще, не обращая на гостя никакого внимания, словно сидел за столом один. – Как же вы, сударь, такую замечательную повесть написали, не служив?
- Истинный талант не нуждается в том, чтобы самолично видеть описываемое! – рассердился, наконец, сам на себя Андриевский и выпил тоже, машинально подцепив капусту пригоршней – совсем как хозяин. – Достаточно чувствовать происходящее вокруг и не быть глухим и слепым – а правда сама к тебе придет!
Они вдруг разом замолчали, недовольные друг другом, пока в столовую не вошла необычно коротко стриженая девушка, одетая в простой сарафан и несущая поднос, на котором, распространяя дивный аромат, дымились вареная картошка и куски какого-то мяса, так что проголодавшийся было Михаил Александрович украдкой даже сглотнул слюну.
- Вот, Иришка, позволь тебе представить, - оживился Ржеедов, лукаво посверкивая глазами из-под густейших своих бровей, – соседа нашего – Андриевского Михаила Александровича, заехал свести с нами знакомство. А еще Михаил Александрович – сочинитель, изволил написать пиэсу о войне с французом, за что был высочайше отмечен перстнем... вот, полюбуйся!. На войне, правда, говорит, не бывал, но, раз Государь так высоко оценил труды его, значит, того и не надобно было… Я вот, сударь, - обратился он уже к Андриевскому, - в сражениях дважды ранен был: один раз под Смоленском контузило меня, а уж другой – при Малоярославце, чудом, что живой перед вами тут сижу… И, представьте, никакой наградой за то не удостоен, ну да им там виднее, кого награждать! Может, и правда оно: саблей махать – каждый дурак способен, а вот описать сие, да еще, так сказать, с целью воспитания духа патриотического – не каждому дано! Что без толку орать, на коне сидючи или возле пушки какой дурнем стоймя: а-а-а!.. – и Ржеедов пронзительно закричал, размахивая вилкой наподобие сабли, так что Андриевский на всякий случай чуть отодвинулся от него, будучи не уверен, что не станет сейчас жертвою разбушевавшегося хозяина. – А вот вам – присел человек на стульчик, взял бумажечку да перышко, подумал и сочинил! Ай, чем не хорошо?!
- Папенька, да что вы, право, накинулись на гостя с глупостями своими! – неожиданно заступилась за совсем растерявшегося Михаила Александровича девушка, садясь за стол рядышком с ним. – Если не воевал, так что ж – дурной человек, что ли? А Государю – ему, чай, виднее, значит, и верно – хороша повесть! Да вы не обращайте на него внимания! – доверительно склонившись к Андриевскому, Иришка пристально посмотрела на него огромными своими глазами. – Он добрый, только делает вид, что злюка…
- И вовсе нет! – решительно не согласился Ржеедов, обильно поливая картошку постным маслом из горшочка. – Никогда добреньким не бывал, всегда всем в лицо правду говорил – за то и наградами обойден, оттого и в отставку вышел – через неудобство свое! Я и его высокопревосходительству генералу Тормасову Александру Петровичу как-то раз прямо сказал: так, мол, и так, Ваше Высокопревосходительство, да только несправедливо это, когда…, - и, махнув рукою, вцепился зубами в кусок мяса, так и не досказав, чем закончилась его встреча с генералом.
- Нашли вы, папенька, где справедливости искать! – горячо перебила его Иришка. – Справедливость в душе должна быть, да в церкви перед Господом – а перед генералами горячиться, да сердце себе понапрасну рвать – дело пустое! А вы, Михаил Александрович, как думаете?
- Не могу не согласиться, - закивал Андриевский, внутренне поражаясь ее развитости и смелости, с которой она спорила с родителем и общалась с незнакомым ей прежде человеком. Такое поведение резко контрастировало с привычными нормами и устоями, царившими в светских столичных семьях и в русском быту того времени вообще – по крайней мере, для изумленного литератора подобное было в новинку! – Для русского народа – извечного правдоискателя – иметь Бога в душе и терпеть с именем его на устах – и более ему ничего не надобно, ибо всякое излишество только пагубно может сказаться на нраве его!
- Много вы, сударь, о народе-то понимаете, - недовольно пробурчал Ржеедов, вновь прикладываясь к стаканчику. – Не удивлюсь, если вы деревню-то только год назад увидали!
