— Дарьку-то нашу замуж выдадим, — голос Елены, старшей тёти, прозвучал в низкой горнице как удар топора по полену.
— Степан Семёнов присватывается. Хозяйственный, дом новый крыльцом к дороге повернул. Батя его – председателем в колхозе был, связи остались.
Третья тётя, Анна, сидевшая у печи и чистившая картошку, лишь вздрогнула, но не подняла глаз. Её пальцы, шершавые от работы, замедлили движение.
— Степан? — Галина, вторая по старшинству, сморщила нос, будто унюхала что-то несвежее.
— А чего он на нашей Дарье жениться вздумал? Девка работящая, да… сомнительная теперь. После той истории с городским-то. Репутация подмочена. Весь Посадок судачил.
— А кто теперь про то помнит? — отрезала Елена.
— Год прошёл. Дарья голову не вешала, пахала как лошадь. И Степан не из робкого десятка. Ему сильная хозяйка нужна, а не невеста с приданым. Его дом – уже приданое. — Она посмотрела на Анну.
— Аннушка, ты ж с матерью Дарьиной, сестрой моей покойной, как кровная была. Ты и поговори. Объясни Степану… ну, что девка чиста, просто молодость глупая была. Городской тот… сбежал, вот и все. Нечего лишнего ворошить.
Анна наконец подняла глаза. В них мелькнул страх, быстро погашенный привычной покорностью.
— Лена, да как же я… — начала она.
— Как? Просто! — Елена встала, её тучная фигура заполнила проход между столом и печкой.
— Скажешь, что тот городской – просто друг был, навещал. Что Дарья – умница, скромница. Что никакого греха не было! И точка. Иначе Степан передумает. А кого еще ей ждать? Старой девой останется? На шее у нас? Мы и так её после материнской смерти подняли. Пора и отдавать.
Галина крякнула в знак согласия. Анна опустила голову, снова уткнувшись в картошку. В горнице повисло тяжёлое молчание, нарушаемое только треском дров в печи. Судьба Дарьи, сидевшей в это время на сеновале и мечтавшей о чём-то своём, далёком, была решена.
Дарья и впрямь была работящей. Вставая с петухами, она управлялась и с огородом, и с коровой Мартой, и с тётиным бесконечным хозяйством. Лицо её, когда-то открытое и светлое, теперь часто омрачала тень былой обиды и настороженности. Тот городской парень, Максим, действительно сбежал, испугавшись её признания о беременности. Выкидыш, случившийся от горя и непосильной работы, тёти представили деревне как «божью кару за легкомыслие», а не как трагедию. Репутация Дарьи была изрядно подпорчена сплетнями.
Встреча Анны со Степаном произошла у его нового дома. Он, высокий, крепко сбитый, с умными, чуть грустными глазами, слушал тётю молча.
— Степанушка, — голос Анны дрожал, — Дарья девка золотая. Трудолюбивая, покорная. А тот… тот городской – просто знакомый был. Над девкой пошутил нехорошо, срам наделал, да укатил. Ничего… предосудительного не было. Клянусь тебе материю моей покойной сестры! Дарья чиста перед Богом и людьми.
Степан смотрел куда-то за её спину, на бескрайние деревенские поля.
— Знаю, что работящая, Анна Петровна. Видел не раз. И дом ей нужен, и хозяйские руки мне. — Он вздохнул.
— Про то городское… ладно. Не будем ворошить. Главное, чтоб верная была. Честная.
— Ой, да какая вернее! — Анна чуть не захлебнулась от рвения.
— Душа в тебя вложится, Степан! Детишек наживёте – красота!
Степан кивнул, словно заключая сделку. Сватовство прошло быстро и буднично. Дарья, узнав, оторопела.
— Тётя Анна, да он же… я его едва знаю! — прошептала она, когда они остались вдвоём в кладовке.
— Чего знать-то? — Анна избегала её взгляда, нервно перебирая мешки с мукой.
— Мужик как мужик. Хозяйственный. Дом – загляденье. Тебе ли не радоваться? После всего… — Она не договорила, но Дарья поняла: «После твоего позора».
Мысль о своём доме, о тишине, о свободе от тётиных придирок и вечного чувства вины, заставила Дарью смириться. Степан казался суровым, но справедливым. Может, это шанс? Деревня жила борьбой за выживание, и брак по расчёту был нормой. Любовь? Какая любовь после предательства Максима и молчаливого осуждения всей деревни?
Подготовка к свадьбе шла в лихорадочной спешке. Тёти Елена и Галина распоряжались, как генералы на поле боя. Анна же словно съёжилась, стала ещё тише, бледнее. Она ловила на себе тяжёлый взгляд старшей сестры и спешила выполнить любое поручение.
Свадьба гуляла в тётином доме. Столы ломились от яств – щедрость Степана и накопления тёток были пущены в ход. Гости шумели, пели, плясали. Дарья в скромном, но новом платье сидела рядом с женихом, пытаясь уловить в его скупых улыбках что-то знакомое, тёплое. Беспокойство не отпускало её. Степан был вежлив, но отстранён.
