Окончание истории...
***
Я немного замёрз на крыльце школы, пока ждал её следующим утром.
– Привет, Полинка, – поздоровался я, – мне нужно с тобой серьёзно поговорить.
– Привет, мне тоже, – она посмотрела на меня каким-то виноватым взором, – только давай отложим разговор на после уроков, сегодня контрольная, надо сосредоточиться.
– Ты услышала, что я ответил тебе вчера?
– Нет, – чуть слышно ответила она, глядя себе под ноги.
– А, хочешь, повторю? – спросил я, а потом приблизился к её уху и быстро прошептал, – Полинка, я тебя тоже очень люблю.
Она вдруг резко отшатнулась, и внимательно на меня взглянула. В её глазах показались слезы, и она грустно улыбнулась.
Только я не признался ей, что о наших отношениях, хотя, по сути, была только дружба и повисшее в воздухе любовное признание, знает наша дружная компания. Все они, поганцы, внимательно за нами наблюдали, пытаясь найти подтверждение услышанному вчера. Весь учебный день Полинка была немногословна, что-то усиленно решая, явно не про уроки. Единственное, что я подметил, так это то, что ребята в нашей компании перестали называть Полинку за глаза замухрышкой и не поддерживали такое у других. Забегая вперёд, скажу, что уничижительное отношение к Полинке всего класса в целом сошло на ноль буквально на глазах при особом участии Мишки и Светки, пользующихся большим авторитетом нашего коллектива.
Как обычно, после последнего урока я первым рванул в гардероб, чтобы прийти к нашему дубу, но Полинка робко приостановила меня рукой и пошла рядом, не встречаясь со мной взглядом. Мы молча оделись и вышли на улицу.
– Твоих родителей дома нет? – спросила она, не отрывая глаза от дороги.
– Нету, утром ушли на сутки.
– Это хорошо, идём к тебе, Пашенька, – ласково, но как-то непонятно предложила она.
– Зачем?
– На улице холодно, а кроме улицы мы с тобой нигде никогда не были. И всё из-за моего… Можно я посмотрю, как ты живёшь?
– Да, конечно, – растерянно ответил я, – идём.
Ничего пока не понимая в разительном изменении поведения Полинки, я смутно начинал кое о чём догадываться. Мы быстро дошли до моего дома и вошли в лифт, хотя всего-то третий этаж.
– Ты, правда, любишь меня? – спросила она в кабине лифта, глядя снизу вверх.
– Люблю, Полинка, я же сказал тебе ещё утром.
Закрыв за нами дверь квартиры, я помог снять верхнюю одежду моей гостье, а она, переодев обувь, осторожно прошла внутрь, осматривая жилище.
– Это твоя комната? – уточнила она, робко войдя в мою берлогу.
– Да, добро пожаловать, – попытался я шутливым тоном разрядить напряжение возникшей непонятной ситуации.
Полинка исследовала взглядом полки книжного шкафа, рассматривала разные постеры и фотографии, развешанные на стенах. Там были изображения певцов и бардов, которыми я увлекался. Она легонько тронула струны моей висящей на стене возле тахты гитары, и те мягко ответили ей. Сейчас передо мной стояла иная Полинка. От её былой застенчивости остался лишь голос и боязливые движения, но я замечал, как она вся бурлит изнутри. Внутри неё шла ожесточённейшая борьба. Но с чем? Или с кем?
– У тебя нет фотографий обнажённых женщин, а книги классические, – тихо констатировала она риторическим тоном и явно не своими словами, – отсутствуют женские вещи, как трофеи былых побед.
И тут я догадался, что это за слова, и откуда они. Её отец! Как же можно быть таким?! Он, видимо, узнал обо мне и наговорил банальных небылиц о парнях.
– Можно открыть ящики твоего стола? – она нежно, но испытующе посмотрела на меня.
– Да, пожалуйста, а что ты там хочешь найти? – спросил я, внутренне радуясь, что Мишкин подарок положил высоко на антресоль.
Она открывала ящик за ящиком, немного приподнимала вещи и заглядывала дальше. Нашла стопку журналов «Огонёк», прошлась пальцем по краям страниц, равнодушно перелистав их. И ничего подозрительного для себя не находила, удовлетворённо кивая головой, плотно сжав губы тонкой полоской. Полинка имела небывалый для неё ранее вид человека, впервые в жизни восставшего против чужой воли. Это точно её отец! Она с моего разрешения открыла платяной шкаф и осмотрела мои вещи. Даже дотянулась до дверцы антресоли, дежурно приоткрыв ту. Напоследок, заглянула под мою тахту и нашла там только хоккейную клюшку и скейт с разной мелочью.
– А фотоальбом у тебя есть?
– Да, вот он, бери, пожалуйста.
– Один?
– Пока один, но он скоро закончится, и нужно будет заводить следующий, – попытался я говорить веселее.
Она взяла альбом, раскрыла и несколько отрешённо пролистала, не найдя там ни единого подтверждения тем сведениям, которые, видимо, ей вдолбили в голову. Полинка поставила альбом на место и остановилась посреди комнаты, посмотрев на меня решительными и одновременно виноватыми глазами, полными слёз.
– Что с тобой, Полинка, ты меня пугаешь. Нашла, что искала? – спросил я, подходя к ней.
– Прости меня, пожалуйста, Пашенька, – её тон сменился на прежний нежный и кроткий, – прости меня ради бога! Я чувствую себя такой дурой!
– Твой отец?
– Он, – потупив глаза в пол, выдавила она.
– Он узнал обо мне?
– Ещё нет, но услышал, что я вчера звонила кому-то и говорила о любви, – с безумной обидой и дрожью в голосе говорила она, – мне пришлось наврать с три короба, что говорила с подружкой из класса. Он не поверил, и я призналась, что мне понравился один одноклассник, и обсуждала с подружкой эту тему.
– И тебе обрисовали парней, как диких чудовищ? Я только читал о таком, но последствия вижу впервые.
– Да, – у неё полились слёзы, а она начала быстро рассказывать, даже не утирая их, – он утверждал, что парни только и думают, как бы затащить девушек в постель, чтобы творить там с ними гнусные гадости. Потом, он орал, что никакой любви на свете никогда не было, а лишь недостойная похоть…
Я слушал и слушал Полинку, не смея даже перебивать или уточнять что-то. Просто стоял напротив неё и слушал, понимая, как она одинока. Получалось, что кроме меня, ей не с кем поговорить по душам. Вообще! Осознав это, у меня сжалось сердце.
