Меня зовут Александр Дёмкин. Старший лейтенант НКВД. Если вы читаете это — значит, кто-то откопал папку номер триста восемьдесят шесть из архива под Ульяновском. Та самая, с красной тряпичной обложкой и следом пальца, прожжённым чем-то кислотным. Мы тогда с Фоменко ещё смеялись — мол, опять местные что-то курили. Потом перестали.
Началось всё в мае тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Нас вызвали в Воронеж. Причины не назвали — просто пришёл приказ. Сухо. Без печати, только подпись комиссара третьего ранга А.И. Малышева. Такие вызовы не обсуждаются. Тем более, когда из Москвы.
Поезд прибыл ночью. На перроне — ни души. Только фонарь у крайней лавки и тень человека в плаще. Он ждал нас. Невысокий, сутулый. В руках — портфель с кожаными застёжками. Представился как следователь Прокопенко. Отвёл в сторону, закурил. В его пальцах «Казбек» дрожал, как у человека после долгой болезни. Потом он выдохнул и сказал:
— За последнюю неделю у нас трое мёртвых. Два мужчины, одна женщина. Все найдены на окраине. Общие признаки: обескровлены, абсолютно белые. На шее — по две раны. Глубокие. Как от клыков.
Фоменко сразу напрягся. Я почувствовал, как его рука коснулась кителя, будто ища крестик, которого там не было.
— Медики? — спросил я.
— Ничего не поняли. Сначала думали: анемия, яды, даже сифилис. Потом догадались кровь проверить. Её нет. Вообще. Ни в тканях, ни в венах. Пусто.
Мы молчали. Ветер гнал по платформе клочья газет. Где-то за станцией лаяли собаки. Прокопенко убрал портфель под мышку.
— Я вас отвезу. Место первого происшествия. Если не против.
Он повёл нас через дворы, узкие, заросшие травой. Фонари гасли по очереди. Как будто кто-то выключал их за нами.
Первый труп был найден в камышах, у реки Воронеж. Мужчина, лет сорока пяти. Ворошиловский стрелок, ветеран гражданской. Звали Трофим Гаврилов. Соседи говорили: тихий, не пил, не ругался. В ночь убийства вышел — якобы за травами для жены.
Тело лежало на спине. Руки вытянуты, глаза открыты. Беловатые, как стеклянные шарики. Шея изуродована. Не рвано — точно, симметрично. Две круглые ранки. Как от укола. Или укуса. Я видел много. Но тут... что-то выбивалось. Чистота. Ни крови, ни грязи. Как будто кто-то вынул душу и аккуратно закрыл дверь.
Фоменко присел. Достал блокнот, начал рисовать. Я знал, он всегда так делает — не для отчёта, а чтобы понять. Своим путём. Он верил в символы. А я — в протокол.
— Демкин, — он обернулся ко мне. — А если это... не человек?
— Тогда тем более наша работа, — ответил я.
На следующее утро нас вызвали в морг. Вторую жертву — молодую портниху по имени Мария Пастухова — привезли только что. Тот же рисунок ран, та же пустота внутри. Фоменко смотрел на неё как на икону. Я — как на улику. Медик, толстый, с желтоватой кожей, шептал, будто боялся:
— Крови нет. Даже в капиллярах. Ни одного свернувшегося сгустка. Как будто... выпили.
Я не выдержал:
— Вы пьяны, товарищ?
— Нисколько. Я бы предпочёл быть.
В этот день Фоменко исчез. Просто не вернулся в гостиницу. Я нашёл его ночью, в архиве при доме культуры. Он изучал старые уголовные дела.
— В тысяча девятьсот третьем, — сказал он, — тут были такие же убийства. Те же укусы, та же белизна кожи. Тогда обвинили цыгана. Его повесили. Но убийства прекратились... только через год.
Он разложил передо мной фотографии. Чёрно-белые. Размытые. Но я увидел — тот же след, та же точность.
— Фоменко... — начал я.
— Что, Дёмкин?
— Мы ищем человека. Убийцу. А ты... ищешь сказку.
Он не ответил. Только взял лампу и вышел. В окно я видел, как он долго стоял на перекрёстке, вглядываясь в темноту.
На следующее утро произошло четвёртое убийство. Мужчина, слесарь. Нашли в подвале хлебозавода. Охранник говорит: видел, как тот шёл сам. Вошёл — и всё. Через десять минут — крики. Прибежали. Тело — белое. Шея — как у остальных.
Я обыскал всё. Пыль, мука, жучки. Но ни следов, ни орудия. Только странный запах — сладковатый, как у горелого сахара.
Вечером в дверь постучали. Это был мальчишка. Худой, с глазами цвета ртути.