Пик веселья пришёлся на поздний вечер. Галина, уже изрядно под хмельком, вдруг громко крикнула через стол Елене:
— Ленка, а помнишь, как мы Анку-то учили, что говорить Степану про Дарьку? Мол, чиста, мол, тот городской – просто «друг» был! Ха! Аж сама поверила!
Гул в горнице стих мгновенно. Музыканты замолчали на полаккорде. Все взгляды устремились на Галину, потом на побледневшую как смерть Анну, на Дарью, у которой кровь отхлынула от лица, и на Степана. Он медленно поднялся. Лицо его было каменным.
— Что это значит, Галина Петровна? — спросил он тихо, но так, что слышно было даже в сенях.
Елена вскочила, пытаясь заткнуть сестре рот, но было поздно. Галина, осознав промах, но уже не в силах остановиться, захмелев от всеобщего внимания и вина, брякнула:
— Да что уж тут! Все ж знают! Дарька с тем городским путалась, дитё носила, да не удержала! Анна тебе наврала, что ничего не было! А мы… мы думали, тебе главное – работница в дом! Репутация Дарьина и так подмочена, ещё и с ребёнком… кто ж её возьмёт? Вот и… — Она махнула рукой, допивая чарку.
Тишина стала звенящей. Дарья почувствовала, как земля уходит из-под ног. Она увидела лица гостей – смесь любопытства, осуждения, жалости. Увидела торжествующую гримасу Галины, испуганное лицо Елены и… Анны. Анны, которая смотрела на неё не с раскаянием, а с каким-то животным страхом и… облегчением? Что это? Предательство? Да это же двойное предательство!
— Тётя? — прошептала Дарья, обращаясь к Анне. Голос её сорвался.
— Ты… ты ему солгала? По приказу них? Ты, которую я как мать… после смерти мамы…
Анна заплакала, закрыв лицо руками.
— Дарьенька… прости… Надо было… для твоего же блага… Тебя бы никто…
— МОЁ БЛАГО?! — Дарья вскочила, опрокинув скамью. Вся боль, весь униженный стыд, вся ложь последних лет вырвались наружу.
— Мое благо – это жить в позоре, который вы мне устроили? Мое благо – выйти замуж за человека, которого обманули самым подлым образом? Мое благо – быть проданной как работница, потому что вы стыдитесь меня?! — Она задыхалась, её трясло. Она оглядела столы, полные гостей, которые пришли не разделить её радость, а поглазеть на её новый позор.
— Вы все… вы все знали? Или догадывались? И молчали? Ради сплетен? Ради злорадства? — Её взгляд упал на Степана. Он стоял неподвижно, сжав кулаки. В его глазах бушевала буря – гнев, обида, унижение.
— Степан… я… я не знала, что они тебе соврали. Клянусь. Я думала… я думала, ты всё знаешь и… принимаешь.
Он посмотрел на неё. Взгляд был ледяным.
— Знаешь, Дарья, — его голос был тихим и страшным.
— Может, с тем городским ты и права была – молодость, глупость. Но этот обман… этот подлый, расчётливый обман твоих родных тёток… и твоё молчание… — Он резко махнул рукой.
— Нет у меня жены. И не было. Всё.
Он развернулся и пошёл к выходу. Его широкие плечи рассекали толпу гостей, которые расступались, потупив взгляды. Хлопнула дверь. Гул возобновился, но теперь это был гул скандала, осуждения, шепота за спиной.
Дарья стояла посреди этого ада. Свадьба обернулась публичной казнью. Позор был полным и окончательным. Тёти Елена и Галина кинулись что-то кричать ей, оправдываться, но она их не слышала. Она видела только Анну, которая всё ещё плакала, но теперь её слёзы вызывали не жалость, а омерзение. Борьба за выживание в этой деревне только что вступила в самую жестокую фазу. И Дарья осталась одна. Совсем одна.
Последующие месяцы были адом. Деревня отвернулась. «Обманутая», «опозоренная», «неудачница» – вот её новые имена. Работу наниматься – отказывали. В магазин сходить – сплетни шипели за спиной. Тётки, особенно Елена и Галина, винили во всём её: «Испортила всё! Не умела промолчать!». Анна старалась помочь украдкой – подкидывала то кусок хлеба, то немного молока к крыльцу её ветхого домишки, доставшегося от матери. Но Дарья не принимала. Каждая крошка от Анны была отравлена ложью. Она выживала как могла: собирала ягоды, грибы в дальнем лесу, меняла их у заезжих торгашей на самое необходимое, брала самую тяжёлую, грязную подёнщину у редких сочувствующих старушек. Борьба за выживание велась каждый день, каждую минуту. Репутация была уничтожена, но инстинкт жизни оказался сильнее.
