- от VictoryCon
В этом году режиссеру Тимуру Кулову исполнится 38 лет: много это или мало для творческого человека? По сути — самый цветущий возраст: время строить множество планов, ловить множество самых разнообразных идей и уверенно идти вперед по прекрасной дороге вдохновенного творчества.
Все так, но в этом плане Тимур – человек уникальный: в его режиссерской копилке уже имеется невероятное количество спектаклей, поставленных в самых разных городах, в их основе – классическая русская, национальная литература, как прозаическая, так и драматургическая.
И каждый спектакль становится бесспорным явлением в театральной жизни того или иного города. А их самобытность подтверждают многочисленные премии и дипломы международных и всероссийских фестивалей.
Откуда берутся благословенное вдохновение — и режиссеры, обладающие даром это вдохновение почувствовать и воплотить? Давайте попробуем узнать?
Тимур, Как вам удалось найти свое призвание? – Некоторые люди заняты этими поисками всю жизнь…
Началось все с кино. В 90-е годы мы смотрели много фильмов, и, думаю, не один я хотел стать похожим на кинозвезд тех лет. Первый мой кумир – Брюс Ли, потом были Цой, Сергей Бодров в роли Данилы Багрова…Они, в общем-то, все похожи: немногословные, настоящие мужики – это было время супергероев. Нам хотелось в этот мир фантазий и иллюзий.
В первом классе мы писали сочинение на тему «Кем я хочу быть, когда вырасту». Кто-то хотел стать директором банка, а я написал: «Хочу быть артистом». Был активным ребенком: всегда всех развлекал и веселил – мешал вести уроки, нарушал дисциплину и поэтому получал плохие оценки. Был сложный подростковый период, когда я чуть было не свернул в сторону: хотел пойти в училище и получить профессию газосварщика. Но мама убедила меня в том, что надо окончить школу, а дальше, дескать, решишь. Так и случилось. К 17-ти годам я определился, поехал в Казань в театральное училище к Юноне Ильиничне Каревой и Вадиму Валентиновичу Кешнеру и поступил на русский актерский факультет.
Но потом вы все же ушли в режиссеры. Почему?
Когда я оканчивал театральное училище в Казани, я уже понимал, что это за профессия – режиссер, понимал, куда мне надо двигаться, и что именно это мне интересно. Когда я только поступал, особо и не знал, кто такой режиссер. В школу я пошел в шесть лет: у меня день рождения 4 сентября. А окончил и уехал из дома, получается, в 16! – Что я понимал в таком возрасте!
Я вырос в Набережных Челнах – это был абсолютно не театральный город. Он тогда считался крепким, с одним градообразующим предприятием – КАМАЗом. Но я рад, что родился именно там – это уникальный, необычный город. Да, он не блещет красотой, но у него есть своя изюминка — туда съезжались люди со всего Союза, жили представители самых разных национальностей. В сложные времена из-за того, что молодежи много, а работы нет, обстановка была очень криминогенной. Меня это все коснулось напрямую. Но! В школьные годы я пошел в Детскую школу театрального искусства, которую основал доцент Ленинградского института театра, музыки и кино Михаил Григорьевич Шмойлов, человек, который работал вместе с Зиновием Корогодским! Это прямо мистика: по приглашению директора ТЮЗа Светланы Васильевной Лаврецовой я работаю штатным режиссером театра, читаю про постановки, которые здесь когда- то были, и вижу фамилию «Шмойлов» на стенах. А в моем премьерном спектакле занята народная артистка России Антонина Юрьевна Введенская: мы разговариваем с ней о Михаиле Григорьевиче, с которым она долго работала. Это для меня необъяснимо! Театральная школа в Челнах поставила меня на правильные рельсы, дав выход моей энергии и став спасением для многих подростков того времени!
В школе преподавали прекрасные педагоги: там все было организовано, как в театральном училище. Поэтому в Казани я и не почувствовал практически разницу. По окончании нам выдавали диплом. Он, конечно, никак не влиял на поступление, но помог понять, туда ты идешь или не туда. А когда Нина Михайловна Белоенко, педагог театральной школы хвалила меня, за спиной вырастали крылья. Мне давали главные роли, и это очень тонизировало! Поэтому я смело отправился поступать с ощущением полного права на то, что могу быть актером: не боги горшки обжигают!
