Я остановился на аллее в скверике, закурил. Не знаю, почему, но было как–то грустно. Устал, наверное. Монотонно всё, предсказуемо, как будто мы бежим с Женькой, моей женой, по кругу. У нас семья, подрастает сын, а мне не радостно. Говорят, что любовь рано или поздно исчезает, остается привычка. Вдвоем легче, так не скучно, так проще выжить. Но разве это предел радости? А как же до гробовой доски нести свою любовь, как же страсти и томления?!
Мне тридцать пять, говорят, в это время случается какой–то кризис, надламывается что–то внутри, и человек теряется, ему все не так, а как «так» - он не знает. Со мной происходит именно это. Вроде всё есть, что должно, что важно, а радости нет. И с Женей мы теперь просто как товарищи, партнеры что ли… Остыло. И тогда что будет дальше? Где же те мурашки от вида жены, просто моей жены? Нет. Убежали.
Я курил, хмурился, а потом услышал чей–то разговор.
— … Ну и иди тогда сама! Что повисла–то?! Всю жизнь на мне висишь, как медаль. За что только наградили?! — возмущался кто–то за кустами сирени, шуршал пакетами, кряхтел.
— И пойду. А ты шаркай тут, как знаешь, один. Безмедальный! — ответил ему женский голос. — Нет, сядем. Ноги гудят. Опять ты меня умотал, Витька! И вообще, кто ещё на ком висит, знаешь ли! Подумать надо… Тяну, тяну тебя, из сил выбиваюсь, а ты мне такие сцены устраиваешь? Перед людьми стыдно! На пол магазина кричал, что несвежее это молоко. А оно свежее, слышишь! Надоело всё это, Виктор. Действительно, пойду сама. И всё! И тогда без оладий, понял? Что там у тебя в закромах? Тушенка? Вот и ешь её! А я к Оленьке уеду, у них жить буду, с внуками сидеть, нянчить. А ты бобылем так и останешься. Я, знаешь, ли, Витя, медаль высокой пробы, абы за что не дают. А раз не достоин ты, раз мешаю — уйду. Лишен, понижен в звании. Не муж ты мне больше, не муж! — разошелся женский голос. — Я для него кудельки кручу, платья покупаю, одно краше другого, утром по лицу себя холодным полотенцем отхаживаю, чтобы румянец был, йогурты да запеканки творю, компоты, а он… То есть ты! Да как тебе, Витенька, не стыдно?!
— Понизила, тоже мне, генеральша! Погоны сорвешь? Может быть ещё и кольцо тебе в придачу?! — буркнул мужчина.
— А давай. Знаешь, я его продам, много–много денег получу и куплю себе домик на море. Буду сидеть в шезлонге в халатике, пить что–то очень модное, смотреть на закат и купаться с дельфинами! Вот.
— Ага! Соцработниками тех дельфинов зовут? Нет? Какие домики на море, какие напитки, окстись! Не пугай молодежь, сядет она… Ты крепче вишневой уж ничего и проглотить не можешь, сразу «Храповицкого», и готова, нимфа-сморчок!
— Это я сморчок? Я? Да между прочим Антон Романович сказал, что я ещё ого–го! Понял?!
— Твой Антон Романович всем так говорит. Вы ж его зарплата, приковыляете, рассядетесь на ковриках, как улитки после дождя, кряхтите и щелкаете суставами. А Антошка ваш, дамский угодник, и рад, ему работка непыльная прикатилась!
За кустами уронили что–то деревянное.
— Да сиди ты, нимфа! Что, нет твоего Антошки? А я есть, хоть и уходить ты от меня собралась, а помогать я тебе всё равно буду. И как хочешь!
Повозились, покряхтели, опять, видимо, устроились на лавке.