— Дяденька, — сказал он. — Там... у церкви, в склепе... кто-то поёт.
Мы взяли фонари и пошли. Сквозь ночь, сквозь ветер. Храм стоял заброшенный. Полуобрушенный купол, крест с трещиной. Подвал завален щебнем. Но, действительно — оттуда доносился голос. Тихий, женский. Как колыбельная.
Фоменко шёл первым. Я прикрывал. Внизу было сыро. Каменные стены, паутина. Голос стих. Но там, у стены, мы нашли дверь. Железную. Запертую на три засовa.
— Здесь, — прошептал он.
— Открывать?
— А ты как думаешь, Дёмкин?
Я кивнул. Он достал лом. Щелчки. Скрежет. Дверь подалась.
Там не было ничего. Только стены. Но одна из них была свежей. Кирпичи другие. Я ударил. Камень осыпался.
За ней — ниша. А в ней... гроб. Старинный. Чёрное дерево. Резной крест. Я открыл его. Медленно.
Пусто.
Только на дне — сухая кровь. И записка. На немецком. Фоменко перевёл:
"Wer stirbt, erhebt sich."
— Что это? — спросил я.
— Кто умирает — восстаёт.
Сзади — шаги.
Мы обернулись. В проходе стоял человек. Высокий, в плаще. Лицо неразличимо. Он просто смотрел. Потом исчез.
Свет мигнул. Я включил фонарь. Проход был пуст.
**
Фоменко не сказал ни слова. Мы поднялись, пробираясь обратно сквозь сырые, тёмные коридоры. Где-то наверху треснула балка, и пыль осела нам на плечи. У самого выхода он вдруг остановился, прислонился к стене.
— Ты видел его лицо? — спросил он.
Я молчал. Что бы я ни ответил, прозвучало бы как ложь.
— Он был… не здесь. Ни во времени, ни в теле. Как будто он только гость.
Я не отвечал. Мысль тлела в голове, как недокуренная сигарета в пепельнице: в городе кто-то или что-то играет с нами. Как кошка с мышью. И не факт, что мы — не мышь.
Наутро я вызвал Прокопенко. Тот пришёл злой, невыспавшийся. Бросил папку на стол.
— Пятая. Ещё один. Ночь. Район Ключевой, старые бараки. Всё то же.
Я отправил Фоменко на вскрытие. Сам — к месту преступления. Там, в кривой лачуге с провалившейся крышей, пахло мочой, углём и гнилью. Убитая — пенсионерка, Прасковья Ильинична, бывшая нянька в местной детской больнице. Найдена внучкой. Та в истерике, рассказала, что накануне бабка жаловалась на мужчину, что ходит под окнами, молчит и «зовет глазами». Портрет дать не могла. Лицо, говорит, будто в тумане.
Я стоял на крыльце, курил, смотрел на окна напротив. За стеклом мелькнула фигура — тонкая, будто вырезанная из бумаги. Пропала. Я бросил сигарету, метнулся через улицу. Вскрыл дверь ногой.
Пусто. Комната, пыль, кровать без матраса. На полу — маленький след. Как будто босая нога. Детская. Но... с вытянутыми пальцами. Пять сантиметров шире нормы. Я достал рулетку. Семнадцать с половиной сантиметров в длину. Откуда такой след у ребёнка?
— Демкин? — позади голос Фоменко. Он пришёл, растрёпанный, со следами формалина на рукавах. — В морге — странности. Пятая жертва, бабушка. Её кровь… она не пропала. Она свернулась. Только вся — в одной точке. В сердце. Как будто вытянута туда с усилием. Её как будто высосали, но… оставили осадок. Как в пробирке.
Я всё ещё смотрел на след. Он уже начал исчезать — словно влажный. Сам по себе.
— Это не человек, Саша, — тихо сказал он. — Это существо, которое не оставляет следов. Которое берёт, что хочет. И уходит сквозь стену.
— Хватит, — отрезал я. — У нас есть протокол. Есть тела. Есть улика. А нет вот чего — фантазий. Хочешь сказки — возвращайся в Ленинград и читай Пушкина.
Он не ответил. Только ушёл. Сзади. Шаги его затихали медленно, будто он не по земле шёл, а по воде.
На следующий день поступил приказ: «усилить оперативную группу, доложить в Главное управление, установить связь с Управлением по борьбе с сектантством». Кто-то наверху начал нервничать.
Из Москвы прислали аналитика. Младший лейтенант Швейцер. Молодой, щёголь, в пенсне. Сначала спросил про ритуалы. Потом про религиозные анклавы. Потом — о кладбищах.
— Они все лежат одинаково, — сказал он. — Руки на груди. Лицом вверх. Но в одном случае — женщина была повернута лицом к земле. Знаете, что это значит?
