БЫЛЬ.
Клавдіи Лукашевичъ.
Съ рисунками Н. Н. Каразина.
ИЗДАНІЕ ПЯТОЕ.
Типографія Т-ва И. Д. Сытина, Пятницкая ул., свой домъ.
МОСКВА. — 1906.
Печатано безъ перемѣнъ съ перваго изданія, рекомендованнаго Собств. Е. И. Вел. Канцеляріей по учрежд. Императрицы Маріи для ученическихъ библіотекъ младшаго и средняго возраста женскихъ институтовъ и гимназій и допущеннаго Мин. Нар. Просв. въ безплатныя народныя библіотеки и читальни.
Въ окрестностяхъ Севастополя, въ одной изъ котловинъ Инкерманскихъ высотъ, на берегу большой бухты, находился поселокъ
по названію Сухая Балка 1). Въ этомъ поселкѣ дома были невзрачные, и жили въ немъ все люди небогатые, по преимуществу семьи матросовъ. Бѣднѣе другихъ былъ крайній домишко въ Сухой Балкѣ. Онъ совсѣмъ почти развалился, крыша обветшала, заборъ покосился, одно окно вмѣсто стеколъ было заколочено доской: видно, некому было его поправить. Домишко этотъ принадлежалъ сироткѣ Дашѣ. Мать ея давно умерла, а отца-матроса убили при Синопскомъ сраженіи, когда дѣвочкѣ было 13 лѣтъ.
1) Теперь «Сѣверная слободка».
— 4 —
Даша жила одна-одинешенька, въ большой бѣдности. Занималась она рукодѣліями, ходила работать поденно и много видѣла горя за свою короткую жизнь. Тяжело живется на свѣтѣ круглой сиротѣ,— осудитъ и обидитъ всякій, а заступятся, наставятъ и приголубятъ немногіе.
Жены матросовъ недолюбливали сиротку, иначе какъ «Дашка» ее не называли: «Дашка-де и неряха, она и грубіянка и лѣнтяйка»... Можетъ-быть, и правда, что не все дѣлала какъ слѣдуетъ молоденькая дѣвочка, да некому было научить уму-разуму беззащитную сироту. Развѣ изрѣдка какой-нибудь старый матросъ пожалѣетъ и мимоходомъ перекинется словечкомъ-другимъ съ сироткой Дашей.
Время, съ котораго мы начинаемъ свой разсказъ, было тревожное. Носились зловѣщіе слухи о войнѣ, и никто не могъ быть спокоенъ.
Одинъ разъ, дѣло было подъ вечеръ, Даша стояла, прислонившись къ воротамъ своего дома. Это была маленькая, худенькая дѣвочка, лѣтъ пятнадцати, очень миловидная, съ длинною, толстою русою косою. Она задумалась и грустно переводила глаза съ окрестныхъ горъ на море, гдѣ заходящее солнце золотило поверхность и гдѣ виднѣлось множество судовъ.
— 5 —
Передъ Дашей стоялъ старый матросъ.
— Здорово, Даша! Что призадумалась? — раздался неожиданно грубоватый мужской голосъ.
Дѣвушка вздрогнула и очнулась. Передъ ней стоялъ старый матросъ, молодцовато сдвинувъ шапку на затылокъ, и курилъ трубку.
— Здравствуй, дядюшка!
Присядь на скамеечку, дорогимъ гостемъ будешь!
Матросъ сѣлъ.
— Какъ живешь, Дашенька?
— Плохо, дядюшка. Самъ знаешь, каково жить сиротѣ. Напраслину скажутъ,
обидятъ,— никто не заступится, не пожалѣетъ.
— Такія ли бури бываютъ. Терпи... На то ты дочь матроса, чтобы штормовъ не бояться... Твой отецъ былъ «ерой» 1). За родину погибъ...
Слезы набѣжали на глаза дѣвушки, и она тяжело вздохнула.
— И то, дядюшка... Иногда задумаешься объ отцѣ... Таково тяжко станетъ... Принялъ смерть, и родная рука глазъ не закрыла.
Даша задумалась, но тотчасъ же отерла слезы и спросила:
--------------
1) Герой.
— 6 —
— А что, дядюшка, правда ли говорятъ, что у насъ скоро опять война будетъ?
— Можетъ, и будетъ, можетъ, и нѣтъ,— уклончиво отвѣчалъ матросъ.
— Какое страшное дѣло эта война! Сколько народу безвиннаго погибнетъ... Сколько сирыхъ останется.
— Тебѣ-то что, дѣвушка? Терять тебѣ некого. На войну, пожалуй, тоже не возьмутъ,— старый матросъ разсмѣялся.
— Подумать страшно, дядюшка, какъ воюютъ: кровь льется, раненые стонутъ и мучатся, умираютъ. Охъ, какъ страшно!
— Ужъ это извѣстное дѣло, когда война, тогда и раненые и убитые.
— Дядюшка, если будетъ война, я пойду за ранеными ухаживать.. Ей Богу, пойду,— быстро проговорила Даша и сама улыбнулась на свою дикую мысль.
— Глупая ты, Даша... Не даромъ тебѣ отъ нашихъ бабъ достается. Виданное ли это дѣло, чтобы дѣвчонка на войну шла. Да если бы ты близко увидѣла сраженіе, ты бы со страху умерла. Глупая, какъ есть глупая! Зря говоришь и бѣду накликаешь...
Старый матросъ выкурилъ трубку, выбилъ пепелъ, поднялся, кивнулъ Дашѣ головой и,
— 7 —
усмѣхаясь, пошелъ дальше. Дѣвушка опустила голову и глубоко задумалась.
А бѣда, дѣйствительно, была не за горами. Она подошла грозная и негаданная. Перваго сентября 1854 года около крымскихъ береговъ показался огромный непріятельскій флотъ. Неожиданность этого появленія не дала возможности опомниться окрестнымъ жителямъ и собраться уѣхать.
