Дождь стучал по крышам Блэкстоуна, как будто пытался смыть город в море. Элиас Кроули смотрел в окно такси на мокрые фасады домов, которые он когда-то знал наизусть. Он избегал «Хранилища», как прозвали дом его отца местные, одиннадцать лет. Одиннадцать лет попыток забыть пыльные коридоры, забитые странными артефактами, и тихий, навязчивый шепот вещей, который, как он клялся, слышал в детстве. Но письмо отца сломило его сопротивление. Всего три строчки, написанные дрожащей рукой: «Элиас. Приезжай. Срочно. Нужно разобраться с коллекцией. Не могу справиться. Отец.»
Дом «Хранилище» встретил его гнетущей тишиной и запахом пыли, ладана и чего-то еще… влажного, подгнившего. Дверь открыл отец, Аркадий Кроули. Элиас едва узнал его. Когда-то мощный, властный коллекционер, чье имя гремело в узких кругах охотников за редким антиквариатом, теперь был тенью себя. Лицо осунулось, глаза запали и бегали, как у загнанного зверя. Одежда висела мешком на согбенной фигуре.
«Сын…» – голос Аркадия был хриплым шепотом. – «Спасибо, что приехал. Здесь… здесь нехорошо. Особенно внизу».
Он схватил Элиаса за руку, холодные пальцы впились в запястье. «Ты слышишь?»
Элиас насторожился. Тишина. Только дождь и скрип старых половиц. «Что, отец?»
«Оно!» – прошипел Аркадий, указывая вниз, в сторону подвала. – «Булькает. Все время булькает. Как… как вода в грязной трубе. Или… или как глотки». Он содрогнулся.
Элиас решил отнестись к этому как к бреду уставшего старика. Но когда он пошел осматривать дом, старые детские страхи ожили. Комнаты были забиты до потолка: африканские маски с пустыми глазницами, казалось, следили за ним; египетские ушебти выстраивались в зловещие шеренги; старинные куклы с фарфоровыми лицами улыбались слишком широко. Картины – пейзажи с неестественно темными лесами, портреты людей с безумными глазами – висели криво, будто пытались отвернуться. В полумраке, под вспышками молний за окнами, тени плясали, принимая знакомые и пугающие очертания. Воздух был густым, тяжелым, словно дом сам дышал этой пылью веков. И все тянуло вниз. К подвалу.
На следующий день Элиас услышал это сам. Стоя на кухне, он уловил слабый, но отчетливый звук: Глу-глу-глу… Плюх. Будто что-то большое и вязкое медленно переворачивалось в стоячей воде. Звук шел из вентиляционной решетки в полу. Сердце Элиаса замерло. Это было не воображение отца. Звук повторился, громче. Глу-глу-глу… Плюх. Он вызывал необъяснимую тошноту, чувство погружения в холодную слизь.
Аркадий сидел в кресле, зарывшись лицом в руки. «Оно голодно, Элиас. Оно хочет больше… больше того, что я могу дать».
Элиас понял: он должен спуститься вниз. Отец умолял его не делать этого, бормоча что-то о «ядре», о «хранителе», о том, что «нельзя тревожить сон». Но любопытство, смешанное с ужасом и долгом перед отцом, победило. Взяв мощный фонарь и старый лом на всякий случай, Элиас открыл тяжелую, скрипучую дверь в подвал. Запах сырости, плесени и чего-то металлически-сладкого, как старая кровь, ударил в нос. Лестница скрипела под его ногами, как кости.
Подвал был лабиринтом. Стеллажи с ящиками, закутанные в холсты статуи, груды книг в непонятных переплетах. И звук! Теперь он был ясным, пульсирующим: Глу-глу-глу… Плюх. Глу-глу-глу… Плюх. Он вел Элиаса в самую глубь, в сердце подвала. Там, в круге, очищенном от хлама, стояла она. Огромная бочка из темного, почти черного металла, покрытая струйками ржавчины, как запекшейся кровью. На ее боку были выгравированы странные, извивающиеся знаки, от которых резало глаза. Бульканье исходило изнутри. Глу-глу-глу… Плюх. Оно было ритмичным, как сердцебиение какого-то чудовищного существа.
Элиас подошел ближе. Воздух над бочкой мерцал, как над раскаленным асфальтом. Он протянул руку – металл был ледяным, но от него исходил едва уловимый жар. Где-то в глубине сознания шевельнулось предупреждение отца, но оно было сметено нахлынувшей волной нездорового любопытства и странного магнетизма артефакта. На боку бочки был массивный затвор, покрытый такой же патиной времени. Взяв лом, Элиас с усилием вставил его в щель и нажал всем весом. Металл застонал. Затвор подался с громким, скрежещущим звуком.