Я пожал плечами.
— В старообрядческих традициях так хоронили тех, кто, по мнению общины, мог восстать.
Фоменко аж вздрогнул. А я закурил.
— Значит, кто-то в Воронеже до сих пор верит в нечисть?
— Значит, кто-то помнит, — ответил Швейцер. — А память — это опасное оружие. Особенно в городе, где почти не осталось живых свидетелей тридцатых годов. Всё уже переписано.
Мы стали проверять списки. Сравнивать по старым архивам. По всем жертвам. И вот тогда оно всплыло.
Все пятеро — не были зарегистрированы в местном ЗАГСе. У всех — выданные вручную справки о рождении, датированные одним годом — тысяча девятьсот двадцать первым. Причём — одной рукой. Чернила — те же. Штамп один и тот же. И адрес один: дом номер шесть по улице Бессонной.
Мы поехали туда сразу. Дом оказался полуразваленной избой. Крыша провалилась. Внутри пахло травами, мышами и сырой золой. На стене — фото. Старое. На нём шестеро. Дети. Пятеро из них — уже мертвы. Шестой стоял в углу. Лицо закрыто тенью.
Подпись под фото: «Дети Полины Ардалионовны».
— Кто это? — спросил Фоменко.
— Я выясню, — ответил я.
В тот вечер я вернулся в гостиницу один. Сел за стол. Открыл дело. И впервые в жизни… рука задрожала. Фотография. Шестой ребёнок. Взгляд сквозь столетие. В нём не было возраста. Не было света. Только ожидание.
Кто-то за дверью прошёл. Скрипнул пол. Я вышел. Коридор был пуст. Только воздух, и ощущение… будто кто-то стоит за спиной, но не двигается.
И тогда я понял: нас кто-то ведёт. Шаг за шагом. Он не торопится. Он не боится. Он наблюдает.
**
Я не спал до рассвета. Запер дверь на два замка, положил «наган» под подушку. Не потому, что боялся — я не из тех, кто боится. Просто… было ощущение, будто вокруг всё стало тоньше. Как в стеклянной банке, если к ней приложить ухо — слышишь, как гудит пространство. В таких местах жизнь трескается.
На утро — в управление. Начальник городской милиции, полковник Савранский, сидел, как будто его кто-то уже вызвал и выдрал по первое число. Лицо бледное, губы в ссадинах. На столе лежали бумаги, но он их не читал. Только смотрел в одну точку.
— У нас исчез свидетель, — хрипло сказал он, не поднимая глаз. — Мальчишка. Тот самый, что вам про церковь говорил. Пропал ночью. Без следа.
Я посмотрел на него внимательно.
— Кто его видел последним?
— Его бабка. Сказала, пошёл кормить голубей.
Фоменко напрягся:
— В такую рань?
Савранский поднял на нас взгляд. И тогда я понял — он не просто уставший. Он надломлен. Что-то он видел.
— Его нашли, — наконец сказал он. — Но не совсем.
Мы ехали молча. Я — за рулём. Фоменко — рядом, сжав губы. Его пальцы всё время касались внутреннего кармана, где он хранил маленькую иконку. Я не стал говорить, что в рапорте я этого не укажу.
Место — заброшенный ангар за консервным заводом. Внутри холодно, как в подвале. Тело мальчика лежало в центре бетонного пола. Только не тело — кожа. Вся, целиком. Пустая. Как сдутый костюм. Без капли крови. Без разрыва.
— Это не убийство, — прошептал Фоменко. — Это трансформация.
— Или извращение, — поправил я.
Швейцер стоял в углу. Он бледнел на глазах. Но — не убегал. Смотрел внимательно, почти с уважением.
— Я нашёл Полину Ардалионовну, — сказал он. — Она жива. В монастыре, под видом послушницы. Уехала туда после того, как у неё… исчезли все дети.
— У неё были шесть приёмных, — добавил. — Все от разных матерей. Все — подброшенные.
— Где монастырь? — спросил я.
— Под Ельцом. Женский. Полузакрытый. С охраной.
Я собрался ехать немедленно. Фоменко — со мной. Швейцера оставили в городе. Я не доверял ему. Он слишком многое знал — но никогда не делился первым.
Монастырь стоял среди полей. Низкий, серый, без крестов. Вместо звона — лай. Охрана — двое в штатском. Мы показали удостоверения. Те переглянулись, пустили. Внутри пахло уксусом, молоком и свечами. Коридоры — выскоблены. Стены — белёные известью.
Полину мы нашли в трапезной. Старуха. Худая, как игла. Волосы седые, заплетены в три косы. Глаза — прозрачные. Такие, что смотришь — и не знаешь, где они заканчиваются.