Переполохъ въ Севастополѣ и окрестностяхъ былъ ужасный: готовили корабли съ орудіями, съ провизіей, со снарядами; стойко собирались встрѣтить врага солдаты и матросы.
Въ Севастополь прибыль самъ адмиралъ Корниловъ съ подкрѣпленіями. Вокругъ города былъ совершенъ крестный ходъ, и Корниловъ обратился къ войскамъ съ горячею рѣчью:
— Знайте, ребята, отступленія не будетъ, и если кто услышитъ, что я скомандую отступленіе,— пусть меня заколетъ.
Съ необыкновеннымъ оживленіемъ были приняты слова Корнилова.
— Умремъ за родное мѣсто! — отвѣчали севастопольцы.
— 8 —
Всюду закипѣла спѣшная работа: открылись всѣ морскіе запасы доковъ и съ кораблей повезли пушки, цистерны, снаряды, лѣсъ и прочее.
Работали, такъ сказать, не переводя дыханія.
Въ Сухой Балкѣ также всѣ, кинулись къ бастіонамъ. И старые и малые старались помогать своимъ же роднымъ матросикамъ,— кто отцу, кто сыну, кто брату. Кто имѣлъ лошадь, отдалъ ее на бастіонъ возить снаряды и землю, дѣти таскали лопаты, женщины работали дни и ночи наравнѣ, съ мужчинами. У каждой на умѣ были ребятишки, свой уголъ, кой-какое добро, нажитое тяжелыми трудами, и сжималось сердце несчастныхъ при мысли, что непріятель можетъ разорить и истребить все.
Даша ходила какъ потерянная, тоже работала и часто плакала. Женамъ матросовъ иной разъ даже досадно становилось: «Чего Дашка-то реветъ?! Ей не о комъ убиваться».
А бѣдная сирота думала какую-то неотступную думу и мѣста не находила себѣ, отъ сердечной тоски. Еще болѣе осудили жены матросовъ Дашу, когда увидѣли однажды, что она остригла свою длинную, густую косу. «Совсѣмъ сдурѣла дѣвчонка! Никакъ съ ума ряхнулась!» говорили онѣ.
— 9 —
Но долго въ то время судить-рядить о такихъ пустякахъ не приходилось, и на Дашу всѣ махнули рукой.
Слышно было, что непріятель высадился въ 28 верстахъ отъ Севастополя, что тамъ ожидается страшное рѣшительное сраженіе. Туда, на рѣку Альму, и потянулись войска крымской арміи.
Въ Сухой Валкѣ находился еврейскій шинокъ. Хозяинъ-еврей Мовша не только торговалъ водкой, но и бралъ подъ закладъ вещи. Къ этому-то самому еврею въ глухую темную ночь прибѣжала Даша съ огромнымъ узломъ въ рукахъ.
— Слушай, Мовша, купи у меня все мое обзаведеніе,— тревожно сказала она.
— Что же! У такой хорошей дѣвицы купить можно.
— Тутъ подушки, постель, мое платьишко... Тамъ, въ домѣ, возьмешь столъ, стулья, сундукъ, посуда кой-какая... Все продаю...
— Знаю, знаю. За все и вмѣстѣ съ домомъ можно дать рублей десять.
— Есть ли у тебя совѣсть, Мовша?! — воскликнула Даша.
— 10 —
— Какъ же, есть,— отвѣчалъ еврей.
— Домъ свой я не продамъ... Бери все за тридцать рублей... Только дай мнѣ въ придачу еще матросскую одежду да какую ни на есть бѣлую полотняную тряпку.
Долго торговались они и, наконецъ, за 19 рублей 35 коп. Даша продала все свое имущество, а отъ еврея получила въ придачу рваную простыню и старый матросскій костюмъ, оставленный у него въ закладѣ какимъ-то бѣднымъ матросикомъ.
— Что же, Дашка, ты бѣжать хочешь съ Сухой Балки?— спрашивалъ Мовша, отсчитывая дрожащими руками деньги.
Дѣвушка ничего не отвѣтила, только закрыла лицо руками и залилась горькими слезами.
— Конечно, страшно! Время такое! Ой-ой! Ни за что убьютъ, какъ собаку!— говорилъ сочувственно еврей.
Послѣ того онъ всѣмъ разсказывалъ, какъ перепугалась Дашка непріятеля, какъ она убѣжала съ Сухой Балки и какъ она ревѣла отъ страха.
Всѣ ему вѣрили.
— 11 —
II.
Была темная ночь; лилъ дождь; дулъ холодный вѣтеръ. Трудно было что-нибудь различить въ темнотѣ.
По дорогѣ отъ Севастополя къ рѣкѣ Альмѣ слышалось какое-то глухое, сдержанное движеніе: шлепанье множества ногъ по лужамъ, поскрипываніе колесъ, фырканье лошадей, бряцанье и сдержанный шопотъ. Лишь изрѣдка выдѣлялись одинъ-два голоса и скоро умолкали...
Кажется, не туда идемъ.
— Нужно правѣе... Вонъ на тотъ огонекъ...
— Правое плечо впередъ!
Огромная масса сворачивала съ пути. Передъ глазами стояла точно черная стѣна. Только мелькавшій временами вдали огонекъ вызывалъ тихіе разговоры.
Забрезжившій на востокѣ разсвѣтъ озарилъ двигавшееся войско. Озябшіе, измученные солдаты шли сосредоточенно, сознавая, что имъ предстоитъ что-то важное.
Къ утру дождь пересталъ. Сильный вѣтеръ нагонялъ съ моря туманъ и становился все
— 12 —
сильнѣе и порывистѣе. Но небо временами прояснялось. Быстрое движеніе облаковъ съ розовымъ оттѣнкомъ казалось необычнымъ и весьма страннымъ.
На эти облака задумчиво смотрѣлъ одинъ матросикъ. Отставъ далеко отъ войска, онъ медленно двигался за обозомъ и фурами. Его безусое, почти дѣтское лицо было серьезно и печально. Онъ ѣхалъ на изможденномъ, татарскомъ конякѣ; за спиной у него была туго набитая котомка. Въ то тяжелое время народнаго бѣдствія такой воинъ никого не
Солдаты оборачивались и смѣялись надъ матросикомъ.
