Алексей стоял у классной доски и не мог вспомнить ни слова из стихотворения Пушкина. В голове была каша. За окнами шумела февральская Москва — нет, уже не февральская. Март. А может, апрель? Время летело так быстро, что не успевал следить.
— Волков! — рявкнул учитель словесности Петр Семенович. — Вы где витаете? На луне?
— Простите, Петр Семенович. Я... — Алексей обвел взглядом класс. Половина парт пустовала. Кто-то ушел добровольцем на фронт, кто-то уехал с семьей в деревню, кто-то просто перестал ходить — зачем учиться, когда мир рушится?
— "Я помню чудное мгновенье..." — подсказал кто-то из задних рядов.
— Да не то! — Петр Семенович махнул рукой. — Садитесь, Волков. Всех, видать, тяжелое время задело.
Алексей вернулся на место. Соседняя парта была пуста — Мишка Корнилов две недели назад пошел к красным. "Революцию защищать", как сам сказал. Семнадцать лет, а туда же.
В коридоре раздались крики, топот ног. Дверь класса распахнулась, и ворвались гимназисты из параллели:
— Товарищи! — кричал Федька Зуев, размахивая красной тряпкой. — Бросайте ученье! Идемте митинговать! Керенского свергают!
— Кого свергают? — растерялся Петр Семенович. — Да что у вас твориться!
— Большевики власть берут! Ленин из Финляндии вернулся! — Федька был красный от возбуждения. — Это же история, понимаете? Мы участники истории!
Класс загудел. Кто-то соскочил с места, кто-то начал собирать книги. А Алексей сидел и чувствовал, как внутри что-то леденеет.
Вспомнил тот день, двенадцать лет назад. Кровь на снегу. Плачущий младенец. И странное видение — толпы в разных одеждах, но с одинаковыми лицами.
"Снова", — подумал он. "Опять начинается."
Домой Алексей шел через весь город. Обычно ездил на извозчике, но сегодня извозчиков не было. Точнее, были, но все заняты — возили каких-то людей с винтовками и красными повязками.
Москва гудела, как потревоженный улей. На каждом углу митинги. Кто-то кричал с импровизированных трибун, размахивал руками, призывал к чему-то. Толпы слушали, одобрительно гудели или, наоборот, свистели.
У Страстного монастыря Алексей увидел, как сбрасывают памятник генералу Скобелеву. Веревки, крики, ругань. Памятник качался, как пьяный, и наконец рухнул с оглушительным грохотом.
— Долой царских сатрапов! — орал кто-то из толпы.
— Весь старый мир разрушим! — подхватывали другие.
Алексей прижался к стене дома и смотрел. Те же лица, что двенадцать лет назад. Та же ярость. Та же слепая вера в то, что если сломать старое, автоматически появится новое, хорошее.
А потом случилось второе видение.
Сначала помутнело в глазах. Потом мир стал каким-то зыбким, нереальным. И Алексей увидел ту же площадь, но в другое время.
Толпа была одета по-другому — не в шинели и картузы, а в странную одежду, какой он никогда не видел. Но лица — те же. И крики те же. И памятник сбрасывали тоже — только другой.
Мелькнуло еще одно время. И еще. Будто кто-то быстро перелистывал страницы огромной книги. На каждой странице — одно и то же. Разъяренная толпа. Разрушение. Вера в светлое будущее, которое начнется, как только сотрут с лица земли все следы прошлого.
— Эй, парень! — Кто-то тряс его за плечо. — Ты чего, заболел?
Алексей моргнул. Перед ним стоял рабочий в промасленной куртке, смотрел с беспокойством.
— Нет... все в порядке. Просто... задумался.
— Понимаю. Времена сложные. — Рабочий сочувственно кивнул. — Иди домой, парень. Скоро стемнеет, а по темноте сейчас лучше не ходить.
Алексей поблагодарил и пошел дальше. Но мысли путались. Что это было? Видение? Галлюцинация? Или он просто переутомился?
А может... может, время действительно устроено не так, как думают люди? Может, оно движется не по прямой, а по кругу? И то, что кажется новым, на самом деле — хорошо забытое старое?
Дома его ждал кошмар.
Особняк на Тверской был опечатан. У ворот стояли двое в кожанках, с винтовками.