Меня принимала легендарная Юнона Ильинична Карева, мне потом посчастливилось сниматься в одном из фильмов ее сына Сергея Говорухина, писателя, режиссера – тоже, в сущности. одного из учителей моей жизни. В конечном счете, все ведь зависит от людей, к которым ты поступаешь. Неважен вуз, важен человек и общие с ним точки соприкосновения. Мне повезло в том, что курс набирали легендарные Карева и Кешнер – артист Театра имени Качалова, коренной казанец… Все они — дети войны. Это особенное поколение. Помимо уроков мастерства мы получали от них уроки жизни, просто общаясь: у них был большой багаж, как знаний, так и человеческого опыта, и это тоже очень повлияло на меня.
Когда я учился на четвертом курсе в Казани, поставил со своими однокурсниками дипломный спектакль «Лекарь поневоле» Мольера в учебном театре. Я тогда понял, что режиссура – это профессия, требующая огромной ответственности. И мне так понравилось, что я решил, что хочу заниматься этим. Собственно, логичное продолжение: осознанно от актерства – в режиссуру. У меня нет актерских амбиций, хотя все может быть – я не зарекаюсь в мире ни от чего. Но на этом этапе жизни мне интересно то, чем я занимаюсь сейчас.
Вообще, актерская профессия – самая сложная. Автор пишет пьесу, есть режиссер, который решает, как ее поставить, а есть артист, которому нужно впитать, то, что сочинил драматург, учесть требования режиссера и еще что-то вытащить из себя! И все это надо периодически повторять – 50, сто, раз! И это только одно название, а их бывают десятки. Понятно, что каждая профессия в театре важна, но по душевным затратам все же актерская профессия несравнимо тяжела. А есть еще публика, съедающая энергию!
Сколько требуется времени на постановку?
Говорят, минимум два месяца! Вообще же, спектакль можно поставить за две недели – но с идеальным распределением ролей, когда все совпадает у актеров с внутренним миром, с внешним… А можно потратить полгода, но не получить результата.
Каким был легендарный Леонид Ефимович Хейфец, у которого вы продолжили обучение режиссуре?
Леонид Ефимович был человеком, остро чувствующим время. Он воспринимал все очень обостренно. Что в нем было особенного? – Его можно было слушать часами, и когда он входил в раж и начинал показывать, как репетировал какой-нибудь спектакль, это занимало часа три: и это было одно из самых гениальных актерских перевоплощений, какие я видел, было безумно смешно и очень точно, жизненно. Через себя он показывал не как надо, а куда надо стремиться. Хотелось уметь так же делать, так же понимать, и, главное – так же относиться к автору и уметь разбираться в материале.
Сложно адаптироваться, когда ставишь в разных уголках страны?
Ты попадаешь в театральную среду и начинаешь все сначала. Актеры ведь разные в разных регионах России, Хакассия – это не Башкортостан, Центральная Россия – это не Кавказ. Все очень индивидуально. С каждым названием все начинается с нуля. Каждый раз надо все доказывать заново: новым артистам – что ты не с улицы пришел, и надо завоевать их доверие, затем надо что-то вытащить из них. В общем, профессия мазохистская немного: каждый раз ты не знаешь, получится или нет… Бывают, конечно, моменты, когда ты сам доволен – получилось что-то классное, но очень редко.
Особенно, когда видишь спектакль через год и думаешь, что можно было дожать, что-то сделать по-другому. Спектакль же не кино, он все равно видоизменяется артистами.
Режиссерский театр живет до премьеры, как говорит один режиссер?
Если режиссер – не сотрудник этого театра и приглашен, то да. Эта шутка имеет место быть. Но если режиссер работает в этом театре, и это его артисты, то вряд ли! Особенно если это режиссерский, авторский театр. Правда, авторских театров остались уже единицы уже!
Но если ты приглашен… Один артист мне как-то сказал: «Режиссеры сейчас, в основном, кукушки»
«Почему?» — «Здесь поставил, здесь, здесь, и уехал, бросил…» Есть, конечно, театры, которые звонят и приглашают на вводы. Но есть, и такие, что делают это без тебя.
Вы работали даже постановщиком сценических боев! Это оттуда – из кино, от Брюса Ли?