«…когда же замечала, как целуются мужчины с женщинами, то родители всегда бросали брезгливые фразы, вроде «фу, гадость…», «…мне всё время отвечали, что ещё рано знать. Что рано?..», «…я и перестала задавать волнующие меня вопросы…», – её слова врезались в меня, вызывая жалость.
Девушка стояла посреди моей комнаты, нервно сцепляя и расцепляя пальцы, и словно исповедовалась мне, изливая всю душу, всё, накопившееся в ней.
– В двенадцать лет, когда родился братик, я спросила, как появляются дети, и нарвалась только на оскорбления и грубости отца, в очередной раз трижды помыв тряпкой пол квартиры…
Я недоумевал, нет, не неведению этой девочки, а тому, как это допустили её родители. В двадцатом-то веке? Средневековье какое-то! Я и не предполагал, что такое вообще возможно. А вот оно!
– Потом я встретила тебя, – продолжала она, сглатывая пересохшим от долгого разговора ртом, – и ты мне снился каждую ночь в неясных и волнительных снах, а я просыпалась в слезах и приятным ощущением внизу живота. Это любовь, я же не полная дура. Никто мне ничего не объяснял! Никогда! Я тайком читала книги, имеющиеся в библиотеке у родителей. Но и там никаких подробностей отношений мужчин и женщин, только их чувства, которые я сама смутно ощущала. Вчера я настойчиво попросила мне объяснить подробности всех описанных ужасов про парней, рассказанных отцом и матерью, чтобы мне стало понятно, чтобы я не нарвалась, как они говорили. Отец рассвирепел, обозвал меня глупой дурой и ребёнком, которому рано всё это знать, и чтобы я больше не смела задавать таких вопросов… И я снова трижды мыла пол…
Её плечи содрогались, а она говорила с жаром и горькой обидой. Испытывая нежную жалость к Полинке, я подошёл ближе и начал аккуратно стирать слёзы с её щёчек тыльными сторонам ладоней.
– Пашенька, вот ответь мне, – уже рыдая, спрашивала она, глядя на меня мокрыми глазами снизу вверх, а слёзы всё катились и катились на её синий пиджачок, несмотря на мои старания, – неужели все писатели и поэты врут о любви, ведь такого не может быть, что вся мировая культура воспевает гнусность и гадость. Я в это не верю! Вот, вспомни, ну, хотя бы Пушкина в его прекрасной детской сказке, не говоря об иных поэтах.
Свершились милые надежды,
Любви готовятся дары;
Падут ревнивые одежды
На цареградские ковры…
Вы слышите ль влюбленный шёпот,
И поцелуев сладкий звук,
И прерывающийся ропот
Последней робости?.. Супруг
Восторги чувствует заране;
И вот они настали…
Я ничего не знаю, а в книгах и стихах только красивейшие эпитеты, волнительные намёки, интригующая недосказанность. Девчонки в школе шушукаются о парнях, а я и спросить ничего не могу. Я же рыжая замухрышка! Вот и ощущаю себя полнейшей дурой. Зачем же он так? Зачем?..
Я не знал тогда, что ответить этой невинной душе, которая ничего не знает не по собственной вине, а в её чистый лист сделали первую запись чернилами вранья, пусть и в чём-то имеющими основания для правды. Ей требовались ответы на все те заданные безумно терзающие её вопросы. Я чувствовал, что у неё настал предел, ей опостылело быть маленькой и слышать пресловутое «рано ещё». Полинка стояла и такая слабая, такая нежная умоляла меня о помощи. Стремясь всем сердцем ответить на её безответные пока вопросы, чувствуя непреодолимое желание утешить рыдающую посреди моей комнаты девушку, я обеими руками взял её чуть ниже щёк.
Пожалуй именно тогда, когда глядел в полные слёз глаза Полинки, я постиг, но полностью не осознал своим ещё семнадцатилетним сердцем справедливость давно известной мысли о великой силе слабости женщины. Немного уходя вперёд своему повествованию, я позволю себе процитировать классика, о произведении которого пойдёт дальше речь, как нельзя лучше подходящего именно к тому мигу, когда заплаканное личико Полинки оказалось в моих ладонях. Я «преисполнился к ней тем горячим сочувствием и робким изумлением, которое и есть начало страсти».
Мои пальцы коснулись прохладных мочек её ушей, не знающих серёжек. Она осеклась, и более пристально, будто испуганно посмотрела мне в глаза, а я, молча, не удержавшись, приблизился губами и поцеловал её в тонкие губы. Она, чуть вздрогнула, но вдруг сразу обхватила меня обеими руками и сильно прижалась всем своим изящным тонким телом ко мне, как бы укрываясь от опасности, и закрыла глаза. Зная уже, как можно целоваться, чтобы получить и доставить больше удовольствия, я чуть приоткрыл губы и коснулся языком её губ. Она, застыв, прислушалась к своим ощущениям, и открыла свой ротик навстречу моему языку. Я ощутил, что ей стало ещё приятнее, она судорожно вдохнула носом, успокаиваясь от рыданий, и шумно задышала, постанывая от удовольствия первого поцелуя. Вся полностью захлестнувшая эту хрупкую девушку горечь и обида прежнего непонимания обратилась в непреодолимую жажду познания под властью сильных чувств ко мне. Полинка принялась меня жадно гладить по спине, по плечам, сжимать ладонями мои не слишком большие бицепсы, запустила свои тонкие пальцы мне в волосы на голове, притягивая сильнее к своим губам. Я понимал, что она впервые в жизни целуется и обнимает парня, и мне это было очень приятно осознавать. Всё её изящное тело мелко подрагивало в моих объятиях, и я тоже принялся осторожно ласкать её спину, под школьным пиджаком. Затем я, как бы случайно спускался к её юбке сзади, но тут же возвращался к спине. Она не проявила недовольства, и я уже смелее гладил её снизу.