Крышка откинулась. Элиас отшатнулся, зажав нос. Вонь была невыносимой – смесь гниющей плоти, болотной тины и озона. Он направил луч фонаря внутрь.
Там не было воды. Там было… оно. Масса темной, почти черной, пульсирующей слизи. Она переливалась жирными радужными разводами, как нефть. В ее толще просматривались смутные очертания – то ли кости, то ли камни, то ли… обломки чего-то живого. И посреди этой массы зияло нечто вроде пасти – темная воронка, которая ритмично сжималась и разжималась, издавая тот самый звук: Глу-глу-глу… – всасывая воздух, и Плюх – выплевывая пузырьки зловонного газа. При свете фонаря слизь заволновалась сильнее, и Элиасу показалось, что в ней на мгновение отразилось лицо отца – изможденное, полное ужаса. А потом – свое собственное.
В этот момент все встало на свои места. Коллекция отца – это не просто предметы. Это ловушки, якоря, тюрьмы для сущностей и сил, о которых лучше не знать. Отец не просто собирал их – он пытался их контролировать, изучать, возможно, использовать. Этот «Хранитель» в бочке был самым сильным, самым древним. Он питался не пищей, а… жизненной силой. Энергией. Разумом. Он медленно высасывал отца, как вампир, отсюда его безумие, его угасание. Бульканье – звук его трапезы. И теперь, потревоженный, он учуял новую жертву – Элиаса.
В подвале стало темнеть. Тени ожили, поползли по стенам, принимая угрожающие формы. Стеллажи задрожали. Со статуй посыпалась пыль, и их каменные глаза, казалось, повернулись к бочке. Коллекция просыпалась. Артефакты начали «говорить» – в голове Элиаса зазвучали шепоты, нашептывая обрывки древних знаний, обещая силу, угрожая расправой. Темный, скользкий голос, исходящий от самой слизи, заполз в его сознание: «Голод… Дайте… Ваша сила… Ваши годы… Ваши сны…»
Наверху раздался крик отца – безумный, полный ужаса. Аркадий спустился! Его глаза были безумными, но в них горела последняя искра осознания. «Закрой!» – закричал он, падая на колени перед бочкой. «Ты не понимаешь! Я… я держал его! Он давал мне знание! Он обещал… вечность! Вечность с твоей матерью!» В его крике была вся боль потери, вся извращенная логика его жертвы.
Элиас понял выбор:
- Уничтожить. Залить бочку бензином (он знал, где отец хранит канистры для ламп), поджечь. Уничтожить «Хранителя» и, возможно, всю коллекцию, спасти отца и себя. Но это значит стереть дело всей жизни отца, его наследие, его безумную мечту о воссоединении. И кто знает, что высвободится при уничтожении такого существа?
- Сохранить. Запечатать бочку, попытаться вернуть статус-кво. Но «Хранитель» уже пробудился, он жаждет больше. Он убьет отца и возьмется за Элиаса. А коллекция… эти артефакты уже не уснут. Они будут отравлять дом, а может, и весь город.
Глу-глу-глу… Плюх. Звук стал громче, настойчивее. Слизь в бочке заволновалась, потянувшись к Аркадию, как щупальца. Тени сгущались вокруг Элиаса, холодные пальцы бестелесных сущностей касались его разума, пытаясь сломить волю. Шепоты переросли в рокот. Он видел отчаяние в глазах отца, смешанное с безумной надеждой.
Сжимая лом до побеления костяшек, Элиас бросил взгляд на канистру в углу. Потом на отца, который теперь протягивал дрожащую руку к пульсирующей массе, бормоча имя умершей жены. Любовь? Долг? Страх? Гнев на отца за то, что он впустил эту тьму в их жизнь?
Решение созрело в нем, холодное и тяжелое. Он сделал шаг. Не к канистре. Не к отцу. Он шагнул к бочке, подняв лом над головой, целиком в луч фонаря, который уже едва пробивался сквозь сгустившуюся тьму подвала. Его лицо было искажено не столько страхом, сколько яростной решимостью.
«НЕТ!» – завопил Аркадий, но его голос потонул в нарастающем, рвущем уши булькающем ВОПЛЕ существа и реве пробудившихся артефактов.
Лом обрушился вниз. Не на крышку. Не на канистру. Он ударил по самой пульсирующей массе в центре бочки. Раздался звук, не принадлежавший этому миру – что-то среднее между хрустом, шипением и криком умирающего левиафана. Черная слизь взметнулась фонтаном, обжигающе холодная и липкая. Тьма сомкнулась. Фонарь погас.
Наверху, в старом доме «Хранилище», на мгновение воцарилась абсолютная тишина. Потом, из глубины подвала, донесся одинокий, жалобный звук, похожий на последний пузырь воздуха, лопнувший в грязи. ...Плюх.
И все стихло. Надолго ли?