— А мне от тебя ничего не нужно. Я совершенно самодостаточная женщина. И нечего мне свои таблетки совать, сам глотай! Мне доктор личные пропишет. Ох, счастье–то какое будет — не надо вечером с тобой телевизор смотреть, рыбалку эту вечную обсуждать, бильярд и прочее. Не надо слушать, как ты пилишь по тарелке ножом, хотя мясо вышло даже очень мягкое, и…
— Ага! Как галоша. Ну ты им лучше своего Антошку корми, а мне такое больше не делай.
— Вот и не буду делать. Только я, когда уходить от тебя, Витенька, буду, я буфет заберу, фарфор весь тоже, стол ещё, и этот… Как его… А, торшер! — хитренько пискнул женский голосок.
— Чего?! Торшер не дам! Вот что хочешь, бери, а торшер не дам, тоже мне, хозяйка! Этот торшер я ещё из общежития приволок, на нем прекрасно сушить носки, если надо быстро, и вообще! Что это ты удумала, общее «имусчество» расхищать?! Нет, дорогая моя, наймем юриста, пусть по справедливости. Чашки поделим, тарелки, вилки тоже, само собой. И коврик у двери напополам. И чтоб без глупостей! — пригрозил Виктор.
— Ох, напугал! Наймет он, конечно! Да забирай ты свой торшер, это я просто так сказала, чтоб тебя позлить, старый хрыч! И без торшера уйду, вся жизнь ещё у меня впереди, наживу и торшер, и коврик! Понял?
— Понял. Вот и славненько. Господи, значит уедешь, я цветы твои в холле выставлю, пусть Галка Скворцова забирает. А на их место, на подоконнике, радио поставлю, с колонками, большое. «Музыкальный центр» называется, и…
— Как так Галке?! Не сметь Галке! Она сгноит, она ничего в цветах не понимает! У неё даже кактусы не растут. Ишь, удумал! Я всю жизнь выращивала, а ты…
— Ну а что ж? И даже фиалки твои отдам Галочке, она давно на них заглядывается. А она мне за это будет пирожки свои носить и вообще… Новая женщина в доме…
Сирень закачалась, как будто кто–то повис на ней с той стороны или упал, или просто сильно дернул.
Я прошел чуть вперед, пытаясь рассмотреть ссорящихся. Вот у людей тоже не все гладко, тоже остыли, видимо, надоели друг другу, а ведь по голосам понятно, что пожилые, мудрые, значит... Неужели мы с Женькой тоже когда–то вот так разбежимся, обсудив делёжку имущества под кустом сирени?! Ужас какой–то…
— …Что? Галка в нашем доме? — продолжала тем временем женщина. — Не сметь! Не пущу! Да у неё руки–крюки, да она мою кухню жиром зальет, ещё та кухарка! Да она тебе всё здоровье перебьет, криворукая! Ишь, ты, только я от него ушла, а он уж и замену нашел! Быстро как, Витюша!
— Ну а что ж мне, Маша? Я мужчина ещё тоже не старый, женское «обсчество» люблю, умею, так сказать, дам порадовать… И жилплощадь позволяет быть вместе. А ты уезжай поскорее к Оленьке, уезжай! Раз я медали такой не достоин. Когда–то был достоин, а теперь, нате вам, обесценили. И то, что я ради тебя на заводе спину сорвал, и то, что дачку тебе выстроил, и что на руках тебя носил, когда речка разлилась, а ты в босоножках новых была, и что с ложечки кормил, когда ты болела пневмонией, и мать твою, тещу, значит, полюбил, хотя и вредная женщина была, кошмар… И всё это не дает мне права называть тебя своей женой? Ну и ладно. Да отодвинься ты от меня, чего в лицо пальцами лезешь?! Окуляр проткнешь, галка меня тогда полуслепым не возьмет!
— Погоди, Витя, ресничка на щеке, сниму.
— Нет там ничего! Убери руки! Ну вот сметану выронила, растяпа! А я хотел блинов именно со сметаной. Вот за что, за что мне такая жена досталась, Господи?!