Нам стало жарко. Полинка оторвалась от моих губ и, всё также с закрытыми глазами, осыпала моё лицо и шею поцелуями, шумно дыша. Она просунула руки между нами, быстро расстегнула пуговицы своего пиджака и скинула его на пол. В поисках пуговиц на моей одежде она остановилась и открыла глаза. Я помог, и мой пиджак лёг рядом с её на полу. Теперь нам было свободнее обниматься. Она прижималась ко мне вся такая трепетная, такая нежная.
И вот, в тот момент мои внутренние соперники и бес, и ангел вдруг будто спелись, прекратив свои препирательства. А, возможно, они оба вообще заткнулись, ведь им не осталось ничего, как позволить нам с Полинкой насладиться той любовью, что переполнила нас целиком, требуя выхода. Это не похоть, вовсе нет, не стремление лишь удовлетворить свои физиологические инстинкты. Тут было много иное. Я только там, страстно обнимая и целуя Полинку, чётко различил свои чувства к девушке сейчас и год назад. Страсть основывается на любви, а не наоборот, во всяком случае, для меня. Именно это «наоборот» и случилось тогда с Яшкой. С ней испытывал лишь стремления плоти, подкреплённые любопытством к новым ощущениям, а любил я впервые именно Полинку. Истово! Всецело! До глубины души!
Эти первые моменты нашей страсти, произвели на меня сильнейшее впечатление, и моя мужская плоть восстала, хотя могу поклясться, что очень пытался этого не допустить. Полинка, конечно же, всё почувствовала, и вопросительно посмотрела на меня.
– Паш, – часто дыша, шёпотом начала было она.
– Ты точно этого хочешь? – я нежно перебил её, честно пытаясь остановиться.
– Точнее не бывает, – решительно сказала она и снова начала гладить меня рукой по груди, цепляясь пальцами за пуговицы рубашки, окончательно сорвав во мне все тормоза.
Вдруг она остановилась, будто оцепенев. Я уже с сожалением подумал, что она пришла в себя и сейчас прекратит это безумство, но девушка меня удивила своей просьбой.
– Пашенька, прости меня, у тебя есть в доме вата?
– Зачем тебе?
– Господи, мне так неловко, но у меня, по-моему, начались месячные, хотя закончились буквально неделю назад. Рано же. А живот внизу жжёт, но очень приятно.
Я догадался, что у неё за месячные, что, испытывая впервые в жизни, по ощущениям она приняла за кровь. От понимания этого я возволновался ещё больше.
– Это не месячные, Полинка, это примерно то, что ты чувствуешь у меня внизу, только у вас это так проявляется.
– А-а, – протянула она, явно мало, что ещё понимая, но не желая останавливаться.
Я прочёл это в её глазах, распознал язык её изголодавшегося по ласке, никогда не знавшего любви тела. Она кинулась с головой в чарующий омут новых любовных ощущений, стремительно увлекая меня за собой.
– Пашенька, теперь расскажи и покажи, что там дальше? Начни вот с этого, – она сместила руки вниз, изучая, – пожалуйста, не стесняйся меня, а я не стану стеснятся тебя. Клянусь.
…
Она что-то неразборчиво шептала, задыхаясь от восторга новых ощущений, я разобрал только: «Боже, как же это хорошо!»
Я подхватил её на руки и закружил по центру комнаты, она засмеялась, обвила мою шею руками и продолжила осыпать меня поцелуями. Меня очень приятно удивило, что аромат тела Полинки не содержал никаких искусственных запахов. Если вчера, когда меня целовали, поздравляя, девчонки, я улавливал всевозможные мягкие и резкие запахи женских духов, то сейчас эта золотоволосая Венера источала изумительный аромат, чем-то напоминающий мне тонкий терпкий запах сена или вкуснейшего нежного печенья. Я уловил этот её натуральный аромат ещё утром, когда впервые приблизился к ней, сказав, что люблю, и он мне очень стал приятен именно отсутствием тривиального запаха духов. Когда я опустил её на тахту, она вдруг серьезно посмотрела на меня:
– Пашенька, ты меня не обидишь, не сделаешь мне плохо?
– Я не посмею, никак не посмею, Полинка. Ведь я люблю тебя.
– А я тебя! О, Пашенька, – она схватила мою руку и прижалась щекой к ладони, – я теперь понимаю, понимаю, мой любимый, многое понимаю, хоть и не всё ещё знаю…
Я уже был не в силах себя сдерживать. В ушах грохотал шипяще-бухающий набат… Сразу всплыли в памяти события весны, но я не верил, что судьба дважды сможет сыграть со мной такую шутку. Почти уже не контролируя себя, в памяти внезапно всплыл тот самый разговор с отцом об ответственности. Я резко встал с тахты.
– Пашенька, это разве всё?
– Конечно, нет, я сейчас. Я быстро…
Подскочил к антресоли шкафа, запрыгнул на приставленный стул, открыл дверцу и быстро достал упаковку. Много раз читая про это изобретение человечества, я быстро разобрался, что к чему.
– Это, чтобы мои головастики не зачали в тебе ребёнка. Понимаешь?
– Да…
Прошло совсем немного времени, которое, ошеломив, оглушило нас, вознеся на вершину блаженства. Я просто таял от неведомого мне раньше ощущения под нежным взглядом двух её небесного цвета бриллиантов, обрамлённых золотистыми лучиками ресниц. Постепенно к нам вернулся дар речи.
– Господи, Пашенька, а вот теперь можно и умереть, – продолжая обнимать меня, проговорила Полинка.
– Прошу тебя, не говори так! Не говори, как героиня фильма, – погладил я её.
– Это взрослый фильм? – уточнила она. – Если да, то мне ещё запрещают смотреть такие фильмы.
– Всё равно не говори, – повторил я.
– Просто я так сейчас чувствую, прости меня. Пашенька, это безумие какое-то! Эта любовь самая замечательная на свете, и ты самый лучший, пусть других я не знаю и не хочу знать. Я люблю тебя.
– А я обожаю тебя, моя женщина. Мы же теперь в новом статусе. Я стал мужчиной, а ты – женщиной.
– Это чудесно! – она вдруг снова заплакала. – Это чудесно!
– А сейчас-то что, Полинка? – не понял я.
– От счастья, Пашенька, это от счастья! Я только сейчас начинаю жить, всё теперь понимая, а без тебя жизни не будет. Никак!
Наступила тишина, в которой едва слышны были ходики на кухне.
