Петр Кузьмич, мужчина лет шестидесяти, с лицом, напоминающим добродушную, но слегка помятую картофелину, ковырялся у себя на участке. Не спеша, с достоинством, подкапывал лопатой сорняки, ворча себе под нос что-то нелестное про наглость и живучесть этих растений. Солнце пекло, пчела гудела в смородине, мир стоял на своем привычном, слегка покосившемся, но надежном фундаменте. Тишина. Деревня почти современная и цивилизованная.
Внезапно! Тишину, как грязным ведром воды, разбил голос соседки Риты, перелетевший через забор с силой пушечного ядра: "Кузьмич! А-а-а, Кузьмич! Иди сюда! Быстро! Посмотри, какую "Пятерочку" московские олигархи нам впарили! Прямо на пустыре, где коровы-то ходили! Сходи да посмотри какой там магазин новый открыли!"
Кузьмич вздрогнул так, что чуть лопатой себя по сапогу не стукнул. "Олигархи"? "Пятерочка"? На их пустыре? Да вы шутите! В их-то деревне, где еще лет пять назад бабка Агафья спорила с продавцом единственного ларька "Родничок" о свежести "Докторской" колбасы, а интернет ловили, как редкую птицу, только на крыше бани, подняв руку к небу? Цивилизация, значит, доползла. И не просто доползла – въехала на белоснежном фургоне с логотипом, отгрохала коробку из стекла и пластика и воткнула рядом, как вишенку на торте, пункт выдачи Ozon. Теперь, стало быть, можно и борщ сварить, и китайский чехол для телефона получить, не выезжая в райцентр. Прогресс, понимаешь.
Отложив лопату с видом человека, отправляющегося на важное государственное дело, Кузьмич направился к эпицентру цивилизации. Путь недолог. Уже издали сияла та самая, знакомая всем по рекламе, веселая зелено-красная вывеска. "Пятёрочка". Словно зазывала в гости. И, что удивительно, зазывала успешно! У входа толпился народ. Соседка Глаша с авоськой, дед Егор, обычно не вылезающий дальше лавочки у калитки, молодые мамаши с колясками – все с любопытством, смешанным с благоговейным ужасом, глазели на сияющие витрины. Лица были оживленные, даже праздничные. Новенькое! Сверкающее! Как в городе! Кузьмич фыркнул. "Эх, народ... Как будто какую-то шишку нашли и радуются". Но любопытство гнало вперед.
Автоматические двери с легким шипением расступились, впустив его в царство холодильных витрин и стеллажей, ломящихся от изобилия. Воздух – специфический коктейль из свежего хлеба, химической чистоты и легкой прохлады. Музыка льется тихая, ненавязчивая, как фон для потребительского экстаза. Кузьмич огляделся. Чисто. Блестит. Много всего. Очень много. И тут его взгляд упал на ценники.
"Ну-ну-ну..." – заворчал он себе под нос, подходя к овощному ряду. – "Ну что это такое? Да что за цены-то?!" Его взгляд прилип к аккуратной горке картофеля. Картофель – как с картинки: ровненький, гладенький, почти идеальных размеров. Будто не в земле рос, а на конвейере штамповали. Кузьмич наклонился, всмотрелся. На ценнике черным по белому: "Картофель мытый. Производство: Израиль. Цена: 110 рублей за один килограмм".
Тут уж он не выдержал. Громко, на весь отдел: "Израиль?! Да вы гляньте, добрые люди! До чего докатились! Живем в стране, где земли – хоть завались, поля – хоть пруд пруди, а картошку нам... из Израиля везут?! Да посмотрите вы на нее! На ее цвет! Какая она... лакированная! Ненатуральная! Лабораторная это картошка, не иначе! Сто десять рублей?! Да зачем мне ваша лабораторная?! Я свою, с божьей помощью и силами на участке выращу, да за милую душу съем! И дешевле, и душевнее!"
Продавцы за прилавком переглянулись. Одна, молоденькая, еле сдерживала смех. Другая, постарше, смотрела на Кузьмича с понимающей, чуть усталой улыбкой. Видали, мол, таких возмутителей спокойствия. Не первый.