удивлялъ: на защиту родного города поднялись всѣ, кто могъ, — и старые и малые.
Когда небо прояснивалось, молоденькій матросикъ. не спускалъ глазъ съ розовыхъ облаковъ.; по временамъ онъ качалъ головой, и губы его что-то шептали.
Обозные солдаты то и дѣло оборачивались,
посматривали на отставшаго матросика и пересмѣивались между собою.
— 13 —
— Чудной, братцы, какой-то мальчонка... Право!..
— Ишь, на «небо» глазѣетъ...
— Должно быть, юнга какой... Поди, за батькой идетъ.
— Ахъ, братцы, нынѣ такое время, что и ребяты всѣ за родину пошли... Гляди-кось, что они подъ Севастополемъ дѣлаютъ?! Молодцы!..
— Эй ты, морская кавалерія, чего отстаешь?.. Поводъ-то держи!.. Не то коняка тебя разнесетъ,— крикнулъ кто-то матросику.
Послышался смѣхъ.
Тотъ какъ будто очнулся, взмахнулъ поводомъ, подогналъ лошадь, но ничего не отвѣтилъ. Всю дорогу онъ былъ угрюмъ, ни съ кѣмъ не разговаривалъ и на шутки не отвѣчалъ.
Да и бравые солдаты могли шутить недолго. Прошло не болѣе сутокъ, какъ они увидѣли огромное непріятельское войско. Союзный флотъ стоялъ у берега, а вражескіе гости, высадившись, ждали хозяевъ, чтобы встрѣтить ихъ бомбами, ядрами и штыками.
8 сентября 1854 года на берегу Альмы произошло страшное сраженіе.
— 14 —
Въ то самое время, когда ядра, взвиваясь, свистали въ воздухѣ, падали, прыгали и взрывали землю, когда то и дѣло раздавались залпы выстрѣловъ, когда воздухъ напитывался смрадомъ отъ пороха, пыли и гари, когда все больше и больше стали раздаваться людскіе отчаянные крики и стоны,— въ то время недалеко отъ поля битвы, гдѣ природный валъ окружалъ небольшую лощинку, защищенную съ другой стороны отъ палящаго южнаго солнца группой деревьевъ, молодой матросикъ проѣзжалъ взадъ и впередъ на своемъ «конякѣ». Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно, и очень встревоженъ; быстро оглядываясь во всѣ стороны, онъ какъ будто чего-то искалъ. Когда свистъ и грохотъ взлетавшихъ и разрывавшихся бомбъ и залпы выстрѣловъ становились уже черезчуръ оглушительны, онъ хватался за грудь и, повернувъ коня, собирался бѣжать... Затѣмъ снова возвращался. Видно было, что въ этомъ ребенкѣ происходила борьба между страхомъ и чѣмъ-то другимъ, заставлявшимъ его возвращаться въ лощину... Это другое — могучее, наконецъ, побѣдило. Матросикъ соскочилъ съ коня, дрожащими руками сталъ привязывать его къ дереву, а самъ все озирался по сторонамъ
— 15 —
и вздрагивалъ... Сраженіе затихло... И въ то же мгновеніе на лощинку стали приносить раненыхъ. У одного была разбита голова, кто безъ руки, кто безъ ноги, кто раненъ въ грудь, кто въ животъ... Стоны, вопли, крики и страданія, страданія безъ конца.
Въ это мгновеніе на лощину стали приносить раненыхъ.
Матросикъ при видѣ льющейся крови, при видѣ этихъ мукъ, закрылъ глаза, и если бы не ухватился за дерево, то навѣрно бы упалъ...
Прошла всего минута... Онъ очнулся, пришелъ въ себя... Рѣшимостью загорѣлись его глаза, юное лицо озарилось какою-то вдохновенною твердостью... Порывисто бросился онъ
— 16 —
къ своей котомкѣ, досталъ откуда ножницы, корпію, тряпки... Сдернулъ съ головы шапку, онъ подалъ ее близъ сидѣвшему солдату, очевидно, легко раненому, и сказалъ:
— Поищи и принеси воды.
Солдатъ взглянулъ на него съ изумленіемъ, но ни слова не отвѣтилъ и, прихрамывая, ушелъ за водой.
Звукъ чистаго, нѣжнаго голоса, которымъ заговорилъ матросикъ, поразилъ многихъ. А онъ, какъ умѣлъ, принялся перевязывать и обмывать раны, утѣшать, помогать несчастнымъ. Двое раненыхъ узнали «морскую кавалерію» и съ изумленіемъ смотрѣли на него. А кругомъ происходило что-то ужасное.
— Ой, тяжко, тяжко, — стонетъ одинъ раненый.
— Пить... пить... — мается другой.
— Спасибо, матросикъ... Вотъ и полегче,— говоритъ третій.
-— Нѣтъ силъ... Прикончите меня, братцы... Не въ моготу... человѣческую...— молитъ иной несчастный и тутъ же умолкаетъ навѣки.
Позабывъ страхъ, не слыша возобновившагося грохотанья, стиснувъ до боли губы, чтобы превозмочь ужасъ предъ страданіями, съ однимъ горячимъ желаніемъ помочь,
— 17 —
успокоить, облегчить муки, перебѣгаетъ молоденькій матросикъ отъ одного страдальца къ другому и безъ-устали, не разгибая спины, перевязываетъ раны.
А раненыхъ все несутъ и несутъ... И подолгу лежатъ несчастные на травѣ и ждутъ очереди, пока неопытная рука матросика прикоснется къ нимъ.
Такъ и образовался тутъ случайный перевязочный пунктъ. Вскорѣ подошелъ сюда фельдшеръ и не мало подивился, видя, какъ работаетъ матросикъ...