– Пашенька, – вдруг попросила Полинка, – спой мне что-нибудь, пожалуйста. Я очень люблю, как ты поёшь.
– Спою, если ты не будешь говорить о смерти без меня.
– Я говорю, что сейчас чувствую, не обижайся.
Я снял гитару со стены, тронул струны, проверив на слух их строй, слегка откашлялся и начал петь сложнейшую для исполнителя песню «Мелодия». Спеть, как Магомаев невозможно больше никому и никогда! Но плохо поддающаяся прежде мне песня с немыслимым количеством бемолей, в зависимости от тональности аранжировки, вдруг получилась, сложилась. Внезапно в моём голосе выразилась вся гамма самых нежных чувств к моей Полинке. Нет, это был не просто голос – пела моя любящая душа. Уже позже пару раз я попытался спеть эту песню, но у меня ничего не вышло, хоть технически всё было правильно, мне не удалось выразить тех чувств, как тогда. И я вовсе забросил её исполнение. Воодушевлённо слушавшая меня Полинка даже прослезилась, находясь полностью в унисон с моими чувствами.
– Пойдём в душ, – предложил я по окончании песни, вставая с тахты, чтобы повесить на стену инструмент.
От лёгкого удара деки о стену, гитара нежно двенадцатиструнно вздохнула, а моя остановившая этот нейтральный звук ладонь прижала натянутые стальные гитарные нервы. Я обернулся и тут же упёрся взглядом в мою золотоволосую Венеру, близко и неслышно подошедшую ко мне. Снизу вверх на меня прямо смотрела совершенно взрослая женщина. На миг мне показалось, что время умчалось вперёд, и Полинке уже далеко за двадцать.
– Пашенька, – сказала она тихим, никогда ни до, ни после не слышимым мною тоном, – я никогда тебя не предам. Я лучше умру, но не предам тебя!
Не придал я тогда большого значения этой её фразе, посчитав обычным лирическим преувеличением, некой гиперболой, позволяющей более полно выражать языковыми средствами чувства. Юность! Неопытность! Прежде, чем я что-то ответил, она вдруг непостижимо преображающим для меня её внешность способом превратилась обратно в почти семнадцатилетнюю девушку и весело чмокнула меня в губы.
– Ага, я в ванную, – улыбнулась она и, едва касаясь босыми ножками пола, словно лесная нимфа, выбежала из комнаты.
Я поспешил за ней, и мы оба забрались в белый эмалированный чугун. Ополоснувшись водой, Полинка быстро вытерла нас полотенцем и загадочно призывно посмотрела мне в глаза.
– Пашенька, а у тебя есть ещё эти штучки? Прямо сейчас?
О! Как же был прав Казанова! Женщины, обделённые природой кричащей красотой, прекрасные любвеобильные любовницы. И Полинка была яркое тому подтверждение. Я подхватил свою золотую богиню на руки и отнёс обратно на тахту, чуть покружив по комнате под её хрустальный смех…
Когда мы одевались, я отметил, что внешне моя одноклассница стала краше, в ней объективно что-то изменилось. Она будто прозрела и стала совершенно иной. Полинка распустила свою косу, расчесала гребешком, вынутым из своей школьной сумки, и принялась ловко заплетать.
– Позволь, я попробую сам, – попросил я, впервые с удовольствием заплетая девичью косу, хоть и знал, как это делается.
Полинка безропотно застыла спиной ко мне, пока я аккуратно накладывал один жгут волос на другой. Ей явно было приятно, что за ней ухаживают и что делаю это именно я. Всякий раз все наши встречи наедине начинались даже не прелюдией, а по своей сути совсем обыкновенным действием – я тихонько стаскивал с кончика её огненно-золотой косички бархатную резиночку, удерживающую тугое плетение чуть вьющихся волос, и пальцами расправлял локоны моей Венеры. И заканчивалось всё также уходом за волосами моей Полинки, возвращая прежний вид косички с закрепляющей её бархатной резиночкой, всё время норовившей куда-то исчезнуть. В тот первый раз из моей квартиры выходила другая Полинка, женственная, красивая, улыбающаяся и уверенная в себе.
Безумно счастливые мы ехали в автобусе, стоя на задней площадке обнявшись, вопреки принятой в то время в обществе норме поведения.
– Слушай, – спросила она меня хитрым тоном, – а откуда у тебя эти штучки, ну, которые ты надевал?
– Мишка, стервец, вчера подарил, – ответил я, улыбаясь, – вот я и закинул подальше на антресоль, думая, что мне долго ещё не пригодятся.
– Так ты не хотел, чтобы мы… чтобы у нас… как же покороче назвать это?..
– Полинка, мне нравится определение «занятие любовью», – шепнул я ей в ухо, помогая в затруднении.
– Именно, Пашенька, спасибо, – также шепнула она, прижавшись сильнее ко мне, – мы с тобой занимались любовью, всё правильно именно любовью… так ты не хотел этого?
– Конечно, хотел, но вовсе не планировал так скоро, честно, я думал, что у нас это случится попозже.
– И ты теперь сожалеешь?
– Нисколечко!
– Я тоже, мне так хорошо с тобой!
Сквозь эйфорию нашего счастья начала пробиваться суровая реальность. Вместе мы провели уйму времени, и её отец, наверное, оборвал уже домашний телефон в попытке контролировать каждый шаг своей дочери. Понимая это, я боялся напомнить Полинке о её отце, но всё же решился.
– Наверное, твой отец тебя потерял, – спросил я тихо, – и вечером устроит разнос.
При словах об отце, она испуганно посмотрела на меня, с лица сошла улыбка, и я заметил где-то глубоко в её лазурных глазах животный неконтролируемый страх.
– Боже мой, Пашенька. Что я ему скажу? – она отчаянно придумывала в голове ответ, а глазами будто искала его по сторонам. – Скажу…, скажу, что получила двойку, а потом исправляла долго. Точно!
Она воодушевилась своей придумкой, но мне такие выкрутасы были не по душе. Враньё рано или поздно аукнется, а теперь я вдвойне ответственен за свою девушку.
– Полинка, – начал я, – прошу тебя, не зли своего отца, не давай ему повода, действуй аккуратно. С твоих слов я уверен, что он сможет перевести тебя в другую школу, как сделал это уже, или запереть дома, завершив твоё образование экстерном. Поэтому просто потерпим год и чуть-чуть.
