XVI
До этого несчастного случая я, говорю, все еще полуравнодушно смотрел на крепостное свое состояние, но впечатление виденного возобновило прежнее мое желание освободить от неволи себя и семью, хотя бы ценой всего своего наличного капитала. С этой целью два года хлопотал я, употреблял разные средства, заходил с подарками куда надобно было, к домашней приближенной челяди барина, и все-таки получал лишь кое-какие надежды, а под конец и те уничтожились усердным, но неосторожным ходатайством добрых моих приятелей, которые слишком уж меня захвалили, полагая тем послужить моей выручке. Особенно старались за меня мои знакомые по торговле.
Вдруг один из них уведомляет, что господа не хотят слышать о моем увольнении, добавляя: «Имея вас на примете, кажется, они намерены употребить вас по своим делам».
Действительно, вслед за тем предписано вотчинному правлению: «объявить такому-то нашему крестьянину и обязать его подпиской под строгою ответственностью правления, чтобы впредь не дерзал беспокоить домогательствами о выкупе, тем более что за него хлопочут известные люди, которые, вероятно, имеют его в виду по своим коммерческим делам: почему берем его теперь на особое замечание впредь до нашего распоряжения».
Скрепя сердце выслушал я господский приказ и дал подписку, что впредь не стану тревожить помещиков…
XVII
До 1828 года, платя исправно определенную повинность, мало участвовал я в общественных делах села, которые не касались меня лично. Все мое время занимала своя торговля. Однако жалобы односельцев на злоупотребления бурмистра частенько до меня доходили. Как я был ему сродни и жил с ним в ладу, то приятельски много раз говаривал ему, исправился бы он в своих обязанностях. Читал я мораль эту так, по дружбе; а он на дыбы, обиделся и давай придираться. То выдачу мне паспорта на мои разъезды приостановит под тем предлогом, что я самим господам нужен, то тем, другим доезжает. Насчет паспорта обходилось хорошо. Не уважая его прихотей, я прямо обращался к барину, который, не стесняя моей промышленности, всегда приказывал выдавать мне вид, а подчас даже давал сильный нагоняй бурмистру.
Вдруг вместо паспорта приказано объявить мне, чтоб я был готовым к продаже господских заводов железа на Нижегородской ярмарке!.. Исполнилось слово, что господа держат меня на примете.
Эта честь доверяемой порученности крепко была мне неприятна, не потому, чтобы боялся я дела, а потому, что страшился наших бестолковых правил продажи, стеснявших ее так, как будто торговля тоже принадлежит к крепостному состоянию или как будто заводский наш продукт до того обязателен для потребителей, что они должны безусловно соглашаться на произвол инструкции, выдаваемой посланцу на ярмарку. О дельности ее можно судить из следующего. В ней, например, назначалось:
1) Продавать железо, все сорта, по ценам выше других заводчиков, и отнюдь не дешевле такие-то сорта такой-то цены: за всякое же упущение в этом ты ответствуешь.
2) Продажу производить за наличные деньги, не отпуская без платы вперед ни одного фунта.
3) Непременно продать все отправленное на ярмарку количество, и затем столько-то отослать с почтой в сибирские наши заводы, столько-то перевести через банк нам в Петербург, столько-то оставить впредь до распоряжения.
4) Если паче чаяния нельзя продать по назначенным ценам, то доносить и ожидать на уступку разрешения…
Так ли ведут торговлю, и кто из людей свободного состояния согласился бы принять на себя подобную порученность, когда в оптовой торговле не существует обычая требовать от покупателя все деньги пред отпуском, а всегда приходится довольствоваться задатком, запиской и честным словом?.. Положение мое было довольно опасное; но что делать! не спорить же с барином.
На первый случай в мое распоряжение предоставлено было около полутораста тысяч пудов железа — количество хотя значительное, но не представившее мне большого затруднения в продаже. Нижегородская ярмарка и тамошние приемы были мне известны с начала основания, то есть с 1817 года. Нетрудно было познакомиться с главными торговцами железом, и, не стесняясь мелочными ограничениями владельцев, я действовал свободно, сообразуясь с общим ходом дела на ярмарке. Таким образом с Божьею помощью начальную операцию я кончил весьма удачно и за успех свой получил от господ благодарность и пятьсот рублей награды.
Это так приятно подействовало на мое самолюбие, что я почти бросил мысль о выкупе.