— Плюнь на сметану. Котам радость. Да как же нет реснички, если вот она! Вот же! А ну–ка, Витенька, загадывай желание! — Женщина притихла, но потом опять зашептала:
— Ой, ну ты сейчас загадаешь! Можно я? Сама загадаю, можно?
— Да с какой это стати, Маруська?! Моя ресница, мои желания. Ты сейчас опять парник или беседку загадаешь, или на кухню какой новый агрегат. а мне этого не надо. Я спиннинг хочу, понятно? Вот, всё, сдунул! Что, съела?
Мужчина хохотнул, но тут же замолчал.
— Так не сбудется теперь, — поцокала язычком женщина.
— Почему?
— Не надо было говорить! А я бы, знаешь, что загадала? Знаешь?
— Ну…
— Я бы загадала, чтобы Оленька ещё пару внучков нам родила. Мальчика и девочку.
За кустом засмеялись, зашуршали пакетами, застучали чем–то деревянным по асфальту.
Я выбросил сигарету, прошел ещё дальше и замер. Впереди, держась за руки и опираясь на палочку, шла пожилая пара. В руках мужчины были ещё пакетики из местного продуктового магазина. Женщина, совсем седая, чуть сгорбленная, в красивом костюмчике и туфельках, семенила рядом со старичком, высоким, с широченными плечами, как будто даже с военной выправкой, только очень уставшей. Они, как два воробышка, то прижимались друг к другу, то чуть расходились, он помогал ей перешагнуть через лужи, она подавала ему трость, если та выскальзывала из ладони. Она выращивала фиалки и пекла оладьи, а он любил говорить про рыбалку и смотреть по телевизору партии бильярда. Она до сих пор ревнует его к соседке Галине, а он считает жену медалью, не ведь чем заслуженную.
— Позвольте, я помогу! — Я подошел к ним, протянул руку к пакетам. — Да не бойтесь, я не вор. Просто… Просто я невольно услышал, как выбранитесь. Но вы ведь не расстанетесь? — задал я наивный вопрос.
Виктор строго посмотрел на жену, Мария похлопала его по руке, улыбнулась.
— Ну что вы! Мы ссоримся на этой скамейке вот уже лет двадцать, по пути от магазина до дома. Всё же какое–то разнообразие, мы так развлекаемся. Но вот чтоб развестись… — Мария как будто задумалась. — Нет. У нас много других дел, что вы! Витя, дай этому молодому человеку пакеты, я думаю, стоит угостить его чаем. Вы же не против? — обратилась она ко мне.
— Да неудобно всё же… Вы совсем меня не знаете! — смутился я.
— Ну вот и познакомимся. Хотя я видела много раз вашу супругу. Женя, кажется? И сын. У вас есть сынок, Алеша. Очень добрый, ласковый мальчик. На вас похож, — ворковала Мария, мелкими шажками двигаясь вперед, Виктор шаркал следом за своей дамой. — Вы живете вон в том доме с красными башенками. Ну вот видите, не такой уж вы незнакомый!
Мы улыбнулись друг другу и дружно зашли к ним в дом…
И я пил с ними чай, мы о чем–то болтали, смеялись. А когда я ушел, то уже не сомневался, что у нас с Женькой все будет хорошо.
Почему? Наверное потому, что для любви не всегда нужны мурашки, нужно другое — просто знать, что твой любимый человек рядом. Виктор и его супруга — светлый тому пример. Они живут, загадывают желания и ругаются. Они настоящие, живые, красивые в своей безграничной любви. Ох, дай Бог и нам с Женькой так!..
По дороге домой я купил Жене цветов, Алешке мыльных пузырей и побежал к подъезду. Меня ждут, я знаю. и это главное. Остальное устроится.
Благодарю Вас за внимание, Дорогие Читатели! До новых встреч на канале "Зюзинские истории".