– А что будет через год и чуть-чуть?
– Тебе исполнится восемнадцать, после чего мы с тобой поженимся.
Она опешила, расширила глаза, а потом очаровательно улыбнулась.
– Ты хочешь, чтобы я стала твоей женой?
– Ты уже моя жена, мы просто узаконим это. И никто, пойми, никто на всём белом свете не сможет нам помешать, даже твой отец.
– А где мы будем жить?
– Я уговорю родителей, и будем жить у меня. Я всё придумал.
– Ты только сейчас придумал это?
– Нет, – признался я, – около месяца назад.
– Месяц? Ты так меня давно любишь?
– Решил да, а люблю дольше.
Весь январь, февраль и март мы встречались после уроков у меня в комнате, когда родителей не было дома. Правда, не так часто, как хотелось бы. Мы ощущали себя абсолютно счастливыми. Я удивился, но наша любовь с Полинкой благотворно влияла на нашу учёбу, ведь голова работала яснее, а память не путалась. Нам надо во что бы то ни стало поступить в институт, чтобы иметь стипендию и не сидеть на родительской шее после женитьбы, а для этого требовалось отлично сдать выпускные и вступительные экзамены.
Я захотел быть с ней предельно честным и всё, абсолютно всё рассказал и про Яшку, и про свои грязные мыслишки в отношении неё самой тогда в сентябре. Полинка ничуть не обиделась, наоборот, она убедилась ещё больше, что я её действительно люблю, раз в этом во всём признался. Мы вместе прочитали все книги по интимным отношениям, которые были у меня.
– Пашенька, – спросила она, первый раз раскрыв такую книгу, – а откуда у тебя такая литература?
– Родители дали, чтобы я всё знал и не совершал глупых ошибок, если что.
– Мне бы таких родителей, – очень тихо риторически вставила она.
Ещё я Полинке пересказал в подробностях тот летний разговор с отцом, из которого она узнала много интересных нюансов.
Сразу после Нового года я выпросил у родителей немного денег под благовидным предлогом и купил через Мишку ещё презервативов. Мишка, поганец, поржал надо мной, но по-доброму поздравил с событием, сменившим наш статус. Друг был искренне рад за нас с Полинкой. Потом непостижимым образом Полинка сошлась со Светкой, скорее всего, Мишка, зараза, проболтался своей любимой о нас, и девчонки частенько хихикали на переменках. Я догадываюсь, о чём болтали эти «познавшие всё» девушки. Мне было так хорошо, что моя девочка расцвела, почувствовав вкус к жизни и вкус любви.
– Ты чего такой счастливый ходишь и светишься ярче день ото дня? – спросила меня мама. – Неужели влюбился?
– Да, мама, очень, – ответил честно я, – давай завтра я вас с папой познакомлю с Полинкой, вы как раз завтра выходные.
– Полинка? Как ты нежно о ней! Хорошо, завтра, так завтра.
Знакомство с Полинкой прошло примерно в мизансцене из фильма «Москва слезам не верит». Моя Полинка так мило залилась краской, когда уткнулась носом в моё плечо. Мы посидели минут сорок, попили чай, и я снова проводил Полинку до соседнего с её дома.
– Ты с ней уже спишь? – спросил вечером, войдя в мою комнату, отец, когда закрыл за собой дверь.
– Да, – признался я папе, никогда не смея врать родителям на прямые вопросы, ведь мы доверяли друг другу полностью.
– Так у вас всё серьёзно?
– Я люблю её, папа. И это очень серьёзно.
– Ладно, я не стану тебя отговаривать, утверждая, что рано, потому что мужчину, вкусившего женской любви, остановить немыслимо, а, главное, бесполезно. Значит, для вас пришло время. Ну, что же… Только, надеюсь, сын, ты мужчина и ведёшь себя ответственно, как я тебя учил?
– Конечно, папа, твои сведения и уроки той самой физиологии с медициной пополам не прошли даром. Вот, я даже купил, чтобы Полинка не залетела, правда, они слишком дорогие, поэтому мы не так часто… ну… Извини меня, что наврал вам с мамой тогда, на что мне нужны были деньги.
– Да, ладно, прощаю, не смущайся, сынок, мужчина ты мой новоиспечённый, – улыбнулся отец, – я помогу тебе, есть связи.
– В смысле?
– Мне дешевле помочь своему сыну с качественными презервативами, чем нянчиться с моими преждевременными внуками. Но, при одном условии, любовь любовью, а учёба главнее.
– Обещаю, папа, даю мужское слово, что сдержу обещание.
– Верю, мой мальчик!
Почему же таких мудрых родителей ничтожно мало? Благодаря папиной поддержке мы с Полинкой наслаждались друг другом всю третью четверть. Моя любимая не вызывала подозрений у своих родителей, особенно у отца, а я не рассказывал своим родителям о сложностях в семье Полинки, решив дотянуть до свадьбы, о которой тоже пока даже не намекал.
К марту я подметил изменения во внешности Полинки. Она перестала быть невинной девушкой, в ней проявилась истинная женственность. Грудь округлилась вместе с бёдрами, талия превратилась в осиную, изменив и подчеркнув изящную линию обвода её воистину божественной фигурки. Я привык к особенности её глаз, когда они в отсутствии сосредоточения Полинки на чём-нибудь, слегка разбегались в стороны. Наоборот, такое её свойство придавало ей умилительную изысканность и позволяло легко определить, когда девушка уходила в себя или о чём-то задумывалась. Личико преобразилось и, потеряв в былой угловатости, теперь излучало тихое очарование. В её движениях, словах проявилась уверенность и какая-то внутренняя сила. Вот только какая? Я пока не понимал. Наверняка, я тоже как-то изменился, ведь Полинка всё чаще стала меня именовать наедине Давидом или Аполлоном. Помимо этого, я начал бриться, ведь моя растительность на лице бурно полезла, благодаря большей выработке гормонов.