XVIII
Между тем в нашем общественном управлении беспорядки постепенно увеличивались и жалобы крестьян на бурмистра до того наскучили господам, что внезапно последовало предписание вотчинному правлению быть бурмистром мне, принять все дела по селу в свое ведение, а по прежним потребовать от старого бурмистра подробный отчет.
Вот эта почетная порученность хотя также польстила мое самолюбие, но нимало не порадовала, а просто перепугала, потому что в сельском управлении я не имел никакой опытности. По такому чистосердечному своему сознанию я усердно просил господ уволить меня от налагаемой обязанности. Они не согласились, а подтвердили, милостиво присовокупив, что, дабы не стеснялась моя промышленность, вольно мне взять себе в помощники благонадежного и сведущего человека.
Такое распоряжение несколько меня успокоило и ободрило обычную мою деятельность на новое поприще. Стал я вникать. При разборке дел минувшего времени сами собою оказались явные злоупотребления, таковые, что привели даже прежнего бурмистра к добровольному взносу растраченных им общественных сумм. На мою беду, под наружною покорностью судьбе таилось его недоброжелательство, замеченное мною, но оставленное без внимания. С своей стороны я старался окончить ревизию снисходительным домашним образом, не разводя дрязг.
Покончив с прошлым, пришлось заняться теперешним своим уже управлением. Сделавшись общественным человеком, хоть и не добровольно, все же я должен был по совести пытаться понять общественные нужды и из первых заметил тот недостаток, что в таком значительном и торговом селе нет училища. Никто о нем не позаботился!
Я немедленно доложил обществу, которое охотно согласилось с моим мнением об этой потребности. Составил я проект; разумеется, потребовалось согласие помещиков, которые отнюдь не препятствовали, напротив, мне самому поручили дальнейшее ходатайство по учебному округу.
Утвердили! Законоучителем назначили протоиерея нашей церкви и дали штатного учителя грамматики, арифметики и правописания… Ко времени открытия нашлось желающихдо семидесяти мальчиков, в течение годичного курса их умножилось до ста, и на экзамене, в присутствии директора гимназии, многие показали хорошие успехи, все вообще умели читать и писать, тогда как в мое детство мальчик, даже способный, просидев у дьячка такое же время, едва только мямлил по складам Псалтирь, да и то больше памятью, что испытано и мною.
Потому-то успех чрезвычайно меня обрадовал и до такой степени заинтересовал, что я решился предложить в дополнение к нашему училищу ремесленную школу, которая в селе Великом была необходима по той причине, что все мы занимались не хлебопашеством, а торговыми промыслами из рода в род. К сожалению, это мне не удалось. Помещики не согласились пожертвовать единовременно на обзаведение пять тысяч рублей, а сельское общество не посочувствовало и даже явно воспротивилось моему намерению, считая его какою-то барщиной…
Потом заметил я, что в месте нашего селения (ныне уже с тремя тысячами душ обоего пола) нет домашних средств врачебного пособия больным, которые пользуются лишь случаем приезда уездного врача, и то одни зажиточные, в крайности болезни, а прочие умирают без пособия или довольствуются бабьими снадобьями. Это обстоятельство крепко меня обижало. Однако я не посмел предложить его обществу, оттого что знал закоренелость его предрассудков, а прямо представил господам.
Они тотчас одобрили и вместе с тем распорядились сами прислать из Петербурга вольнопрактикующего врача Михаила Логиновича, с назначением ему от себя жалованья и предписав мне дать ему приличное помещение, прислугу и топливо. Этот добрый человек оказал нам большие услуги, можно сказать благодеяния: устроил в небольшом виде домашнюю аптеку, выучил нескольких мальчиков фармацевтике и фельдшерскому искусству, — все это благодаря помещикам, без малейшей тягости для общества, которое впоследствии убедилось в пользе сделанного и было признательно своему врачу, тоже умевшему ценить простодушную расположенность наших мужиков. Этой взаимности радовался я сердечно, и Михайло Логинович всегда был в моем доме первым гостем.
Наконец пришло мне в голову предположение об улучшении местной сельской промышленности или домашнего ремесла. Вся торговля и ремесленность должны быть основаны на чистой добросовестности. Правда, тут нужно иметь терпение до того времени, как из положения дел сделается известна честность; зато когда упрочится ею твой кредит, всякий охотно и преимущественно будет иметь с тобою дело. Ремесленность, кроме добросовестности, должна не ограничиваться стародавним исполнением, а следить за потребностью времени и выгоды свои извлекать не из дешевизны худых материалов, употребляемых фальшиво на выделку вещей, а их искусного мастерства и прочности.
Теперь надобно повторить уж отчасти сказанное, что на моей родине, в Великом селе, с незапамятных времен усвоено женским полом искусство работать тонкие полотна, которые по качеству своему везде славились. Бабий труд этот весьма достаточно вознаграждался до того времени, как за границей технические усовершенствования удешевили и улучшили это производство. Встретив конкуренцию, наши женщины не могли уже пользоваться прежними выгодами, а вместо того чтобы стараться сколь возможно поправить свою работу, они в угоду своей корысти начали в уток полотна употреблять бумажную пряжу. Сначала и выгадалась таким манером большая польза, потому что при продаже фальшивую подделку трудно было заметить и опытному покупателю.
Но, разумеется, подмесь сама собою оказывалась при употреблении. Стала теряться репутация наших полотен, до того даже, что их опасались покупать! Вот и составил я проект и предложил обществу, чтобы зло этой фальши воспретить. Никто того не понял, не понимая настоящих своих выгод. Я свою мысль — на рассмотрение главного правления. Там не только не обратили внимания на дело, а даже с выговором возвратили мне бумагу назад, строго воспретя на будущее время беспокоить «подобными затеями, могущими быть препятствием в сборе оброчной суммы»…
XIX
Так шло с моими «затеями» по бурмистерству. В общем — благополучно, и все были мною довольны. Железо тоже должен был я продавать на Нижегородской ярмарке: с этою частью до 1830 года все оканчивалось удачно, так что я всегда получал похвалу и денежные награды. И в тридцатом году наше железо было продано успешно, ценами даже свыше назначенных.
К несчастью моему, открывшаяся в это время эпидемия холеры погубила дорогой двух караванных приказчиков, которые, приняв товар на сибирских заводах, были обязаны сдать его по моим продажным запискам покупателям, как то всегда водилось. При сдаче и оказался недочет в тысячу двести пудов, стоивших по тогдашней цене четыре тысячи пятьсот шестьдесят рублей ассигнациями. Дело приемки на заводах и сдачи покупателям нисколько меня не касалось.
Однако правление обшей конторы от меня потребовало объяснения. Вслед за тем оно прислало в Великое село ревизора. Тот ни по делам вотчинным, ни расспросом товарищей умерших приказчиков — по железу не только чего-либо явного против меня, но даже сомнительного не мог отыскать. При всем том по этому делу целый год тянулась переписка… Очевидно, что со стороны господ ко мне не было претензии, иначе не стали бы со мною долго церемониться. Орудовал тут главный правитель дел, да под рукой прежний бурмистр, которого заменили мною. И нетрудно было бы мне склонить правителя в свою пользу, что и видно было из нескрываемого письменного его вымогательства.
На беду, почитая себя по совести правым, я не хотел унизиться до продажной протекции, а был даже рад, что авось теперешнее неблаговоление окончится избавлением меня от тяжелой порученности.
В 1831 году желание мое и сбылось, только не так, как думалось: на ярмарку к продаже железа назначен приказчик из сибирских заводов, а мне велено явиться в Петербург для личного объяснения…
Такая нечаянность не обещала ничего доброго. Неприятность была еще и та, что в то время по своим делам нужен был личный надзор и распоряжение. Однако должен был повиноваться, и в ноябре месяце вотчинные дела приведя в порядок и сдав своему помощнику, в первых числах декабря приехал я в Петербург.
Немедленно являюсь к управляющему главною конторой. По прежнему личному знакомству принят довольно вежливо, но очень сухо, лишь с неопределенным обещанием о явке моей доложить при случае господам, которые-де раз в неделю бывают в конторе. Между прочим, по-прежнему дозволено мне занять комнату в господском доме. Проходит две недели — все нет мне вызову.
Так решился я без зову отправиться к самому барину, генералу А., тем более что до сих пор всегда пользовался личною его благосклонностью. Не трудно было это исполнить: камердинер, наш земляк, тотчас доложил генералу, и тогда же позвали меня в кабинет. Здесь решилась участь моей будущности, поэтому передам разговор подробно…