В детстве мы с родным братом Артуром снимали воображаемые фильмы! Боевики! Все время драка! Максимально натуралистичная, но бесконтактная. Правда, иногда прилетало! Я много внимания уделял сценическому движению в театральном. Уже, когда снимался в фильме «Земля людей», играл нанайского мальчика Евако, все трюки выполнял сам. И да, ставил бои в студенческих спектаклях, в театре – мне это очень нравилось.
Даже на свадьбах, на юбилеях, корпоративах были номера: мы выбегали с товарищем, как два гангстера из 30-х, перестрелка, драка, потом мирились, и все это, потому что была борьба: кто первый поздравит именинника. Сейчас я этим не занимаюсь. Есть много новых техник, и я лучше приглашу специалиста, профессионала, который профессионально этим занимается. Вообще люблю работать, когда есть профессиональная команда.
В вашем послужном списке, насколько я знаю, были не одни только постановки…
Да, я много чем занимался в жизни…
А чем еще?
Занимался брейк-дансом в юности и одно время даже в клубах танцевал. Был официантом, в продажах работал: продавал порошковую краску, сварочную проволоку, аниматором… Всё сразу не вспоминается! Так петелька за петелькой выстраивается полотно жизни. И все это – мои университеты.
А самая запоминающаяся работа – экскурсовод в Останкинской телебашне. Мне нравилось, что приходят люди, хотят узнать что-то новое. Я поднимался с ними на смотровую площадку и проводил обзорную экскурсию по Москве. Время было интересное: приезжали люди со всего мира.
С 2013 по 2016 годы вы были руководителем театра кукол «Пеликан». Театр кукол – особый театр. Как справлялись?
На самом деле все просто: в свое время, чтобы заработать денег на пропитание, мы с женой Риммой – она тоже по профессии актриса и режиссер – организовали театр для детей «Пеликан». Это была частная история: мы придумывали оригинальные сценарии, Римма делала кукол и театральные ширмы. Она и сейчас периодически является художником в некоторых моих спектаклях. Сами ставили, и играли сами!
А почему именно кукольный?
Главным образом, потому что это удобный формат для выездного театра, ведь у нас не было площадки: ширмы – с собой, декорации – с собой, свет и звук тоже, и начинаешь колесить, искать, кому ты нужен. То есть только от нас зависел весь цикл создания и выпуска спектакля. А зрителей мы находили в детских садах, школах по бесконечным «холодным» звонкам, летних лагерях, на каких-то частных вечеринках для детей, кто это мог себе позволить. У нас подрабатывали знакомые артисты, а где-то играли и мы сами.
Это, конечно, был большой жизненный опыт, и я очень благодарен тому времени. Это был абсолютно честный труд: мы продавали то, что делали сами. Но потом все же я пришел к тому, что «Пеликан» сильно отвлекает, и уже перестало получаться совмещать эту работу и режиссуру в драматическом театре. Но это очень интересно, я столько всего узнал про кукол! Сейчас вот в цирке хочу что-нибудь поставить…
А как рождается спектакль: от выбора, замысла и до воплощения? Что теряется по дороге, что приобретается?
Выбор, замысел – очень странная вещь, как мне кажется, нет никакой формулы. Что-то имеется в багаже, какой-то списочек, иногда ты к нему обращаешься, а иногда кажется, что там – все не то. Иногда смотришь фильм и думаешь, что можно пьесу сделать из этого фильма. Иногда идея рождается, когда читаешь книгу: в общем, нужна постоянная подпитка –надо много смотреть, много видеть, не запираться в своем театре, быть в коммуникации со всем миром, а не только с театром.
А когда рождается идея постановки, ты погружаешься в материал, особенно, если это классика, постоянно об этом думаешь, и что-то подсознательно срабатывает. Не бывает так, что ты два месяца репетируешь и все хорошо и правильно. Опытные режиссеры мне говорили: «Придумай, приходи на репетицию и начинай делать все по-другому». И так и должно быть: ты же сталкиваешься с живыми людьми – с артистами.
Вы всегда довольны результатом?
Конечно, нет, особенно, когда пересматриваю спектакль через какое-то время и понимаю: «Поторопился, недожал, не углубился до конца». Не было ни одной работы, чтобы я сказал: «Вау!» Но я — не самоед, который себя уничтожает, бесконечно этим нельзя заниматься. Я поставил спектакль, возможно, он не получился таким, как я хотел… Я подумаю, почему так, и буду работать дальше! Надо относиться к себе с самоиронией, трезво и не бояться себя анализировать. Лет через двадцать ты поймешь, что спектакль – это этап на твоем пути.