— Я знала, что вы придёте, — сказала она, не глядя. — Я видела сон. Вы с ним… идёте по снегу. А снег — чёрный. И он зовёт вас.
— Кто он? — спросил Фоменко.
Она подняла глаза. Смотрела только на него.
— Ты ведь веришь.
Он кивнул.
— Тогда слушай. Мои дети — не от меня. Их приносили. Всех. Кладут под двери. Без имени. Без крика. Только взгляд. Как у зверей. Первый — Витя. Потом Ася. Потом Данила. Я растила их. А потом… в них что-то проснулось.
Она замолчала.
Я отодвинул чашку. Перевёл дыхание.
— Вы знали?
— Не сразу. Но чувствовала. В доме было что-то чужое. С каждым годом они становились… не как дети. Без игр. Без слёз. Они не болели. Они не росли.
— А шестой? — спросил я.
Она отвернулась. Потом прошептала:
— Его я не любила. Он пришёл последним. Он не спал. Никогда. Стоял ночью у окна. Смотрел на луну. И говорил на языке, которого я не знала.
Фоменко побледнел.
— Где он?
Старуха встала. Медленно подошла к стене. Потрогала икону.
— Он не умер. Он… проснулся. Только сейчас.
Мы уехали молча. Дорога назад — чёрная, скользкая. Молчание висело, как иней. В Воронеж мы вернулись под вечер.
На перроне нас ждал Швейцер. В руке — папка. На лице — страх.
— Его видели. Он снова убил. Сотрудник милиции. В подвале Дома культуры. Камера наблюдения записала.
Мы пересмотрели плёнку.
Тень. Длинная, как вытянутый шнур. Появляется из угла. Фигура. Человек. Лицо — не видно. Только глаза. Светятся.
Он подходит к милиционеру. Тот поднимает пистолет. Фигура касается его лба.
Милиционер падает. Без звука. Камера рябит. Затем — пустота.
Фоменко вытер лоб.
— Он охотится.
— Нет, — сказал я. — Он возвращается.
**
Я снова сидел над протоколами. Бумага шуршала под пальцами, как будто сопротивлялась. Все отчёты, показания, медсправки — и ни одного ответа. Одни и те же формулировки: «кожа бледная», «рана округлая», «кровь отсутствует». Всё это я мог бы принять, если бы не тень — не в комнате, а в логике. В чём-то важном, в чём-то, что ускользает.
И вот оно — я нашёл. Среди приложенных к делу фотографий, сделанных судебным фельдшером на «ФЭДе», на снимке с места гибели работника Дома культуры в нижнем левом углу отражается зеркало. И в нём — ни намёка на тело. Пусто. Пустая комната. Хотя сам труп лежит посреди пола.
— Фоменко, иди сюда.
Он подошёл, глядя поверх очков.
— Смотри. В комнате — тело. А в отражении — нет. Это… дефект?
Он молчал.
— Или, может быть, ты сейчас мне скажешь, что тень этого существа боится зеркал?
Он не ответил. Просто отвернулся. Меня всегда раздражало, когда он уходил от прямого ответа.
— Я не позволю тебе превратить расследование в погоню за призраками, — сказал я. — Люди умирают. У них кровь уходит из тела. Значит, кто-то её забирает. Возможно — с помощью прибора, иглы, вакуумного аппарата. Есть варианты. А не сказки.
Фоменко достал лист и аккуратно положил его передо мной.
— Протокол осмотра тела мальчика. Изъята кожа целиком. Ни одного разреза. Она словно… снята. Не срезана — как оболочка. И — ни одной капли крови. Ни внутри, ни снаружи.
— Возможно, туберкулёз с аутоиммунной реакцией. Кожа отторглась. Бывает. Или…
Я умолк. Даже сам себе не верил.
— Пойдём, — сказал он. — У нас новый свидетель. Старик из типографии. Утверждает, что видел того мальчика. Говорит: «тот самый, да не он».
Типография располагалась в каменном здании дореволюционной постройки. Пахло свинцом, углём и скипидаром. Старик — типичный набор: китель в заплатах, зубов почти нет, но память — цепкая, как тиски.
— Мальчонку того я знал с детства. В интернате наш, под Бахметьевкой. Звали его Сева. Спокойный, бледный. Не любил говорить. А тут как увидел — будто он, а будто не он. Шёл по улице, как кукла. Ни тебе моргания, ни поворота головы. Мимо меня — будто сквозь. Я окликнул: «Севка!» А он только на меня взглянул — и не остановился. И глаза у него были… не живые. Как мутное стекло. И будто бы… он не помнил меня.
— Мог просто не узнать, — сказал я.
— А может и так, — старик пожал плечами. — Только вот тень у него — не в ту сторону падала. Солнце справа, а тень — влево. Я рукой крест на себе поставил и ушёл.
Фоменко смотрел на меня, как всегда в такие моменты: с ожиданием.
— Сказки, — бросил я. — Старик. Пыль. Иллюзия. Он просто ошибся. У них с окнами плохо. Мало ли.
Но, увы, меня терзало другое: имя «Сева» я уже встречал. В бумагах, которые пересматривал ночью. В документах из интерната значилось: Севастьян Ардалионов. Приёмный сын Полины. Тот самый шестой.
Мы вернулись в отделение. На столе лежал свежий протокол: ночью кто-то проник в закрытое помещение при городской прачечной. Утром нашли тело женщины. Обескровлена. На шее — всё те же два следа.
Но в этот раз была улика: фрагмент ткани. Тёмный, как обугленный, но плотный. Мы отдали его эксперту.
— Это не шерсть, — сказал тот. — И не хлопок. И не кожа. По структуре — что-то среднее. Волокна, как у кокона. Ни с чем не сравнимо. Никогда ничего подобного не видел.
Фоменко держал этот лоскут в руке. Он был почти чёрный, но под светом — отливал тёмно-красным, как засохшая кровь.
— Знаешь, на что это похоже? — сказал он. — На защитную оболочку. На кокон. Как у насекомых.
Я вырвал у него ткань, швырнул в металлический лоток.
— Я знаю, на что это похоже. На очередную подделку. Или ловушку. Или на то, что кто-то хочет, чтобы мы поверили в чудовище.
— А ты не веришь?
Я взглянул на него.
— Нет. Я верю в убийцу. Я верю в то, что кто-то искусно подделывает смерть, чтобы её не искать. Чтобы напугать. Напугать нас, как детей в темноте. А я не боюсь темноты, Фоменко. Я из неё вышел.
Он замолчал. И, впервые, я увидел в его лице не веру, не свет — а усталость.
— Иногда я думаю, — прошептал он, — что темнота вышла из тебя.
Я ушёл, хлопнув дверью.
**
Утром меня вызвал комиссар Малышев. Сказал: «Всё слишком громко. Из Москвы уже звонят». Он был мрачен, как гробовщик. Потёр виски и бросил мне:
— Или ты даёшь результат — в бумагах, с именами и подписями, — или едешь обратно. Я не собираюсь отчитываться перед Берией за охоту на ведьм.
Я обещал. Обещал не лезть в суеверия. Обещал, что напишу: убийца — человек. Маньяк. Психопат. Сексуальный извращенец. Кровосос. Это укладывается в нормы. В отчёты. В уголовный кодекс.
Только вот сам всё меньше верил в это.
Фоменко снова ушёл из гостиницы ночью. Я не стал искать. Знал, где он будет: в архиве, в подвалах, в полуразрушенных церквях. Где угодно, только не там, где живые.
Я поехал в интернат под Бахметьевкой.
Старое здание. Бараки. Угольная яма за корпусом. Внутри пахло кипятком, дегтем и пустотой. Директор — пожилой, подозрительный. Он долго не хотел говорить. Потом, в обмен на фляжку со спиртом, сказал:
— Севастьян был странным. Умный, тихий. Но… не вписывался. Не ел с остальными. Не спал. Никогда не спал. Всегда стоял у окна.
Я уже слышал это. Слишком много совпадений.
— Мы пытались его лечить. Привозили психиатра из Липецка. Он побыл час, потом сказал: «Этому ребёнку не нужна помощь. Он уже не с нами».
Я кивнул.
— А что стало с врачом?
— Погиб через месяц. Упал в шахту лифта. В больнице, где не было лифта.
Я вернулся в город ближе к ночи. Плотный туман висел над улицами, как вата. Улицы были пусты, только где-то далеко в переулке лаяла собака — одиноко, тревожно, будто на что-то, чего не видно.
Я остановился у прачечной. Внутри — свет. Хотя должна быть закрыта.
Я достал пистолет, подошёл, открыл дверь. Пахло влажной тканью и чем-то ещё… кислым, почти металлическим.
В центре зала стоял человек. Спиной ко мне. Никаких движений. Я поднял оружие.
— Руки вверх.
Он медленно обернулся.
Это был он. Мальчик. Только уже не мальчик. Лицо вытянуто, черты резкие. Кожа мраморная, почти прозрачная. А в глазах… не было радужки. Только серо-белая пленка.
— Ты знаешь, кто я, — сказал он.
Голос был взрослый. Не подходил к лицу. Как будто в теле сидело другое существо.
— Я знаю, что ты человек, — ответил я. — И тебя можно убить.
Он усмехнулся. Без зубов. Просто складки на лице.
— Попробуй.
Я выстрелил. Пуля вошла в грудь, но крови не было. Он покачнулся — и исчез. Не упал. Не убежал. Просто исчез. Как будто его стерли с бумаги.
Я осмотрел место. Пятно на полу. Но не кровь — слизь. Как улитка оставляет за собой. Только едкая. Я обжёг пальцы.
Фоменко нашёл меня уже в отделении. Я сидел за столом, обмотав руку бинтом. Он не сказал ни слова. Только положил передо мной старую книгу. Обложка — кожа, страницы — почти труха.
— «De sanguine vivus», — прочёл я. — Латынь?
— «Живущий кровью», — перевёл он. — Я нашёл её в библиотеке при монастыре. Старинная. Пятнадцатый век. Там описано существо. Оно не пьёт кровь. Оно её собирает. Для себя. Для тех, кто ещё не проснулся. Оно — вестник.
— Секта? — спросил я. — Прототип мифа? Убийца подражает легенде?
Он покачал головой.
— Оно — не легенда. Оно — подготовка. Оно приходит, чтобы проверить: готовы ли мы принять других.
Я встал.
— Хватит.
— Что?
— Хватит, Фоменко. Всё это — игра. Мания. Мы с тобой ходим кругами. Нас водят за нос. Тело без крови — есть. Следов — нет. Логики — тоже нет. Но если бы это было нечто нереальное — оно бы не оставило улики. А оно оставляет. Значит, оно ошибается. А если ошибается — значит, оно существует. Значит, человек. Ловкий, да. Умный, возможно. Но — человек.
Он смотрел на меня с жалостью. С той самой, которую я ненавидел.
— А если нет?
— Тогда мы оба уже мертвы. Только я — с пистолетом, а ты — с книжкой.
И я вышел.
**
Я шёл по ночному городу и впервые чувствовал, что меня не отпускает — не дело, не страх, а он. Тот, кто играет с нами. Он знал, что я не верю. Он знал, что я ищу его не в церквях, не в книгах — а в следах, ошибках, крови. И он начал оставлять их. Специально.
На следующее утро позвонил Прокопенко. Голос — сорванный.
— В общежитии по Школьной… нашли комнату. Ту, где жил Севастьян.
Я бросил трубку. Поехал один.
Комната находилась на третьем этаже. Дверь — заперта изнутри. Вызвали плотника. Когда её вскрыли — запах ударил в лицо: кислый, плотный, вяжущий. Как будто прокисла сама плоть. Внутри стояла жуткая жара, пар поднимался с пола.
На стенах — записки. Сотни. Мелким почерком. Повторяющаяся фраза:
«Я не я. Я — сосуд. Я — проход. Я — промежуточный».
На полу — карта города. Самодельная, с вырезанными точками. Каждое место — где был найден труп. В центре — чернильная печать: «Дом ветеранов, улица Болотная, дом номер один».
Я вернулся в управление. Протоколы, карты, доклады — всё сходилось к этой точке. Дом ветеранов. Бывшая богадельня, потом переделана под общежитие. Теперь — приют для «неугодных»: алкоголиков, калек, никому не нужных. Там скрываются те, кто давно умер по документам.
Я вызвал Фоменко.
— Нашёл его логово. Или логово того, кто хочет, чтобы мы так думали.
Он кивнул. Без слов. Я заметил, что у него трясутся руки.
— Ты не обязан идти, — сказал я.
— Я обязан. Хотя бы потому, что ты — нет.
Мы выехали в сумерках. Дороги вели сквозь безмолвие. Ни людей, ни звуков. Только скрип ветра между столбами.
Дом номер один встретил нас тишиной. Старое здание, облупившаяся лепнина, выбитые окна, в стенах — трещины. Внутри — пустота и что-то ещё. Как будто сам воздух здесь жил дольше, чем люди.
Мы спустились в подвал. Свет фонарей едва пробивался сквозь вязкую темноту.
— Сюда, — прошептал Фоменко. — Вон там… дверь.
Мы подошли. Железная, проржавевшая. Я толкнул её. Она поддалась со скрипом, и я увидел…
Комнату. Круглую. Стены — выложены черепицей. Пол — каменный. В центре — фигура. В капюшоне. Высокая. Стояла ко мне спиной.
Я поднял пистолет.
— Ни с места.
Фигура не двигалась.
— Подними руки. Медленно.
Молчание. Потом — голос. Тот самый. Без тембра. Без возраста. Словно говорил не рот, а пространство.
— Ты всё равно не поймёшь. Тебе дали кости, а ты ищешь душу.
Я подошёл ближе. Сорвал капюшон.
И увидел себя.
Моё лицо. Только… постаревшее. Измождённое. Кожа — как пергамент. Глаза — пустые. Без жизни. Но всё моё.
Я сделал шаг назад.
— Что это? Кто ты?
— Я — ты, если продолжишь. Если дойдёшь до конца.
Фоменко закричал. Я обернулся — он рухнул на колени. Лицо побелело, руки вытянуты вперёд, как в молитве.
— Он был в моих снах… Он приходил… Он говорил… — шептал он.
Я выстрелил.
Фигура упала. Тело рассыпалось в пепел. Ни крови, ни крика. Только слабый запах жжёной бумаги.
Мы вышли на улицу. Воздух был другим. Чистым.
— Ты думаешь, всё кончилось? — спросил Фоменко.
— Нет, — ответил я. — Я думаю, мы только прошли первое кольцо.
На следующий день в отделении нас ждал сюрприз. Пришёл пакет из Москвы. Печать — Главное управление. Внутри — папка. В ней — фотографии. Шестеро. Дети. Полина. Севастьян. Всё то же, что мы уже видели. Только одно отличалось.
Седьмой ребёнок. Неизвестный. Лицо стёрто. Подпись: «Василий А. — контрольный экземпляр. Переведён в объект номер девятнадцать».
— Что это за объект? — спросил я.
— Архангельск, — сказал Прокопенко, вошедший в комнату. — Секретный госпиталь. Там — подземные этажи. В сорок втором туда перевели всех «особых». Я служил там санитаром. Неофициально. Один из них… говорил во сне. Про кровь. Про жертв. Про подготовку.
Я взглянул на Фоменко.
Он смотрел на меня как человек, который увидел конец коридора и не знает, идти ли дальше.
Я выдохнул. Глубоко.
— Значит, мы едем в Архангельск.
**
Поезд до Архангельска шёл двое суток. Мы с Фоменко почти не разговаривали. Он читал что-то старое, пожелтевшее — латинский, судя по шрифтам. Я же пересматривал материалы: список жертв, протоколы осмотров, схему города, карты — как будто ещё раз пытался убедить себя, что всё это можно разложить по полочкам. Что это всего лишь последовательность действий, и где-то внутри — человек. Смертный. Уязвимый. Убийца.
На третьей станции к нам подсел майор из СМЕРШ. Говорил, что направлен на север для «курирования объектов под особым режимом». Показал удостоверение, глаза — как лёд. Смотрел на нас пристально, будто что-то знал. Мы не говорили с ним ни слова до самого прибытия.
Архангельск встретил нас туманом и запахом рыбы. На перроне нас ждали — двое в штатском, молчаливые, с застывшими лицами. Один сказал:
— Объект девятнадцать. Переведён под заведение номер три. Покажем дорогу.
Я не спросил, что за заведение. Уже знал: если не говорят — лучше не знать. Мы сели в вонючую полуторку. Час по ухабам, мимо замёрзших деревень и чёрных склепов сосен. Вокруг — ни звука. Только мы и бесконечная зима.
Здание стояло посреди леса. Бетон, как у бункеров. Без окон. Только дверь с щелчками замков. Внутри — лампы под потолком, сырые стены, тишина. Нас провели в комнату ожидания. Дали расписаться в журнале. Фоменко дрожал. Не от холода. Он чувствовал, как и я, что в этом месте что-то не так.
— Объект вас ждёт, — сказал охранник.
— Как он может ждать? — спросил я. — Он заключённый?
— Он — собеседник.
Я напрягся.
— С кем он говорил?
— Со всеми. И каждый раз — по-разному. Сегодня он попросил вас. По фамилии. Обоих.
Мы вошли в камеру. За толстым стеклом сидел человек. Сутулый. Худой. Глаза — жёлтые. Лицо без возраста. Его волосы были чёрными, но кожа — как пергамент, сухая, серая. Он улыбнулся, как будто узнал нас.
— Демкин… Фоменко… Долго шли. Я ждал.
Я встал ближе к стеклу.
— Кто ты?
— Ты знаешь. Ты уже был там. В круге. Видел, как падает маска. Я — не он. Я — след. Остаток. Пробный экземпляр. Но скоро они придут.
— Кто они?
— Те, кто не умирают. Не живут. Кто используют нас, как пустую кожу. Мы — оболочки. Носители. А кровь — это только ключ.
Фоменко шагнул вперёд.
— Ты из тех? Из детей Полины?
Существо рассмеялось. Тихо. Как будто воздух стонал.
— Полина? Полина была куклой. Нам нужна была тишина, чтобы пробудиться. Она дала тишину. Мы вылезли в эту реальность — и примерили её, как пальто.
Я сжал кулак.
— Ты убивал?
Он посмотрел прямо на меня.