Но Кузьмич уже шел дальше, как крейсер на полном ходу, оставляя за собой волны возмущения. Молочный отдел. "Молоко "Деревенское"... 95 рублей?! Да в каком оно селе такое "деревенское", скажите на милость? Порошок этот с химией впаривают!" Идет дальше. Мясной прилавок. "Курочка... 370 за кило?! Да она что, из золотых яиц вылупилась эта курочка?!" Колбасы... "Ох, батюшки... Тут и смотреть страшно! Цены – как на икорные, на вид все какие то искусственные, только этикетки красивые... не поймешь".
И вот он, кульминационный момент его похода по "храму потребления". Хлебный отдел. Аромат свежей выпечки, такой манящий, такой... обманчивый. Кузьмич взял в руки стандартную буханку "Дарницкого". Повертел. Понюхал. Посмотрел на ценник. И грянул гром: "Сто пятнадцать рублей?! За булку хлеба?! Да с такими-то темпами, да с такими-то аппетитами у этих... лавочников, – он мотнул головой в сторону кассы, – скоро у нас хлеб по пятьсот рублей за одну булку будет! Пятьсот! Кузьмич вам говорит! Потому что хлеб который дешевле ста рублей его же есть невозможно просто он весь высыпается"
Тишина. Музыка из динамиков вдруг показалась громче. Несколько покупателей, косившихся на дорогие сыры, замерли. Пожилая женщина с тележкой кивнула почти незаметно. Молодой парень ухмыльнулся. Взгляды, обращенные на Кузьмича, были не осуждающими, а... одобрительными. Солидарными. "Вот он, мужик, правду режет!" – читалось в них. Продавцы снова улыбнулись – на сей раз улыбка старшей была теплее, с долей сочувствия. Знает, мол, знаем, батенька, да что поделаешь...
Кузьмич швырнул буханку обратно на полку, как горячую картошку. Махнул рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи, от всей этой блестящей, дорогой, "прогрессивной" мишуры. "Фу! Не магазин, а грабиловка!" – буркнул он напоследок и решительно зашагал к выходу. Автоматические двери с тем же шипением выпустили его обратно в реальный мир – мир запаха нагретой земли, пыльной дороги и своей, родной, пусть и неидеальной, картошки на участке.
На обратном пути, у калитки сосед дед Егор (который, видимо, сбежал из "Пятёрочки" раньше), Кузьмич встретил Ваньку, старого приятеля. Тот сидел на лавочке, курил самокрутку и смотрел куда-то вдаль, на крышу новой "цивилизации".
"Ну что, Петрович, обласкали тебя столичные гости?" – хрипловато спросил Ванька, не глядя.
Кузьмич плюхнулся рядом. "Обласкали, Ваня, обласкали... До слез. Хлеб – сто пятнадцать. Картоха израильская – сто десять. Молоко... под сотню. Кошмар да и только".
Ванька глубоко затянулся. Дым кольцами уплывал в теплый воздух. "Цивилизация, Петр... Она дорого стоит. Да и вообще жизнь у нас щас такая. Цены растут быстрее грибов. Не для нашего кармана, выходит".
"Да уж... – вздохнул Кузьмич. – Пятерочка... Пятерку за хлеб скоро ставить будем, только не в дневнике, а на ценнике. Пятьсот рублей. Вот тебе и "удобно". Вот тебе и "все в одном месте"."
Помолчали. Знакомый скрип телеги донесся с дальнего конца улицы. Старик Семеныч вез навоз на огород. Жизнь шла своим чередом, обходя стороной сияющий новодел с зеленым логотипом.
"Ничего, Петр, – сказал наконец Ванька, туша окурок о лавку. – Своя картошка не подведет. Свой хлеб, если постараться... А там... – он махнул рукой в сторону магазина, – пусть себе торгуют. Кто купит... Кто купит..."
Горьковатое смирение повисло в воздухе, густое, как Ванькина самокрутка. Смирились. Приняли новую данность, как принимают плохую погоду или неурожайный год. Никуда не денешься. Жизнь. Такая вот она, сегодняшняя жизнь в стране, "удобная", "цивилизованная". С пунктом Ozon и хлебом за сто пятнадцать рублей. И Кузьмич знал, что его пророчество о булке хлеба за пятьсот рублей – не просто злая шутка, а может исполниться. Это был горький прогноз, выстраданный у прилавка с идеальной, чужой, ненужной картошкой. Прогноз на жизнь, которая уже наступила с "растущими и кусающимися" ценами в магазинах на продукты.