Ты откуда, паренекъ? — спросилъ фельдшеръ, бинтуя ногу раненаго.
— Я дѣвушка... Дарья... Изъ Сухой Балки, — мимоходомъ отвѣтилъ матросикъ.
Много головъ обернулось на эти слова. Много взоровъ умиленныхъ, благодарныхъ остановилось на молодомъ матросикѣ, перевязывавшемъ рану. Много губъ прошептало благословеніе за святой, великій, человѣколюбивый подвигъ молоденькой дѣвушкѣ — почти ребенку.
1 о
III.
Одиннадцать мѣсяцевъ длилась осада Севастополя. Это было страшное время. Всѣхъ страданій, трудовъ и потерь, что пережили родные герои, и описать невозможно. Не даромъ всѣмъ участникамъ севастопольской обороны посчитали мѣсяцъ службы за годъ.
Непріятели тоже трудились не мало.
Севастополь стоялъ молодцомъ. Кругомъ города вырастали крѣпкіе, высокіе бастіоны. И хотя всѣ уже стерпѣлись, но постоянная трескотня, свистъ пуль, стоны, страданія и смерть ложились тяжелымъ гнетомъ на душу. Иногда союзники такъ страшно громили Севастополь, что адскій шумъ не умолкалъ ни днемъ ни ночью. Днемъ весь горизонтъ застилался густымъ дымомъ, и солнце казалось затмившимся. А чуть темнѣло, летающія бомбы подъ синемъ небомъ казались какими-то зловѣщими падающими звѣздами.
Солдаты работали днемъ и ночью. И много десятковъ тысячъ полегло ихъ на этомъ священномъ холмѣ, облитомъ и упитанномъ невинною кровью.
Очень часто передъ бастіонами все пространство бывало устлано трупами.
— 21 —
Очень часто все пространство передъ бастіонами бывало устлано трупами, между которыми насчитывалось половина полуживыхъ, тяжко раненыхъ страдальцевъ.
Эти бездольные, изувѣченные люди даже подъ прикрытіемъ ночи не могли доползти до своихъ бастіоновъ. Цѣлыя ночи лежали они на нолѣ среди труповъ, изнемогая отъ мучительныхъ страданій и жажды. Наутро, опираясь на обѣ руки, они приподнимались съ нѣмой мольбой о помощи, озираясь по сторонамъ, они видѣли, что изъ амбразуръ участливо, безпомощно слѣдятъ за ними глаза товарищей, которые ничего не могутъ сдѣлать... Снова опускались страдальцы на землю въ ожиданіи единственнаго успокоенія — смерти. Иной несчастный, за невозможностью приподняться, судорожно махалъ въ воздухѣ рукою, либо сгибалъ колѣни, обнаруживая одни страданія и страданія...
Стоны, то отчаянные, то изнемогающіе, оглашали воздухъ, зараженный отвратительнымъ запахомъ разлагающихся труповъ. Было нестерпимо жарко. Надъ полемъ носились рои мухъ...
Наступало перемиріе, и воюющіе спѣшили убирать и хоронить убитыхъ. Раненыхъ
— 22 —
бывало такъ много, что они днями дожидались помощи,— не хватало рукъ.
Послѣ Альминскаго сраженія Даша дни и ночи работала то на перевязочныхъ пунктахъ, то въ госпиталяхъ.
Вслѣдъ за нею въ Севастополь, на поле сраженія, прибылъ цѣлый отрядъ такихъ же сердобольныхъ женщинъ. Въ эту войну среди раненыхъ, среди стоновъ и ужасовъ, впервые являются сестры милосердія.
Ни тифъ ни холера, которая стала появляться,— ничто не страшило этихъ отдавшихся на великій христіанскій подвигъ женщинъ.
Забывая собственную опасность, онѣ съ полнымъ самоотверженіемъ помогали докторамъ въ операціяхъ и перевязкахъ, подавали лѣкарство, питье и ухаживали за раненіями.
Съ необыкновенною кротостью и терпѣніемъ отвѣчали онѣ на капризы больныхъ, успокаивали ихъ ласковымъ участіемъ, утѣшали скорымъ выздоровленіемъ.
Раненые смотрѣли на нихъ, какъ на истинныхъ ангеловъ-хранителей, посланныхъ имъ съ неба... Особенно для солдатъ была чувствительна помощь сердобольныхъ женщинъ вмѣсто сухой и жесткой услуги госпитальнаго служителя.
Изъ амбразуръ участливо слѣдили глаза товарищей, которые ничего не могли сдѣлать.
— 25 —
Къ раненымъ врагамъ сестры относились съ одинаковымъ участіемъ. Въ нихъ эти святыя женщины видѣли только страдающихъ братьевъ. Раненые французы и англичане потомъ на своей родинѣ съ особенною благодарностью отзывались объ истинно-христіанской помощи русскихъ женщинъ.
Солдаты въ госпиталяхъ очень полюбили молоденькую сестрицу Дарью Александровну. Дашу теперь уже всѣ такъ называли. Должно быть, ея молодость и геройскій подвигъ, на который двинуло ее доброе сердце, привлекали къ ней часто самыя загрубѣлыя души.
Въ той же палатѣ, гдѣ бывала Дарья Александровна или другія сестры, больные неохотно давали перевязывать раны фельдшерамъ, а терпѣливо дожидались, когда онѣ управятся, чтобы перевязать ихъ. Конечно, женскій уходъ мягче и осторожнѣе.
Одѣтая въ простое темное ситцевое платье, въ бѣломъ передникѣ съ краснымъ крестомъ на груди, съ бѣлымъ платочкомъ на головѣ, Даша неслышными шагами ходитъ по палатамъ и заботливо слѣдитъ за малѣйшимъ желаніемъ раненыхъ. (Она давно уже перемѣнила матросскій костюмъ на простое женское платье).
— 26 —
— Сестрица, подыми повыше... Тяжко...— Даша спѣшитъ къ раненому.
— Сестрица... испить бы... — шопотомъ говоритъ какой-нибудь солдатикъ.
Едва успѣетъ онъ произнести свою просьбу, Даша уже тутъ, около него, приподняла его голову и даетъ питье.
— Спасибо, сестрица родная...— шепчутъ запекшіяся губы, и раненый, напившись, опуститъ голову и долго благодарнымъ взглядомъ провожаетъ отходящую дѣвушку.
— Сестрица, подыми повыше... Тяжко...— стонетъ другой.
Даша спѣшитъ къ нему, поправляетъ подушку и старается приподнять тяжело раненаго. Но это ей не по силамъ.
— Скоро умру... Недолго маяться... Простите, сестрица...— говоритъ онъ, задыхаясь и едва выговаривая слова.
— Полно, голубчикъ. Еще поживешь и
Въ той палатѣ, гдѣ была Дарья Александровна, солдаты неохотно давали перевязывать раны фельдшерамъ.
— 29 —
поправишься, на родинѣ побываешь... Поди, женка-то ждетъ.
— Я не женатъ... Отца съ маткой жаль... Старые... Убиваются...
Даша отходитъ и старается незамѣтно отереть навернувшіяся слезы. Ей невыразимо жаль этого молодого солдатика. Онъ знаетъ, что дни его сочтены, и отецъ съ матерью не дождутся къ себѣ любимаго сына.
Солдаты такъ полюбили свою молоденькую сестрицу, что очень часто, умирая, завѣщали ей кто часы, кто деньги,— кто что могъ.
Дашѣ тяжело и совѣстно было принимать завѣщанное.
— Зачѣмъ, зачѣмъ? — говорила она. — Развѣ я для того ухаживаю... Ничего мнѣ не надо...— говорила она.
— Нѣтъ, сестрица, берите. Значитъ, такая воля была покойнаго. Послѣдняя воля... Грѣшно не исполнить,— уговаривали ее товарищи покойнаго.
Нерѣдко на перевязочныхъ пунктахъ, рядомъ съ тяжело ранеными солдатами, можно было встрѣтить и женщинъ и даже дѣтей.
Жены и дѣти матросовъ подъ градомъ пуль являлись на бастіоны и приносили ѣду своимъ близкимъ и здѣсь встрѣчали смерть.
— 30 —
Одинъ разъ на перевязочномъ пунктѣ подошла Даша къ пожилой женщинѣ, лежавшей на койкѣ и стонавшей отъ боли.
— Тетушка, ты на какомъ бастіонѣ ранена?— спрашивала дѣвушка, пристально вглядываясь въ измученныя страданіемъ черты.
— Охъ... Я не на бастіонѣ... Я въ Сухой Балкѣ... На бастіонъ не хаживала...
— Тетушка, да ты не Анна ли, не Рябухина ли жена?
Больная быстро вскинула глаза...
— Даш... (Она, конечно, хотѣла сказать Дашка). ДарьюшкаІ.. Сестрица сердобольная... Слышали мы про тебя... Святая... Христосъ тебя храни... Милая!— усиливаясь на каждомъ словѣ, говорила больная.
Съ участіемъ и нѣжной лаской склонилась къ ней Даша, разспрашивая и утѣшая.
Думали ли обѣ женщины нѣсколько времени тому назадъ, что онѣ могутъ такъ встрѣтиться? Думала ли старая жена матроса, что «Дашка», та самая «Дашка», которую она не разъ бранила и считала совсѣмъ отпѣтой, будетъ за ней ухаживать, перевязывать ея раны и утѣшать? Никто не можетъ знать, что ему готовитъ судьба.
— 31 —
— Я-то что... Дарьюшка... Я пожила... Довольно. Мальчонку жаль.
Раненая женщина вдругъ вся затряслась, повела головой въ сторону, какъ бы указывая на кого-то, и горько, безпомощно заплакала.
Даша бросилась въ ту сторону, куда указала ей землячка, и со слезами прильнула къ изголовью мальчика лѣтъ 12—13.
— Сеня! Родной мой! Да какъ же это? Бѣдный, бѣдный! Пить не хочешь ли? Не надо ли чего?!
Худощавый, блѣдный, какъ полотно, мальчикъ только посмотрѣлъ мутными глазами на нее, а говорить уже не могъ.
— Гдѣ жъ тебя ранило, тетушка? — допытывался старый инвалидъ, лежавшій по другую сторону отъ женщины.
— Дома, служивый, дома...
— Что же, «бонбой» или «ракитой»?
— Осколкомъ, сердешный, осколкомъ...
Черезъ окно... Да я что... Я пожила на своемъ вѣку... Мальчонку жаль... Кажись, помретъ. Всѣ черевы вывернуло.
— Ничего... Не убивайся, тетушка Анна... Богъ милосивъ, — спѣшитъ утѣшить Даша раненую землячку.
— 32 —
— Ты только попроси Пирогова 1) ему «перацію» сдѣлать... Тогда живъ останется,— слышитъ сочувственный голосъ съ дальней койки, и оттуда подымается смуглое, усатое лицо.
Проработавъ болѣе 5 мѣсяцевъ на перевязочныхъ пунктахъ и въ госпиталяхъ, Даша выбилась изъ силъ, исхудала, еле держалась на ногахъ, и сама заболѣла. Доктора настояли, чтобы она отправилась полѣчиться и отдохнуть. Тяжело было дѣвушкѣ оставлять раненыхъ, но она видѣла, что силы ей измѣняютъ. Пришлось пойти въ Севастополь. Онъ представлялъ грустный и унылый видъ. Вездѣ по улицамъ валялись снаряды и осколки, земля была взрыта бомбами, дома пробиты, углы и карнизы отвалились, нѣкоторые дома были безъ стеколъ, и въ уцелѣвшихъ комнатахъ ютились жители. Ближе къ бастіонамъ всѣ дома разрушены.