- Вы просто нестерпимы, - с чувством стукнула кулачком по столу девушка. – Видано ли – человек первый раз в жизни приезжает в гости, а вы на него сразу все свои пороки вываливаете, невоспитанность свою показываете! Брюзга, я с вами сегодня поссорилась!.. – с этими словами она вскочила и, сверкая слезинками в глазах, выбежала прочь.
- Должен вам высказать, Егор Данилович, что дочь ваша произвела на меня глубочайшее и приятнейшее впечатление! – не в силах скрывать своего удивления, произнес Андриевский, осторожно и с величайшей деликатностью обращаясь к хозяину, с подозрением на него смотревшему. – В такие юные годы – и такая развитость, смелость в суждениях, свой собственный взгляд на вещи…
- Иришка – не моя дочь, - подумав, просто сообщил ему Ржеедов. – Друга моего покойного, при Бородине убитого. А что до смелости ее, как вы изволили выразиться, так то правда – и отец ее таков же был, и я в ней искренность всячески поощряю. Вы, Михаил Александрович, зла на меня не держите за слова мои – все характер мой тому виною. Я ныне от людей-то совсем отвратился, отвык – все по ночам больше к звездам прикипел. Приобрел года два назад такую трубу подзорную – телескоп называется! Ей богу – как вечер, ухожу на балкон, в шинель закутываюсь – и на небо смотрю. И открывается мне там, сударь, удивительная истина: как же мелки мы все с суетностью и убожеством своим по сравнению с вечным и неугасимым светом звезд – холодных и прекрасных! Что мы хотим, к чему стремимся, зачем убиваем друг друга, в чем смысл копошения людишек по муравейнику под названием Земля? Вот вопросы, титанического разума достойные, и терзаюсь я не тщетою низменной, как вам показаться могло, а невозможностью постичь тайный смысл сего движения, называемого жизнью…
По дороге домой и даже уже укладываясь спать, Михаил Александрович долго еще вспоминал неожиданного соседа своего и тонкую полудетскую фигурку его приемной дочери, ее короткие мальчишеские волосы и блестящие глаза, открыто и с вызовом глядящие на него… «Что за дьявол!» - смущенно кряхтел Андриевский, ворочаясь в постели. – «Никак из головы не идет, прямо хоть вовсе не спи… А Ржеедов-то хорош! Какая фигура… Я его чуть было за умопомешанного не принял, а он-то вон каков!» Сравнив образ отставного кавалериста с героями собственной повести «Похождения Илларионова», а более всего – с самим Илларионовым, Андриевский к стыду своему внезапно понял, что писатель из него вышел самый ничтожнейший, что ни людей, ни того, о чем он всю жизнь писал, он не знал ни на ноготь, и что, если бы это вдруг стало возможным, он с величайшей радостью собрал бы все тиражи своих сочинений и спалил бы их тут же – в печке… Собственное открытие так поразило Михаила Александровича, что он, не в состоянии более лежать неподвижно, вскочил и, накинув на исподнее шубу, принялся возбужденно ходить по комнате, размахивая руками и рассуждая вслух:
- Как же мог я так заблуждаться на собственный счет, да еще и провести с этим заблуждением все эти годы? Какое право я имел, ровным счетом ничего не понимая ни о жизни, ни о живущих, писать что-то и поучать других, внушая им мысли, которые и в нужном месте-то произносить стыдно? Я был слепец, ведущий зрячих в пропасть лжи и неведения!
Потрясенный глубиной собственного падения и бессмысленностью бытия, он даже достал было графинчик с малиновой, намереваясь по обыкновению уйти от неприятных мыслей испытанным способом, но тут же отдернул руки, решив, что, стоя на пороге чего-то нового и чистого, негоже омрачать разум отравою. Рожденный как бы заново, Андриевский выглянул в оконце, улыбаясь, посмотрел на зимние яркие звезды и, припомнив Ржеедова и его дочь, наконец, улегся, умиротворенный.
- Я прозрел, я пробудился для новой жизни, - произнес он из-под одеял, обращаясь едва ли ко мне, а, вероятнее всего, к самому себе, и сладко захрапел.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу