Эмоциональное насилие не оставляет синяков на теле, но калечит душу, и порой кажется, что справедливости не существует. Однако Рассказы истории из жизни часто доказывают, что за все приходится платить.
Ложь. Какая чудовищная, всеобъемлющая, искусная ложь!
Она хотела ворваться! Закричать! Бросить ему в лицо эту флешку. Но ноги будто вросли в пол.
1. «Красиво, но мертво»
— Ну как тебе? — голос художницы Веры предательски дрогнул. — Я тут попробовала новую технику лессировки…
Она стояла в своей мансарде, в своей маленькой крепости, пропахшей льняным маслом и солнцем. Стояла перед холстом, в который вложила два месяца бессонных ночей и всю свою душу без остатка.
Сердце стучало так, что отдавало в висках. Она боялась этого момента больше всего на свете. Момента, когда он вынесет свой вердикт.
Иннокентий, ее муж, не спешил с ответом.
Он медленно обошел мольберт, держа в руке бокал дорогого вина. В его кашемировом свитере, с идеальной укладкой, он был здесь чужим. Стерильным. Словно критик, случайно зашедший в операционную, где на столе лежит чье-то вскрытое сердце.
Наконец, он сделал маленький глоток и сказал:
— Технично, Верунчик. Как всегда, технично.
От этого снисходительного «Верунчик» у нее все сжалось внутри.
— Рука у тебя твердая, это не отнять.
Он сделал паузу, которая показалась ей вечностью.
— Но где история? Где нерв?!
Воздух вышел из ее легких тихим свистом. Она знала, что сейчас услышит.
И что она могла ему возразить? Ее муж — профессор искусствоведения, который каждый день читает об этом лекции в университете.
— Но я же… я хотела показать это чувство… тишины перед рассветом, — прошептала она, цепляясь за последнюю надежду.
Иннокентий посмотрел на нее так, будто она была наивной студенткой.
— Милая, чувство либо есть, либо его нет. Его нельзя «показать». Оно должно пронзать зрителя. А здесь...
Он снова повернулся к картине и вынес приговор:
— Красиво. Но мертво.
Мертво. Это слово ударило ее наотмашь. Двадцать лет. Двадцать лет этого снисходительного тона, который убивал в ней художника. Двадцать лет она смотрела на него, своего мужа, профессора, уважаемого преподавателя, как на бога. А он был ее палачом.
Он не ругался, не кричал. Он делал хуже. Он хвалил ее так, что хотелось выть. Он смотрел на ее работы, полные ее боли, ее радости, ее жизни, и говорил: «Безжизненно».
Каждое такое его слово было гвоздем, который он методично вбивал в ее уверенность. И все эти двадцать лет она отчаянно пыталась заслужить его настоящее признание. Не эту похвалу, похожую на подачку. А хотя бы один взгляд, в котором было бы нечто большее, чем просто оценка эксперта.
Она молча смотрела, как он снова отпивает вино.
— Ладно, не расстраивайся, — сказал он, заметив ее поникшие плечи.
— Знаешь, у меня студенты на первом курсе постоянно жалуются на дорогие холсты, — вдруг говорил он с деловитой заботой. — Давай я заберу его в университет?
Вера не понимала.
— Зачем?
— Ну как зачем? — он мягко улыбался. — Им для учебных работ как раз. Они его загрунтуют и будут использовать. Хоть какая-то польза будет, а? И тебе место освободится, и ребятам поможем.
Она кивнула с чувством полного онемения. Ее работа, ее душа, ее бессонные ночи станут просто поверхностью, которую покроют чужой краской. Это было даже хуже, чем если бы он ее просто выбросил. Это было полное стирание.
2. Кладбище картин
Ее мансарда была не просто мастерской. Это был ее воздух, ее тайное убежище, где она могла быть собой. Здесь, в золотистой пыли, пахнущей краской и деревом, Вера дышала полной грудью.
Но стоило Иннокентию подняться по старой скрипучей лестнице, как воздух становился плотным. Дышать становилось труднее. Ее огромный, залитый светом мир, сжимался до размеров его одного-единственного, оценивающего взгляда.
Однажды она не выдержала. Он стоял перед ее натюрмортом с подсолнухами — яркими, живыми, солнечными.
— Не то, — покачал он головой. — Слишком… в лоб. Декоративно.
— Но я… я хотела передать радость! — вырвалось у нее. — Я писала их в тот день, когда…
— Вера, — мягко, но настойчиво перебил он. — Неважно, что ты хотела. Важно то, что получилось. А получился просто букет цветов.
Слезы обиды подступили к горлу.
— Я просто не понимаю, что тебе нужно! — закричала она. — Ты все время говоришь «нерв», «душа»… Что это вообще значит?! Объясни мне! Я научусь!
Он посмотрел на нее с печальной отеческой нежностью, которая была хуже любого удара.
— Дорогая, если бы это можно было объяснить словами, художники писали бы книги, а не картины. Это нельзя выучить. Либо это есть, либо этого нет.
«Либо этого нет».
Эти три слова были ее приговором. Она чувствовала себя маленькой, глупой девочкой, которая пытается дотянуться до полки, но ей никогда не вырасти.
— У тебя есть безупречная техника, — добавил он, словно бросая ей спасательный круг, который тут же топил. — Многим и этого не дано. Цени это.
После таких разговоров она как будто каменела внутри.
Неделями не подходила к холстам. Кисти казались тяжелыми, краски — чужими. Она просто сидела в своей мастерской, смотрела в окно и чувствовала, как внутри нее все застывает.
Все ее «неудачные» работы она убирала в дальний угол, лицом к стене. Это было ее личное кладбище. Кладбище ее надежд. Она не могла на них смотреть — они кричали о ее бездарности.
Иногда Иннокентий, заходя к ней, видел, как она стоит перед этим углом.
— Зачем ты себя мучаешь, Верочка? — тихо говорил он, подходя сзади и кладя руки ей на плечи. — Это тянет тебя назад. Нельзя жить прошлыми ошибками.
— Я знаю, — шептала она.
— Вера, я могу использовать эту работу? — вдруг спрашивал он серьезным, профессорским тоном. — Я как раз хочу показать студентам наглядный пример.
Она смотрела на него с надеждой. Может, он что-то разглядел?
— Пример чего?
— Пример того, как безупречная техника может существовать без души, — спокойно объяснял он. — Чтобы они понимали разницу. Учились на ошибках. В том числе и на твоих. Это будет очень поучительно для них.
И она отдавала.
Сгорая от стыда. Ее личная, выстраданная работа станет публичным экспонатом ее провала. Пособием на тему «Как не надо делать».
И каждый раз, когда он уносил ее «неудачу», она чувствовала не облегчение, а звенящую пустоту. Словно он выставлял на всеобщее обозрение не картину. А ее обнаженную, ни на что не способную душу.
3. Гениальный аноним
В тот день все изменилось. Иннокентий позвонил из университета. Звонок мужа застал ее, когда она бесцельно перебирала старые эскизы.
— Верочка, спасай! — его голос в трубке был взволнованным, но, как всегда, полным собственной значимости. — У меня через час лекция, а я флешку со всеми материалами на столе забыл. Привези, умоляю, ты моя единственная надежда! Оставишь ее на кафедре, на моем столе, хорошо?
Внутри что-то шевельнулось. Странное, забытое чувство. Она была нужна. Не как бездарная ученица, а как спасительница.
Она нашла то, что он просил, вызвала такси. Внушительное здание университета встретило ее гулкими коридорами. Несмотря на просьбу мужа оставить флешку на кафедре, Вера все же решила, что будет лучше отдать ему лично в руки. Аудитория, где у мужа была пара, находилась в самом конце четвертого этажа.
Дверь была приоткрыта. Вера уже подняла руку, чтобы постучать, но замерла. Она услышала его голос.
Но это был не тот Иннокентий, которого она знала. Голос был глубоким, страстным, полным благоговения. Таким тоном не выносят приговор. Таким тоном говорят о чуде.
— ...и вот посмотрите на это, — говорил он студентам. — Посмотрите на эту игру света и тени. Видите, как дрожит воздух? Это не просто улица. Это одиночество целого города, пойманное одним мазком.
Любопытство пересилило страх. Вера заглянула в щель.
И мир пошатнулся.
На мольберте в дорогой золоченой раме висел ее городской пейзаж.
Ее «мертвая» картина. Та самая, которую он забраковал.
Перед картиной стояла группа студентов, и они смотрели на холст так, словно это было божество.
— Иннокентий Павлович, это гениально, — прошептала девушка с восторженными глазами. — Кто автор? Мы искали в интернете по фрагментам, но нигде нет информации.
Муж усмехнулся. Это была его фирменная усмешка — смесь скорби и превосходства.
— Это трагическая история, — начал он. — Художница, творившая в стол. Она была настолько не уверена в себе, настолько ранима, что почти все свои работы уничтожила.
Вера прислонилась к холодной стене, хватая ртом воздух. Нет. Нет, он не может...
— Мне чудом удалось спасти несколько полотен, — продолжал он. — Через ее наследников, уже после ее смерти. Она так и не узнала, какого масштаба был ее талант.
— Как ее звали? — спросил парень.
Иннокентий развел руками.
— Она осталась анонимом. Просто гениальный аноним.
Ложь. Какая чудовищная, всеобъемлющая, искусная ложь.
Она хотела ворваться. Закричать. Бросить ему в лицо эту флешку. Но ноги будто вросли в пол.
В этот момент из аудитории вышла та самая восторженная студентка и чуть не налетела на нее.
— Ой, простите, — сказала девушка, а потом ее глаза расширились от удивления. — Я вас знаю... Я вас где-то видела...
Вера молчала. Она не могла дышать.
— Ваше фото! — вдруг догадалась студентка. — У Иннокентия Павловича на столе! Вы его жена?
Она смогла только кивнуть.
— Какое же это счастье! — просияла девушка, не замечая ее состояния. — Вы должны знать, ваш муж — потрясающий человек! Святой! Он так верит в настоящее искусство. Он нам эти картины показывает уже несколько лет. Говорит, что это ориентир, к которому мы все должны стремиться. Он буквально спас эти шедевры для мира!
Спас.
Ее картины. Которые он забирал, чтобы «показать студентам, как не надо делать».
В голове билась только одна мысль. Он не просто ее обесценивал. Он строил на ее боли, на ее унижении, на ее растоптанной самооценке свою карьеру, свой образ тонкого ценителя и трагического спасителя прекрасного. Питался ее талантом, шепча на ухо, что она бездарна.
Он был не просто палачом. Он был мародером, который грабил мертвых.
Вот только она была еще жива.
4. Мои картины живые
Оставив злополучную флешку на кафедре, домой Вера ехала, не видя ничего вокруг. Огни города смазывались в одну сплошную полосу, гул машин сливался в монотонный шум. Она была в тумане, но это был не туман растерянности. Это была оглушающая, ледяная ясность.
Вечером он вернулся домой. Как всегда, немного уставший и полный собственной значимости.
— Спасибо за флешку, дорогая. Выручила.
Он прошел в гостиную и замер на пороге.
Посреди комнаты, на главном мольберте, стоял тот самый городской пейзаж. А вокруг, прислоненные к стенам, к дивану, к книжным полкам, стояли все ее «мертвые», «неудачные» картины, которые она еще не успела ему отдать.
Они смотрели на него. Это был трибунал из ее собственных работ.
— Что это значит? — холодно спросил он. Маска профессора снова была на нем.
— Решила пересмотреть свои работы, — ответила Вера. Ее голос звучал непривычно твердо, без единой дрожащей ноты.
Она встала и подошла к нему.
— И знаешь, что я поняла, Иннокентий? В них есть нерв. В них есть история.
Она посмотрела ему прямо в глаза, и впервые за двадцать лет не она, а он отвел взгляд.
— Это история о женщине, которая двадцать лет верила не себе, а человеку, который ее обкрадывал! Нет, не деньги. Кое-что похуже. Он крал ее душу!
Иннокентий побледнел. Впервые за все эти годы она видела его таким — растерянным, жалким, без привычной маски всезнающего критика.
— Вера, ты все не так поняла... Я... я же хотел как лучше...
— Лучше для кого? — усмехнулась она. — Я все поняла правильно. Спасибо за лекцию. Она была очень поучительной. Особенно та часть, где ты рассказывал студентам про «гениального анонима».
Она взяла свою сумку, которая уже стояла у двери.
— Ты куда? — в его голосе прозвучала паника.
— Туда, где мои картины живые. А ты оставайся здесь. Со своими мертвыми теориями. За своими картинами заеду завтра.
Она закрыла за собой дверь, не оглядываясь. И впервые за много лет вдохнула полной грудью. Воздух свободы был морозным, колким и пах надеждой.
Прошел год.
В небольшой, но очень модной галерее в центре Москвы было не протолкнуться. Шампанское, тихая музыка, гул голосов. На стенах висели ее картины. И почти под каждой стоял маленький красный кружок. «Продано».
Выставка называлась просто — «Аноним».
Вера стояла в стороне, наблюдая за людьми. К ней подошла молодая девушка с горящими глазами.
— Простите, — смущенно сказала она. — Я просто хотела сказать… Я студентка Иннокентия Павловича. Он нам показывал некоторые из этих работ. Говорил, что это эталон. Что это душа. Вы не представляете, что они для меня значат.
Вера тепло улыбнулась. Она узнала ее. Та самая студентка.
— Представляю, — тихо ответила она.
Девушка смотрела на нее с недоумением.
— Я их написала.
Глаза студентки расширились. Она потеряла дар речи, а Вера впервые почувствовала, что такое настоящее признание. Не от критиков в дорогих журналах, а от живого, восхищенного взгляда.
Позже критики напишут: «Это не просто техника. Это нерв. Это душа, выпущенная на свободу».
Но Вера уже знала это и без них.
Судьба нанесла ответный удар по самому больному месту тирана, восстановив равновесие. Такие поучительные рассказы истории из жизни дарят надежду на то, что ни одно зло не остается безнаказанным.
Как вы считаете, что страшнее: предательство или обесценивание близким человеком? А вы бы смогли простить такое предательство длиною в двадцать лет? Ждем ваших лайков и комментариев!