— Стой! — крикнул один из них. — Куда идешь?
— Я... я здесь живу. — Алексей показал на дом.
— Здесь жили буржуи. А теперь здесь будет жить народ. — Охранник посмотрел на него с подозрением. — А ты, случаем, не из буржуев?
— Мой отец... он торговец...
— Ага! — Второй охранник оживился. — Значит, эксплуататор! Народ обирал!
— Нет, он просто...
— Проходи мимо, буржуйчик. И больше здесь не появляйся. Иначе хуже будет.
Алексей отошел на безопасное расстояние и стал ждать. Может, родители выйдут? Может, им разрешили взять вещи?
Ждал до темноты. Никто не вышел.
Наконец решился подойти к соседнему дому. Там жила тетя Катя, мамина сестра. Постучал в служебный вход.
Дверь открыла горничная Дуня — та самая, что помогала принимать его роды.
— Алешенька! — Она всплеснула руками. — Господи, живой! А мы думали...
— Дуня, где родители? Что случилось?
Дуня оглянулась, втащила его в дом:
— Ночью пришли. Забрали. Сказали — враги народа. — Она плакала, вытирала глаза фартуком. — Екатерина Михайловна хотела заступиться, так и ее чуть не забрали.
— Куда забрали?
— Не знаю, касатик. В тюрьму, наверно. Или в ЧК.
Алексей сел на табуретку в прихожей и уставился в пол. Не верилось. Вчера еще у него была семья, дом, привычная жизнь. А сегодня — ничего.
— Алешенька, — Дуня положила руку ему на плечо, — тетя Катя сказала — если ты придешь, передать: пока поживи у нас. В чуланчике. Только тихо, чтобы никто не знал.
— А потом что?
— А потом... потом как Бог даст.
В чулане было темно, сыро, пахло нафталином. Алексей лежал на старом тюфяке и думал.
За стеной слышались голоса — тетя Катя с кем-то разговаривала. Слов не разобрать, но интонации встревоженные.
А за окном гудела революционная Москва. Пели песни, кричали "ура", стреляли в воздух. Праздновали свободу.
"Свободу", — усмехнулся про себя Алексей. В семнадцать лет он уже понимал, что свобода одних всегда оборачивается несвободой других. Что освободив себя от "буржуев", рабочие просто получили новых хозяев — тех, что в кожанках, с револьверами.
Вспомнил видение на площади. Те же лица в разное время. Те же крики о свободе. Те же разрушения.
И вдруг понял: он это уже видел. Не сегодня — двенадцать лет назад, в 1905-м. Тогда, у окна родительского дома, время тоже сломалось. Тогда он тоже увидел, как повторяется одно и то же.
"Значит, это не случайность, — подумал он. — Значит, со мной что-то не так. Или, наоборот, что-то очень даже так."
Может, ему дан дар видеть то, что скрыто от других? Видеть, что история — это не прогресс, не движение вперед. А бесконечное хождение по кругу. Одни и те же страсти, одни и те же ошибки, одни и те же трагедии — только в разных декорациях.
За окном кто-то пьяным голосом орал: "Весь мир насилья мы разрушим! До основанья, а затем! Мы наш, мы новый мир построим!"
Алексей закрыл глаза. Знал, что новый мир будет точно таким же, как старый. С другими хозяевами, с другими униформами, с другими лозунгами — но по сути тем же.
Потому что люди не меняются. А если не меняются люди — не может измениться и мир, который они строят.
"Двенадцать лет прошло, — думал он в полудреме. — В следующий раз я увижу то же самое через двенадцать лет. В 1929-м. Будут другие имена, другие лозунги. Но суть останется прежней."
Откуда он это знал? Не понимал. Но знал точно.
История болела лихорадкой. Приступы повторялись каждые двенадцать лет. И каждый раз люди думали, что на этот раз все будет по-другому.
А за окном революция пела свои песни и не подозревала, что поет уже не первый куплет бесконечного гимна человеческой глупости.
Семнадцатилетний Алексей Волков засыпал в чужом чулане, оставшись без семьи, без дома, без будущего.
Но с пониманием того, что будущее в любом случае окажется прошлым. Что новое обязательно станет старым. И что единственная надежда человека — не на изменение мира, а на понимание его неизменности.
На улице стреляли и пели до самого утра.