…Думаю, меня заклюют ханжеские поборники морали и нравственности, а также медики с их законами физиологического развития. Ну, конечно же, это неправильно, и школьники не должны вступать во взрослые отношения. Но к чёрту всё это, когда душа и тело готовы к любви! Любви все возрасты покорны. Не так ли писал великий Пушкин? Особо отмечу, к любви, а не к ранним детям. Ведь второе без первого невозможно, а, наоборот – очень даже. Такое редко, не массово, но происходило в школах, происходит и будет происходить, и хрен, что с этим взрослые поделают. Многозначительно делать вид, что такого явления нет? Гневно цокать языком, мол, как же возможно о ранних половых отношениях подростков вообще говорить, а уж тем более писать? Можно и так, только подобная позиция трусливого страуса, ничерта не изменит! Способны поменять лишь соответствующее просвещение и грамотное воспитание юного поколения…
Я прочитал Полинке найденное в романе «Доктор Живаго» стихотворение Бориса Пастернака:
«Мело, мело по всей земле во все пределы»…
Полинка выучила его наизусть почти с первого раза и частенько читала сама, с особым чувством произнося слова стихотворения и «скрещенья рук», и «жар соблазна», и «то и дело». Так было восхитительно и чудесно наблюдать, как скромный и кроткий взгляд декламирующей этот стих девушки начинает блестеть вскипающим из глубины желанием.
Запрещённый ранее в нашей стране роман принесли домой родители – им дали почитать друзья. Полинка сожалела, что не может читать дома таких вещей, и я предложил читать у меня, упросив родителей задержаться с отдачей книги. Девушка жадно читала всякий раз после уроков, даже, когда мои мама и папа были дома. Пока моя Полинка увлечённо читала в течение часа-полутора, забравшись с ногами на мою тахту, я принялся, поглядывая на неё, писать ей любовные письма.
– Ты что там пишешь? – спросила она в первый раз, оторвавшись от книги и заметив ручку в моей руке.
– Потом узнаешь, читай, не отвлекайся.
Когда же, перед уходом, она прочитала и моё сочинение, то подняла на меня радостно-грустный взгляд и тихо произнесла:
– Это прекрасно, Пашенька, мне никто такого никогда не писал, но я не могу забрать твоё письмо с собой. Пусть оно пока останется у тебя, а я напишу ответ.
Я до сих пор храню коробку, куда складывал наши письменные признания друг другу, размышления, надежды, мечты. На бумаге я смелее рисовал наше с Полинкой грядущее супружество, даже, как-то описал наших будущих детей. Пусть, многое в тех письмах наивно, но, самое важное, что всё в них было предельно искренним и описывало истинные переживания наших юных любящих душ.
Потом мы долго обсуждали прочитанный роман, находясь под его впечатлением. Иной взгляд на события революции и постреволюционной России у нас, как у учащихся в историческом классе, вызывал особый интерес, тем более, тогда альтернативное мнение уже не было чем-то необычным. Полинка выучила моментально все двадцать пять стихотворенья из этого романа – она обладала феноменальной памятью на стихи. Я всегда по-доброму завидовал такой её способности, уничижая самого себя. Ещё моя золотоволоска навела параллели между нами и Юрием с Ларой. Я возразил, что ничего общего, ведь Юрий был женат, а Лара – замужем, хоть фактически без мужа, да и сами герои значительно старше, у обоих дети. Однако у моей девушки были свои резоны, вообще, она по-своему воспринимала реальность, неповторимо чувственно, осознавая, в то же время, что общество против близких отношений несовершеннолетних и что произошедшее между нами неправильно и рано. Но мы оба уже не могли, да, и не хотели этому препятствовать.
Полинка пыталась научиться играть на гитаре, но из меня оказался плохой преподаватель музыки. Нет, я не злился, когда у неё ничего не получалось, лишь очень сетовал и ругался на себя, что не знаю, как объяснить понятнее, чем веселил Полинку. Сам брал уроки нотной грамотности у своей золотоволоски, ведь к своему стыду был не силён в этом, потому что являлся самоучкой, а Полинка год назад окончила музыкальную школу. И, кстати, много узнал полезного от своей любимой в этой области.
К восьмому марта Мишка сделал Светке необычный подарок – он достал через родственника, работающего в издательстве, ещё не изданный сборник средневековых японских стихов. Танка. Эдакий кустарный самиздат или, как сейчас принято определять – пиратская копия. Через пару дней Светка по-тихому дала почитать Полинке. Мы оба проглотили эту брошюрку за час, прошедший после уроков у меня дома. Родители также были дома и отдыхали после дежурства, поэтому мы просто сидели в моей комнате и жадно читали, мучась от взаимной страсти. Ещё бы, то были эротические танки Рубоко Шо. Конечно, Полинка не смогла забрать брошюрку домой и на следующий день вернула Светке, но вечером я переписал в отдельную тетрадь все девяносто девять танк. Одно дело читать об ЭТОМ в медицинских книжках по физиологии, и совсем другое – о ТАКОЙ любви художественно воспринимать вместе со своей любимой. Уже позже я купил официально изданную брошюру Рубоко Шо, но тогда это было изумительно, потрясающе. Пара танк чего стоят:
О эта ножка,
О тайные прелести тела,
Весь я горю как в огне.
Ночи бессонной улика,
Полные неги уста.
или
Снова по бёдрам
Взбегаю губами,
Стан твой лаская.
В трепете быстрых крыл
Ласточка промелькнёт.
И всё же мы не удержались. Сидя за своим письменным столом, я держал на коленях Полинку, пока мы жадно полушёпотом по очереди читали танки. Чувствуя усиление сердцебиения моей золотоволосой Венеры, я сам прокручивал в голове, как же можно сейчас утолить нашу страсть. На последней танке одной рукой я медленно стянул резиночку с её золотой косички, а второй забрался под юбку Полинки.
– Пашенька, – обернувшись ко мне, зашептала Полинка, блестя голубыми бриллиантами глаз, – твои же родители дома. Как же мы…
– Они отдыхают в своей комнате после смены, а мы тихонько очень. Разве ты не хочешь? Если нет, то я не буду…
– Очень хочу…
«…отразился коралл в зелёной воде…»
Все каникулы я безумно скучал по Полинке, изредка довольствуясь её короткими телефонными признаниями в любви шёпотом. Почему же, когда человек безумно счастлив, то время летит, сломя голову, не давая толком насладиться этим счастьем. Когда же всё наоборот, то время тянется, будто издеваясь, намеренно растягивая грусть-печаль, чтобы больнее было. Похоже, что жизнь и время не любят, ненавидят людей.