Однажды, возвращаясь поздно с болота, где собирала клюкву, Дарья почувствовала резкую слабость и тошноту. Она списала на усталость и голод. Но дни шли, а слабость не проходила, странная тошнота по утрам стала привычной. Страшная догадка закралась в сердце. Одна старая фельдшерица, пожалев, подтвердила: беременность. Примерно со свадьбы.
Отчаяние сменилось дикой, животной яростью. Жизнь снова играла с ней в жестокую игру. Ребёнок. От Степана. От человека, который публично отрёкся от неё. Ребёнок, который родится с клеймом позора.
— Зачем? — шептала она, глядя на своё ещё плоское животишко в заиндевевшем окне избушки. — Зачем ты? В этот мир лжи и предательства?
Но внутри что-то упрямое шевельнулось. Что-то, что не хотело сдаваться. Материнство. Это слово звучало как вызов всей деревне, всем тёткам, всем сплетникам. Она не убила ребёнка Максима – природа забрала его сама. Этого… этого она уже не отдаст. Это её. Единственное, что будет по-настоящему её в этом мире лжи.
Роды были тяжёлыми, почти смертельными. Принимала та же старая фельдшерица. Когда раздался слабый крик мальчика, Дарья, обессиленная, заплакала. Не от боли, а от безумной, всепоглощающей любви. Его назвали Мишей. Маленький, беззащитный, он стал её солнцем, её смыслом, её крепостью. Ради него она готова была горы свернуть.
Известие о рождении сына Степана Семёнова разнеслось по деревне со скоростью лесного пожара. Степан не появлялся. Но однажды, когда Мише было уже три месяца, и Дарья, привязав его к спине, копала огород возле избушки, она увидела на краю поляны его. Он стоял, прислонившись к сосне, и смотрел. Долго смотрел. Потом развернулся и ушёл.
На следующий день у крыльца стоял мешок. Мука, крупа, сахар, кусок солонины. И детская распашонка, ручной вязки, теплая. Ни записки, ни слова. Дарья молча занесла мешок в дом. Это не было прощением. Это была… обязанность? Или искра чего-то? Она не знала. Но муку и крупу взяла. Ради Миши.
Прошло два года. Дарья жила тихо, замкнуто, только с сыном. Работала не покладая рук. Старая избушка преобразилась: появился крепкий забор, новый сарай для козы, которую ей удалось выменять. Огород давал урожай. Репутация… ну, что репутация? Она была «Дарькой-дурой, обманутой и обманщицей», но теперь ещё и «матерью-одиночкой». Зато её уважали за трудолюбие и упорство. Миша рос крепким, весёлым малышом.
Однажды поздней осенью, когда первые снежинки лениво кружили в воздухе, к калитке подошла Анна. Она постарела, осунулась. В руках держала узелок.
— Дарьенька… — начала она дрожащим голосом.
— Прости меня. Стара я стала. Совесть заела. Я… я очень виновата перед тобой. Перед сестрой твоей покойной. — Она протянула узелок.
— Для Мишутки. Варежки, носки…
Дарья смотрела на тётю. Ненависть ушла, вытесненная усталостью и заботами о сыне. Осталась лишь пустота и… жалость. Жалость к этой сломленной, запуганной женщине, всю жизнь прожившей под каблуком у сестёр, боявшейся своего мнения, как огня.
— Зачем, тётя? — спросила Дарья спокойно.
— Чтобы снова потом сказать, что это «для моего блага»? Или чтобы своей совести угодить?
Анна заплакала.
— Не знаю, доченька… Не знаю. Просто… не могу больше. У меня… у меня тоже жизнь не сложилась. Ни любви, ни детей… Всегда только «надо», «так правильно», «так Елена сказала». А твоя мать… она смелая была. Я завидовала ей. А тебе… я завидую теперь. — Она указала на Мишку, который, смеясь, гонял по двору старого петуха.
— У тебя есть оно. Настоящее. А я… я всю жизнь играла по их правилам. И проиграла.
Дарья молча взяла узелок. Не ради Анны. Ради тепла для сына.
— Заходи, тётя, чайку попьём, — сказала она, открывая калитку.
— Но не жди, что я забуду. И не жди, что назову тебя матерью. Ты сделала свой выбор тогда. Я сделала свой.
Анна кивнула, вытирая слёзы. Это не было примирением. Это было перемирие. На руинах разрушенных семейных отношений, на пепле обмана и позора, Дарья строила свою жизнь. Ради сына. Ради себя. Она научилась не ждать ничьей помощи. Научилась бороться. Научилась любить без оглядки. Деревенская жизнь с её жестокими законами и сплетнями уже не могла сломать её. Она выстояла. А впереди, как знала Дарья, глядя на резвящегося Мишку, была целая жизнь. Её жизнь. И она шагнула ей навстречу, не оглядываясь на прошлое.
Большое спасибо за лайки 👍 и комментарии. Не забудьте ПОДПИСАТЬСЯ.
📖 Также читайте:
3. Холодная осень 1993