Тимур, вы говорите об артистах с таким пиететом… А у меня один из любимых фильмов – «Репетиция оркестра» Феллини, в котором дирижер – жесткий диктатор. Вы – диктатор или соавтор?
Я – актероцентричный диктатор. Без диктатуры не может быть театра. Но актеры – не пешки, а соавторы! Вот и соединяй это как-то !
Вы очень много ставите в самых разных городах: всегда в пути, но каждый коллектив — это новые люди, новая сцена…. Не сложно обживаться каждый раз заново?
Как я уже говорил, каждый раз надо начинать сначала. Приехал какой-то парень: у меня нет длинной седой бороды, и многозначительно подолгу молчать я не умею, не научился пока делать вид, что что-то такое знаю, чего они не знают. И каждый раз надо доказывать, что ты имеешь право заниматься театром, заниматься с этими людьми, которые работали по двадцать-тридцать лет. Мало того, что надо контакт с ними наладить, надо зарядить их твоей идеей, доказать, что эта идея – рабочая, и что она им нужна — при этом учитывая их творческие амбиции.
И ведь это не только работа с артистами, есть еще и театральные цеха, и ты тоже не знаешь этих людей, не знаешь, насколько они тебя понимают и насколько быстро все сделают. Мне нравятся дедлайны: я знаю, что вот здесь я начал, а такого-то числа я должен выпустить спектакль – это мобилизует.
По поводу артистов: я приезжаю, знакомлюсь с труппой, примерные типажи я уже знаю – сейчас же все можно делать онлайн, на сайте. Затем идет читка, потом я уезжаю, укладываю в голове, прикидываю, кого можно взять и попробовать. Потом приезжаю на постановочный период и работаю. Кто- то отсеивается – и это очень болезненная история. Без этого не обходится, и это вина режиссера: не увидел сразу, не разобрался, но работает тут только интуиция – ты слушаешь голос, смотришь, как артист двигается, даже как он чай пьет в перерыве.
У вас очень много спектаклей по классической литературе. В чем ее актуальность, не считая Островского, конечно?
Я беру не классику, а конкретный текст, который мне интересен. Особенно я люблю брать тексты, когда изначально совсем не понимаю, как это можно поставить на сегодняшней сцене! Так что не знаю, актуальна ли классика. Я ставил «Портрет» Гоголя – самый, на мой взгляд, современный на 2025 год текст. А есть материалы, которые я не ставлю – потому что сейчас они сверхактуальны настолько, что будет неловко их ставить, слишком специально! У спектакля все же должно быть некое отстранение, нужно делать его, когда пройдет время, когда на ситуацию можно будет посмотреть со стороны.
Чего по-настоящему не хватает в современных театрах?
Хороших завлитов. Вот я – практикующий режиссер, большую часть времени провожу на репетиционной площадке, у меня просто физически не хватает времени прочесть то, что мне присылают, не то, что поискать. Нужен человек со вкусом, который с этим поможет и, конечно, которому ты доверяешь! Я считаю, одна из самых важных профессий в театре – завлит. С учетом такого огромного потока информации, которая обрушивается на нас каждый день — это профессия будущего. Такой человек может отсекать лишнее, помогать курсу театра, знакомить режиссера, с, быть может, какими-то недоделанными вещами, но с теми, в которых есть потенциал. Тогда и репертуар будет гораздо разнообразнее.
Почему классику сейчас берут все? Потому что это продаваемые названия, во-первых, а во-вторых, не надо заморачиваться и что-то искать. Можно делать фестиваль «Волков и Овец», фестиваль «Чаек»… Так что проблема есть, но никто этим не занимается.
По-моему , надо делать серьезную лабораторию завлитов, где бы они могли обмениваться опытом, изучать драматургию – и прозу. Возможно, такая лаборатория есть, и я просто не в курсе!
Театр антрепризный или стационарный? Вопрос актуальный, потому что нередко артистов для премьеры подбирают по типажу, не взращивая в своем театре.