Третьего апреля нашей радости не было предела, при этом о нас, похоже, знал весь класс, нет, не о нашей близости, а о любви. Думаю, проговорился кто-то из нашей тесной компании, а, скорее всего, просто стали свидетелями нашей с Полинкой встречи. Мы на радостях коротко поцеловались на крыльце школы. Даже, если нас и не заметили, то глаза-то не замажешь – Мишкина мама права. Но ни смешков, ни дразнилок, как у малышей. Правда, сволочь Лёха попытался чего-то вякнуть пошлое в наш адрес, но тут же без звука крепко получил по зубам от Мишки, после чего заткнулся вообще. Мишка был и остаётся по сию пору крупным и крепким медведем. Вообще наши одноклассники были в основном не возрасту взрослые и понятливые. В нас, тех семнадцатилетних, отсутствовала характерная для нынешней молодёжи беспечная эгоистичная инфантильность. Удивительно! А, может, для того времени такое было нормой? Или теперь я наговариваю на нынешнее молодое поколение, брюзжа уже по-стариковски, мол, вот в наше время мы-то были умнее…? Мы дружим всем классом до сих пор, крепче сдружившись именно тем апрелем. Причём, на редкость сохранилось несколько семей, создавшихся со школьной скамьи. Одной из таких пар стали Мишка и Светка, хотя поженились они не сразу. Сначала вдрызг разругались, потому что Мишка-ловелас загулял, и Светка выскочила замуж за другого, сбегав туда на три месяца. А потом года через четыре они сошлись вновь. Теперь у них трое замечательных парней, а я всем им крёстный отец. Волею судьбы мой старший крестник стал моим зятем. Да-да, Петька внук ещё и Мишки со Светкой. Но это уже совсем иная история. Однако я немного отвлёкся перед описанием событий, произошедших в начале того апреля. Торможу коней моей памяти, слабовольно торможу их галоп, потому как будет тяжело. Господи, дай мне сил опять в подробностях пережить это…
После уроков мы с Полинкой не смогли пойти ко мне, ведь родители только вернулись с суток и отдыхали. Моя страстная золотоволоска буквально рвалась всем телом из школьной формы, хоть внешне было всё целомудренно и чинно. Но я-то глаза её изучил!
– Поехали ко мне, – неожиданно предложила она.
– Куда? – я вытаращил глаза. – А твои? А соседская бабка?
– Надоело скрываться, надоело врать! – серьёзно сказала она. – Мы любим друг друга, потом поженимся! Я не боюсь больше его, что он мне сможет сделать? Ничего! Я не его! Я твоя! Навсегда!
– Полинка, остановись, – попытался я остудить её пыл, – ты серьёзно?
– Ладно, – сдалась она, обратившись снова в кроткую барышню, которой всегда была и осталась таковой, – отец в командировке ещё три дня, мама на работе, братик в садике, а соседка…, а вот её…
– Не вздумай выражаться, Полинка, ты же не такая, – хохотнул я и поцеловал свою бунтарку, – едем, только заскочим ко мне за…
– Это обязательно, Пашенька!
…Всю жизнь кляну себя именно за тот момент. Ведь мог уговорить её не ехать. Мог! Но и я тогда жутко соскучился по ней, что желания любви затмили глас разума…
Её квартира ничем меня не удивила и не поразила, разве что четырнадцатым этажом. Высота! Страшно! Я-то жил тогда всего лишь на третьем. Выскользнув из лифта, мы, как преступники прижались к стене по просьбе Полинки, чтобы не попасть в зону глазка соседки. Хоть и хорохорилась моя любимая, но я видел, что она люто боится отца. С другой стороны, такое наше поведение отменно заводило.
Почему так особо сладко оставаться наедине с любимой, когда нервы щекочет опасность разоблачения. Мы это ощутили оба, бурно сбросив накопившуюся любовную энергию аж два раза подряд с такой мощью, что нас обуяла невиданная доселе расслабляющая нега, сыгравшая с нами злую, роковую шутку. Может, это зависть богов, а, возможно, чьё-то наказание за большую неправильную несовершеннолетнюю любовь, я так и не нашёл за прошедшие годы ответа, но мы оба уснули, обнявшись. Прямо, как были поверх одеяла.
– Мерзавец!!! Как ты посмел?!!
Нас обоих разбудил оглушительный ор разъярённого мужчины. Спросонья я не сразу понял, что вообще происходит. Помню только, как затрещали волосы на голове – меня кто-то крепко схватил за них и словно тряпку вырвал из-под Полинки, спавшей мирно на моём плече. Я не успел продрать глаза, как получил сокрушительный удар в скулу. В глазах вспыхнуло, а в ушах загудело, будто контузило. Сквозь этот звенящий гул я услышал отчаянный вопль Полинки:
– Папа!!!
Снова крепкая рука подняла меня с пола и ухнула по той же скуле. И я отключился… Видимо, быстро очнулся, потому что лежал на площадке перед закрытой дверью в квартиру Полинки. Полностью голый, как был только что в постели с любимой, а на мне кучей все мои вещи. Из-за двери моей девушки неслись дикие рыки её отца и робкий редкий голосок Полинки. Скрипнула дверь напротив, и из-за неё показалась голова соседки. Увидев, что я её заметил, она моментально скрылась за своей дверью. В квартире отец орал на дочь, стыдил её и грозился меня убить. Полина, что-то возражала, но вдруг сама заорала своим пронзительным голосом:
– Я люблю его, отец!!! Понимаешь?!! Люблю!!! Ты мне всё запретил, но не властен над моей душой!!! Я уже его жена и давно, ещё до Нового года, а скоро стану ей официально!!! Ты ничтожен в своём контроле надо мной!!! И ты ничего не сможешь сделать!!!
– Смогу!!! – рыкнул отец.
В следующий миг резко распахнулась дверь и огромный горилоподобный мужик вырос в проёме. Рыжий, с длинной бородой и огромными сжатыми кулачищами.
– Ты ещё здесь, подонок?!!
Я с безумно трещавшей головой, шатаясь, уже натянул брюки, не найдя своих трусов, и, опираясь спиной о стену, вставлял ступни ног без носков в свои кроссовки.