Въ городѣ проявлялась будничная жизнь. Купцы, повидимому, спокойно и беззаботно сидѣли у своихъ лавокъ, по временамъ оживляясь при видѣ покупателя. Народъ сновалъ взадъ и впередъ. Ребятишки были увлечены шумною игрой. Они раздѣлились на двѣ
-----------------
1) Нашъ извѣстный хирургъ.
— 33 —
партіи: изъ-за канавокъ, изображающихъ траншеи, бросали другъ въ друга начиненныя порохомъ бабки. Вставленный внутрь фитиль производилъ разрывъ незатѣйливаго снаряда; осколки кости, разлетаясь, до крови ушибали маленькихъ героевъ.
— Егорка раненъ!.. Братцы, Егорка раненъ!..— кричала толпа мальчишекъ, окружая товарища, на щекѣ котораго виднѣлась кровь.
Раненаго тащили на воображаемый перевязочный пунктъ, гдѣ дѣвочки, въ роли сестеръ милосердія, обвязывали Егорку тряпками.
Даша остановилась и долго съ грустью смотрѣла на игравшихъ ребятъ.
«Въ какую игру то играютъ...Глупые! Долго ли до грѣха... И какъ это имъ позволяютъ?..» думала она, отправляясь дальше.
Въ Сухой Балкѣ большая часть домовъ была разрушена, и жители перекочевали на новыя мѣста. Но маленькій домишко сиротки Даши былъ цѣлъ и невредимъ, и безстрашная хозяйка поселилась въ немъ. Тутъ, при постоянномъ свистѣ ядеръ и при паденіи ихъ въ близкомъ сосѣдствѣ, отдыхала и поправлялась отъ непосильныхъ трудовъ молодая дѣвушка. Иногда ветхія стѣны ея убогаго
— 34 —
жилища такъ сильно колебались и дрожали, что казалось,— вотъ сейчасъ рухнутъ.
Какъ только почувствовала Даша, что силы къ ней вернулись, она снова пошла туда, куда призывали ее людскіе стоны, страданія и болѣзни.
Сестрица Дарья Александровна снова появилась среди раненыхъ и не покидала ихъ не только во все время войны, но и долгое время по окончаніи осады Севастополя.
IV.
Когда окончилась Крымская война, среди другихъ награжденныхъ героевъ оказалась и Дарья Севастопольская. Государь пожаловалъ безстрашной дѣвушкѣ медаль, а государыня прислала ей золотой крестъ съ надписью: «Севастополь».
По окончаніи войны еще долгое время находилась Дарья Александровна въ госпиталяхъ около раненыхъ, къ которымъ привязалась и которыхъ жалѣла оставить.
Теперь стало гораздо легче: новыхъ раненыхъ не прибывало, а у прежнихъ заживали раны.
— 35 —
Послѣ обхода докторовъ сестры исполнятъ всѣ предписанія, и польются воспоминанія, разговоры. Прошедшая страшная година народнаго бѣдствія казалась теперь мучительнымъ тяжкимъ сномъ.
Иной разъ подъ вечеръ какой-нибудь слово-охотливый солдатикъ всю палату соберетъ около себя, и слушаютъ его, затаивъ дыханіе. И какъ поучителенъ его простой, безхитростный разсказъ! Трогаетъ онъ даже не чувствительное сердце и не мягкую, не нѣжную душу. Разспросы сыплются со всѣхъ сторонъ, и порою по загрубѣлымъ лицамъ катятся слезы.
— Ты куда былъ раненъ, дядюшка?— спрашивала какъ-то Даша, присаживаясь на койку къ усатому, сумрачному унтеръ-офицеру.
— Въ грудь навылетъ, сестрица.
— Крови много вышло?
— Много, сестрица... Думалъ, изойду... На полѣ, какъ меня ударила пуля, «оморокъ» вышелъ... Я свалился утромъ, очнулся,— то солнышко ужъ было на закатѣ...
— Что же, скажи, служивый, страшно было передъ сраженіемъ?
— Никакъ нѣтъ, сестрица... Только вотъ мнѣ въ примѣту: хмель не беретъ. Бывало, выпьешь шкаликъ, а другой — такъ и мурашки
— 36 —
въ глазахъ забѣгаютъ... А тутъ налилъ я съ унтеромъ нашей роты манерку у маркитанта 1), только сердце разыгралось. Унтеръ-то спрашиваетъ: «Что у васъ сердце не бьется?» — «Нѣтъ, — говорю.— Чего ему биться-то?» -«Ну,— говоритъ,— не будете убиты...»
— Это ужъ вѣрно. Сердце въ человѣкѣ чувствуетъ, коли чему быть, — послышался басистый голосъ съ дальней койки.
— Ты въ какомъ сраженіи то раненъ? — спрашивалъ безногій инвалидъ, подходя къ солдатику.
— Я подъ Альмой...
— Долго хвораешь?..
— Почитай весь годъ... Какъ живъ только остался!.. Никто не надѣялся.
— Разскажи, какъ ты раненъ былъ! Про дѣло-то разскажи! — разспрашивали раненые, обступая койку товарища.
Тотъ приподнялся, сѣлъ и съ жаромъ заговорилъ:
— Да вотъ какъ, братцы... Крикнулъ это нашъ батальонный командиръ: «Ребятушки, не выдайте, покажите себя молодцами!« — «Какъ же это можно выдавать, ужли жъ мы не рус-
----------------
1) Маркитанты — лица, слѣдующія за войскомъ во время войны для доставленія ему съѣстныхъ припасовъ.
- 37 -
скіе»... Забѣжали мы въ завалъ: сидишь, ружье заряжаешь... Зарядилъ, приподнялся немного выпустилъ пулю да опять нагнулся. А «онъ» то все-все въ валъ жаритъ. Другой разъ
«Тутъ ужъ, братцы, меня пуля и достала».