— Я — не первый. Но я открыл дверь. И ты… тоже был рядом. В той комнате. В круге. С каплей на губах.
Когда мы вышли, Фоменко молчал. Я чувствовал, как в нём что-то ломается. Он не мог больше держать границу между верой и доказательством. А я… я всё ещё держался.
— Это фарс, — сказал я. — Психопат. Высокофункциональный. Он знает, что сказать. Что мы хотим услышать. Он склеил всё, что мы уже знаем, и подаёт как откровение. Мастер манипуляции.
— Но откуда он знал… имена?
— Кто-то слил. Охрана, бумаги, кто угодно. Архангельск — не монастырь. Здесь всё торгуется.
— А если он прав?
— Тогда мы все давно мертвы, и этот разговор — просто остаток электричества в умирающем мозге.
Я ударил по стене. Пыль посыпалась с потолка.
Ночью я не спал. Опять. В коридоре было тихо. Слишком. Я пошёл на охранный этаж, найти дежурного.
Но вахта была пуста. Кабинет дежурного — тоже. Только одна дверь открыта. За ней — пустая комната. Но на полу… тень. Длинная, как чернильный след. И рядом — свёрнутая в кольцо кожа. Человеческая. Пустая.
Я сделал шаг назад. Захлопнул дверь. Захлопнул эту мысль. Захлопнул страх.
На утро из Москвы пришёл приказ: «Дело закрыть. Материалы уничтожить. Объект девятнадцать переведён. Связь прекратить».
Я смотрел на бумагу. В левом верхнем углу — пометка от руки:
«Печать не прерывать. За кругом — пустота».
Я подписал.
А потом вырвал страницу.
Потому что знал: эта история не кончилась.
Она просто изменила форму.
**
Утро было тихим. Слишком. Город будто замер, выдохнув всё до последней крупицы. На улицах — ни души, даже голуби сидели молча, взъерошенные. В отделении — никого, кроме Фоменко. Он ждал у моего стола, как будто не уходил. В руках держал лист.
— Приказ, — сказал он. — Из Москвы. Нас вызывают. Оба. С пометкой: «по материалам особой важности». Без объяснений. Без маршрута. Только подпись: Малышев.
Я молча взял бумагу. Посмотрел. Печать была настоящей. Чернила — ещё свежие.
— Похоже, это не конец, — сказал я. — Только пауза.
Фоменко кивнул.
— Мы взяли не того, или… не всё. Кто-то наблюдает. Кто-то остался за стеклом. Или в зеркале.
Я усмехнулся.
— Ты надеялся, что после Архангельска всё закончится?
Он пожал плечами.
— Я надеялся, что мы хотя бы поймём, с кем имеем дело.
— Это и есть наша работа. Не понимать. А задавать вопросы. До тех пор, пока кто-то не сорвётся. Или не сорвёмся мы.
Я бросил взгляд на дверь. За ней — всё тот же город. Но уже другой.
— Фоменко, — сказал я. — Если однажды увидишь, что я не моргаю, не дышу или говорю не своим голосом — стреляй.
Он посмотрел на меня. Долго. Потом кивнул.
— Если ты первым заметишь это во мне — я не буду возражать.
Мы вышли вместе. Два человека в серых пальто. Один — с верой, другой — с оружием. Мы знали, что нас снова пошлют туда, где нечего понимать. Только фиксировать. Документировать. Закрывать.
Где всё слишком темно, чтобы быть реальным.
Но всё ещё слишком логично, чтобы не пугать.
На углу улицы я мельком глянул в витрину. На миг показалось, что отражение Фоменко задержалось.
Но я ничего не сказал.
Мы шли дальше.
Потому что мы всё ещё были нужны.
**
Эпилог
Москва. Кабинет без окон, с низким потолком и толстым воздухом. На стене — портрет Вышинского, наклонённый под углом. За столом — человек в очках, с тонкими пальцами. На пиджаке — незначительная пыль. Он не поднимает головы, только листает дело номер семьсот двадцать два.
Фотографии. Рапорты. Схемы.
Остановился на одной странице.
— Демкин и Фоменко, — произносит он вслух. — Опять вы.
Пауза. Он нажимает кнопку на столе. Скрип дверей. Входит связной. Одет в шинель без знаков различия.
— Готовьте направление, — тихо говорит человек. — Хабаровский край. Погранзона. Пропадают дети. А в реке — находят тела с жабрами.
Связной не задаёт вопросов. Уходит.
Человек в очках смотрит в пустоту. Потом достаёт из ящика стеклянный флакон. Внутри — кристаллизованная чёрная кровь.
Он ставит её рядом с протоколом.
И шепчет:
— Посмотрим, как они объяснят это.
Затем — гаснет свет.