Театр должен быть разным, он и есть разный и разными способами должен осуществляться. Я – за любой театр. Но я считаю, что репертуарный российский театр — просто клад. Это не про то, что его нужно сохранять ради сохранения, нет, его нужно развивать. Уникальность репертуарного театра для меня в том, что только «не на колесах», а в стационаре возможно серьёзное, теоретическое углубление в профессию, её развитие. Недаром создали Станиславский и Немирович-Данченко репертуарный МХАТ — театр, который работает «на длинную дистанцию», который взращивает режиссёров, актёров, художников!
А собрался, сыграл и разъехался – это разовая история, она возможна только на фоне того, откуда эти актёры и режиссеры соберутся. Режиссёры же в антрепризах — из репертуарного театра. И актеры тоже. Потому что театры, театральные институты и училища и так далее это — единое поле! Стационарный театр – крепкий фундамент нашей театральной жизни, на котором можно стоять и что-то делать, но не надо относиться к нему как к само собой разумеющемуся, конечно, театр периодически нуждается в апгрейде.
Я был в очень небольших российских городах — и там есть государственный театр. Понятно, что промышленность – это важно, но, что ни говори, человек — не машина. «И город — не город, если в нем нет театра». Не мои слова!
Тимур, в прошлом году ваш спектакль «Приключения Рустема», поставленный в Казанском татарском театре юного зрителя имени Г. Кариева, был удостоен специального приза жюри «Золотой маски» с формулировкой «За сопричастность к судьбе страны и поиск национального героя». Есть ли проблемы в театрах именно с национальной точки зрения?
Все национальные театры очень разные. Нельзя говорить, что есть театр, в котором играют на русском языке, а есть национальный театр. Все надо рассматривать индивидуально. Татарский театр находится на подъёме, достаточно крепко стоит на ногах, и с языком меньше проблем, и с со спектаклями. А есть театр в Хакасии, например, у которого большая проблема с языком. Хакасов, владеющих родным языком, осталось меньше. Там сложно набрать артистов, сложно набрать кадры, тех, кто знает язык. Вообще, самая большая проблема — это язык.
Если говорить очень бытово — со временем театр превращается в музейное заведение, где никто не знает языка, все с наушниками. Язык умирает со временем: у каждого свой срок, а в связи с этим — проблема кадров. Есть и проблема режиссуры —ч не так много режиссёров, которые могут работать с определенной национальной труппой: в игре артистов – своя специфика, другой язык, другая подача, все иначе. Тут невозможно использовать лекала.
Еще одна проблема – национальная драматургия. Ставят бесконечно свою национальную классику. Иногда бывает хороший вербатим или ещё что-то, но это разовые вещи. Я не специалист в теории, сужу по своей практике. Но опять же каждый случай – индивидуален. Я хочу сказать, что нет проблемы национальных театров, есть конкретная проблема отдельного театра с учетом специфики региона.
Когда собирают конференцию и объявляют: «Будем решать вопрос национальных театров», есть вопросы. А что такое национальный театр? На мой взгляд, такого понятия нет. Есть – просто театр… Мы знаем театр Meno Fortas, созданный в Литве Эймунтасом Някрошюсом, – он национальный или мировой? Это театр, где играют на литовском языке и о проблемах Литвы – даже если ставят Шекспира. Но о его национальной принадлежности говорят во вторую очередь, только как о местоположении! Это хороший пример! Значит, надо взращивать своего творческого лидера, который поведет коллектив, неважно, где – в Хакассии, Башкирии, Туве…. Театр – живой или неживой? – вот основной вопрос, есть лидер или нет лидера, остальное – индивидуально.
В одном из интервью вы сказали: «Нет ничего более сказочного, чем сама жизнь» — что было у вас сказочного?
Сказочное – это моя семья. Я не устаю благодарить за них судьбу, и мне кажется, что нет ничего более сказочного. Ведь все в этом мире так зыбко, и потери близких в этой жизни научили меня ценить самых родных! Есть точка опоры, и для меня это – моя семья, моя жена Римма и две моих дочери.
Конечно, есть прекрасные воспоминания, интересные встречи – но это радости жизни, а сказка – нечто космическое. Не ты это все строишь, ты встретил того самого человека на своем пути, и дай бог, чтобы все продолжалось. Вы встретились, значит, так было предопределено, значит, произошли такие вещи, которых мы не понимаем еще и долго не поймем. Это вещи вселенского, космического масштаба: рождение детей, например… Я же не знал, какими они родятся, все это не я решал. А если не ты решаешь, то это чудо, сказка: какой-то волшебник на небесах решил…
Елена Шарова