поднялся я стрѣлять, глянулъ,— такъ покотомъ и лежатъ по полю въ красныхъ и синихъ мундирахъ, а другіе еще напираютъ. Въ эфтомъ мѣстѣ силы ихъ полегло, Боже сохрани, сколько... Какъ глянулъ еще разъ,— тутъ ужъ, братцы, меня пуля и достала... Вышелъ «оморокъ». Я упалъ да ужъ до самаго
— 38 —
вечера ничего не помню... Тутъ, какъ вѣтеръ повѣялъ съ моря, я и очнулся. Тяжко таково, пить захотѣлось... Посидѣлъ я, посидѣлъ такъ-то,— думаю: пойду къ себѣ, не доберусь ли къ своимъ? Все, значитъ, сестрица, къ своимъ тянуло. Хотѣлъ встать на ноги, да ослабѣлъ шибко... Что ты сдѣлаешь?
«Вотъ я сталъ то ползкомъ, то на корточкахъ; лѣзъ я такъ версты съ двѣ... Ужъ темно
«Вотъ я то ползкомъ, то на корточкахъ лѣзъ двѣ версты».
стало, совсѣмъ темно. Вижу: что-то маячитъ, думаю себѣ: «Наши, не то нѣтъ». Сонъ меня такъ и клонитъ. Господи, Твоя святая воля, что будетъ, то будетъ! Подлѣзаю поближе,— часовой закричалъ. Слышу: кричитъ не по-нашему... Въ сердцѣ у меня такъ и похолонуло. Это я, братцы мои, на «ихнюю» цѣпь залѣзъ. Перекрестился, сталъ тоже кричать: «Ребятушки, явите Божескую милость, дайте водицы!» Въ горлѣ то, значитъ, у меня тогда
— 39 —
пересохло,— пить бы все да пить... Подошли «они» ко мнѣ: одинъ малый здоровый такой изъ себя; по-своему стали говорить надо мной. Я имъ на ротъ показываю, пить прошу. Одинъ взялъ бутылку и далъ мнѣ напиться, дай Богъ ему здоровья, а другой пошелъ куда-то. Пролежалъ я маленько, отдохнулъ — опять пить. А тутъ имъ сигналъ дали, всѣ цѣпь сняли, ушли, а мнѣ показываютъ: «Русъ, лежи тутъ».
«Ушли они, а я думаю: «Что жъ, тутъ мнѣ лежать не приходится»... Попробую,— Богъ, дастъ, до своихъ доберусь. Вотъ по кустамъ поползъ опять... Въ рану какъ желѣзомъ горячимъ колетъ, въ глазахъ темно да озябъ, таково, — трясусь весь, трясусь да на пни натыкаюсь. А опосля-то съ горы сталъ спускаться, гдѣ наша позиція была,— вижу, огни горятъ.. Ну, думаю, слава тебѣ, Господи,— наши! Прилегъ къ землѣ, слушаю: надъ лагеремъ говоръ идетъ. Слышу: будто по-нашему говорятъ. Подлѣзаю ближе, смотрю: анъ нѣтъ, не наши,— англичане. Ну, думаю, попался же теперь! Шабашъ,— до своихъ не добраться! Перекрестился я такъ-то, подлѣзаю. Схватили меня подъ руки, къ начальнику повели. Спрашиваетъ: «Кто ты?» Я вытянулся. «Русъ,— говорю,— ваше благородіе!»
— 40 —
«Онъ подошелъ къ палаткѣ, вынесъ мнѣ оттуда полчашки рому и, должно быть, приказалъ позвать доктора. Тутъ около меня собрались
«Слышу, надъ лагеремъ говоръ идетъ... Анъ не по-нашему».
солдаты... смотрятъ на меня, качаютъ головами, по-своему говорятъ. Я прилегъ у костра. Лежу, слышу... одинъ толкаетъ меня... открылъ я глаза, вижу: чай мнѣ даетъ... Тутъ ужъ я глянулъ на себя: и рубашка-то, и шинель, и сапоги — все въ крови. Вотъ подходитъ ко мнѣ одинъ, мордища здоровая-здоровая, съ
— 11 —
ножомъ въ рукахъ: сержантъ, что ли, по ихнему... «Ну-ка, — говоритъ, — русъ», показываетъ такъ-то руками, чтобы я разстегнулся...
— Что же ты испугался, небось?— прервалъ разсказъ кто-то изъ слушателей.
— Какъ же не испугаться? Надъ душой человѣкъ съ ножомъ стоитъ... Я такъ-таки и думалъ, что онъ меня рѣшитъ совсѣмъ. Сталъ его просить: «Явите Божескую милость, любезный человѣкъ, дайте свѣтъ увидѣть».
Одначе нѣтъ, — вижу не рѣзать меня хочетъ. Далъ мнѣ изъ своихъ рукъ чаю хлебнуть, разстегнулъ шинель и ножомъ вырѣзалъ кусокъ рубахи. Тутъ докторъ перевязалъ мнѣ рану, капель далъ какихъ-то. «Ну,— говоритъ, — русъ, спи тутъ, спи (и потрепалъ по плечу). Жива будешь». Пригрѣлся я у костра и уснулъ.
Проснулся часа въ четыре. Холодно мнѣ стало: ночью то костеръ потухъ, только угольки тлѣли. Часовой шинелью меня прикрылъ. Вижу, стали «они» въ походъ собираться: кофій варятъ, отъ кофію дымъ по лагерю пошелъ. У меня голова закружилась: Богъ ихъ знаетъ, какъ они его пьютъ! Опосля принесли носилки, кладутъ меня, а сами рукой на Севастополь машутъ... «Мы,— говорятъ, —
— 42 —
русъ, туда пу... пу...» А я думаю про себя: «Ладно, идите, идите,— напоритесь».
Тутъ одинъ снялъ шапку мѣховую и надѣлъ на меня, а самъ подперся въ боки, стоитъ и смѣется... Шапка тяжелая такая, мнѣ аль ни на носъ съѣхала. Снялъ я,— вижу: смѣется, ажъ мнѣ досадно стало. Пырнулъ я ему шапку-то въ руки, да и говорю: «Ну те къ свиньямъ съ твоей шапкой». Онъ надѣлъ, подбоченился и отошелъ...
— Куда же тебя, дядюшка, оттуда унесли?— спросила Дарья Александровна, задумчиво слушавшая разсказъ.
— На лугъ... Стали туда раненыхъ подносить... наши были тоже...
— Я это сраженіе хорошо знаю... Я была тамъ тоже на перевязкахъ,— вздохнувъ, проговорила молоденькая сестра милосердія, и тяжелое воспоминаніе тѣнью пробѣжало по ея миловидному липу. — Долго ли ты тамъ лежалъ?
— Да денъ шесть почитай... Сначала-то дня два съ нами маячили, своихъ хоронили и нашимъ пули вынимали. Я видѣлъ одну агличанскую: сохрани Боже,— какая острая преострая, а въ серединѣ пустая, должно, начинена чѣмъ!
— 43 —
Тутъ-то, сестрица, какъ ушли всѣ къ Севастополю, тяжко было. Раненыхъ тьма, а докторъ одинъ: не справится! На своихъ очень жалостно было смотрѣть: ранъ никто не перевязываетъ, жара, муха ѣстъ... Нѣкоторые солдатики такъ тутъ и примерли... Иной чувствуетъ, что смерть близка, говоритъ: «Несите меня, ребятушки, къ рѣкѣ, на берегъ, чтобы я живой вамъ еще не опротивѣлъ». Возьмемъ и вынесемъ... Чего не передумалось... Думаешь,— и приколятъ и въ полонъ возьмутъ...
Мы сами тутъ, кто могъ двигаться, воды приносили, щи варили. Котелковъ у нихъ много, такіе же, какъ наши, примѣрно, ведра только кверху пошире... Голодомъ насъ не морили, а только муки много приняли.
Тутъ-то и уйти было можно, присмотру не было... Кажись, пошелъ бы,— анъ нѣтъ... Очень я былъ плохъ. Ночью пойдешь, попробуешь, оступишься, а въ рану какъ шиломъ колетъ: невмоготу — и вернешься... А кто оправился,— всѣ ушли».
Съ грустью на сердцѣ слушаетъ Дарья Александровна этотъ разсказъ. Ужъ ей ли не знакомы, не близки страданія солдатиковъ! Ужъ она ли не страдала вмѣстѣ съ ними, обмывая и перевязывая ихъ раны и принимая нерѣдко
— 44 —
ихъ послѣдній вздохъ, выслушивая послѣднюю просьбу. И много такихъ разсказовъ выслушала молоденькая сестра милосердія... Ей всегда казалось, что она сдѣлала слишкомъ мало для раненыхъ, и она нерѣдко упрекала себя, зачѣмъ уходила отдыхать въ Севастополь и зачѣмъ тогда не превозмогла свою болѣзнь.
Время шло, и стали всѣ замѣчать въ госпиталѣ, что ихъ молоденькая сестрица Дарья Александровна ходитъ — точно сама не своя, разстроенная, грустная.
— Сестрица, что вы пріуныли?— спрашивали ее какъ-то больные.
— Я скоро ухожу отсюда... Мнѣ тяжело разстаться съ вами,— призналась дѣвушка со слезами въ голосѣ.
— Устала, голубушка, намаялась. Храни тя Христосъ!— шепталъ старый инвалидъ, глядя съ лаской и любовью на уходившую сестру.
У этого солдатика не было руки и ноги, и его особенно берегла и жалѣла Дарья Александровна.
Скоро раненымъ стало извѣстно, что къ сестрицѣ Дарьѣ Александровнѣ сватаются женихи. Вѣдь ей въ то время было всего 17 лѣтъ; ея святой подвигъ былъ оконченъ, а молодость брала свое и манила къ жизни, къ счастью.
Рыдая упала на колѣни молодая дѣвушка и съ благоговѣніемъ приняла благословеніе солдатиковъ.
— 47 —
И стала замѣчать Дарья Александровна, что ея раненые часто о чемъ-то совѣщаются, сговариваются, что-то замышляютъ и отъ нея скрываютъ.
Въ послѣдній день передъ уходомъ изъ госпиталя она пришла совсѣмъ распрощаться со своими ранеными. Войдя въ палату, она увидѣла, что готовится что-то необычайное. Кто могъ изъ больныхъ — стоялъ, другіе сидѣли. Навстрѣчу Дашѣ двинулся, постукивая деревяжкой, старый, безногій инвалидъ съ образомъ Спасителя въ рукахъ.
— Родная ты наша сестрина!— громко, дрожащимъ голосомъ заговорилъ онъ.— Не пожалѣла ты для насъ своей молодости, обмывала наши раны и видѣла съ нами много горя, приняла труды великіе! Прими же ты отъ насъ земной поклонъ и благословеніе! Господь Батюшка пошлетъ тебѣ счастье... А мы станемъ за тебя вѣчно Господа Бога молить.
Рыдая упала на колѣни молодая дѣвушка и съ благоговѣніемъ приняла благословеніе солдатиковъ. Они собрали свои трудовые гроши и купили икону любимой сестрицѣ. Этихъ трогательныхъ минутъ она никогда не могла забыть, и во всю ея долгую жизнь воспоминанія о нихъ приносили ей тихую отраду.
— 48 —
Дарья Александровна вскорѣ вышла замужъ за матроса, тоже севастопольскаго героя. Государыня императрица прислала ей 1000 рубл. на приданое. Говорятъ, Дарья Александровна поселилась съ мужемъ въ Николаевѣ и была очень счастлива. Можетъ-быть, судьба и посылала ей испытанія, но сознаніе великаго человѣчнаго подвига, навѣрно, всегда приносило успокоеніе ея доброй душѣ 1).
Конецъ.
-----------------
1) Пользовалась записками о севастопольской оборонѣ Лесли Чаплинскаго, Жандра и статьями «Одесскаго Вѣстника». Вышеприведенный разсказъ раненаго (стр. 38—45) сообщался въ свое время въ «Одесскомъ Вѣстникѣ». Авт.