– Так вот, мерзавец, больше ты Полину не увидишь, а если подойдёшь к ней ещё раз хоть на километр, то я засажу тебя в тюрьму по статье. Знаешь, по какой?!! Правильно, за изнасилование несовершеннолетней!!!
Я смог взглянуть на него, и затуманенным взором увидел позади него бледное испуганное, всё в слезах лицо Полинки.
– Ты меня понял, гад?!! Не слышу ответа!!!
– Это не вам решать, – сказал я слабым голосом, – мы любим друг друга, и я от Полины не откажусь.
– Что?!!!
Его рык оглушил меня, многократно отразившись от стен межквартирного коридора.
– Пашенька, – заговорила дрожащим голосом Полинка из-за туши отца, – прошу тебя, послушай моего отца, уходи. Молю тебя, пожалуйста, молчи! Уходи, ради бога, прямо сейчас! Я тебя прошу, уходи! Ради меня, уходи!
Я увидел, как она зарыдала, закрывая ладонями рот, умоляюще в отчаянье замотала головой из стороны в сторону, глядя на меня.
– Надеюсь, ты всё понял, сопляк!!! Вон отсюда!!! Иначе, я убью тебя!!!
Дверь захлопнулась. Пока я завершал своё кое-как одевание, за дверью продолжился слышатся голос грозного папаши:
– Полина, ты меня знаешь, я упеку этого наглеца в тюрьму, и там его оприходуют, как насильника!!! А потом закопают, как собаку на тюремном кладбище!!!
Мне не оставалось ничего, как убраться. За это, за своё постыдное бегство я также кляну себя всю жизнь. Но, что я мог тогда сделать? Я собрал свои вещи и поплёлся на чёрную лестницу, чтобы нормально одеться. Скула горела и немного кровоточила, а голова гудела. Выходя из дома, моё сердце сжалось, от доносящихся на весь двор через закрытые окна вопли моей Полинки и бас её отца. Я был уверен, что ничего страшного не произойдёт. Ну, пошумит на дочь, ну, спустит пар, а потом смирится, иного ведь не останется. Лёгкая апрельская прохлада несколько взбодрила меня, пока я шёл пешком до дома, размышляя, что сказать матери о моём фингале, который благодаря рассечению не набухал, но сильно болел и кровоточил.
– Вот те на! – всплеснула руками мама. – Подрался?
– Угу.
– Что, из-за Полинки своей подрался?
– Ну, да, – воспрял я, ведь мама сама мне подсказала причину фонаря под глазом.
– Голова-то как?
– Нормально.
– Ну, так расскажешь, что произошло, и где Полинка?
– Домой проводил, ну, а потом…
– Дураки, вы, мальчишки, – мать подошла и, как врач поглядела на меня, – ладно, дай, посмотрю, горе ты моё.
Пришёл из магазина отец, узнал о моих подвигах от мамы, но не сильно поверил в версию обычной уличной драки между пацанами.
– Послушай, – обратился он к жене, подозрительно посматривая на меня, – ты у нас нейрохирург, а я хирург-травматолог, так вот такие удары частенько лечу. Тут не один удар, а минимум два, и бил не пацан вроде Пашки, а кто-то мощнее. Так что, Павел Валентинович, рассказывайте правду, как на духу.
– А ты прав, Валя, – всмотревшись в меня, согласилась мама, – я как-то не обратила на это внимания.
– Мама, папа, – начал лепетать я, – понимаете… ну… мы были у Полинки… потом… там… короче, это её отец. Вот.
– Он что, застукал вас? – немного весело спросил папа.
– Что значит, застукал, Валя? – обратилась к мужу моя мама. – Я чего-то не знаю? Или мне кто-то чего-то не договаривает?
– Ладно, мама, – я решил ей всё выложить, а заодно и отцу рассказать больше, – мы с Полинкой любим друг друга.
– Это я и так знаю, – вставила мама.
– И у нас всё серьёзно, причём, очень.
– Очень, это насколько? – озабочено спросила мать, бросив вопросительный взгляд и на мужа.
– Очень, очень, мама, мы уже…
– Да? Уже спишь с ней?
Я виновато кивнул головой.
– И я, похоже, узнаю об этом последней. Так, Валя?
– Ну, дорогая, Пашка стеснялся, ну, ведь ясное дело, но не беспокойся…
– Стервецы, вы оба, – рассмеялась мама, – всё понятно, тебя, сынок, застукал отец Полинки и съездил тебе по физиономии. Нормально. На его месте я, наверное, сделала бы и хуже. Ладно, Паша, до свадьбы заживёт. Валя, давай пару швов сыну наложим…
– Мама, папа, вот об этом я хотел бы ещё сказать, – решился я скрыть угрозы отца Полинки, но открыть наши планы, – Полинке исполнится восемнадцать в феврале следующего года, и мы хотим пожениться. Поступим в институт, будет стипендия. Если позволите, то жить будем здесь пока.
– Постой, постой, – мама явно опешила, раскрывая медицинский чемоданчик, – это твоя первая девушка, и сразу жениться?
– Не первая, мама.
– Ладно, поступи сначала, потом поговорим. Валя, а ты, что молчишь?..
Мы долго говорили за столом на кухне, пока меня зашивали, и я убедил родителей в серьёзности намерений, однако меня сверлила внутри какая-то тревога от угроз отца Полины и её вида, полного обречённого отчаянья, навсегда запечатлевшегося у меня в памяти.
Вечером я осмелел и взялся за телефон, с решительным видом накручивая на диске знакомый номер.
– Алло, – сказал я в трубку, когда на том конце ответила женщина, видимо, мама Полинки, – здравствуйте, позовите, пожалуйста, Полину. Это Павел.
В трубке послышалось шуршание, а затем, зазвучал знакомый рык:
– Наглец, ты ещё посмел позвонить?!! Ну, тогда вот тебе Полина… На, дрянь, говори!
Снова шуршание и возник её голос, но не тот, а словно раздавленный, как под смертельной пыткой, принуждённый и отрешённый:
– Паша, мы не можем больше встречаться. Я сделала глупость, это было несерьёзно. Я не могу тебя любить. Больше я видеть тебя не хочу. Прощай.
Снова шуршание и звук от падения трубки либо на пол, либо на стол мимо рычага отбоя. И тут я услышал далёкий пронзительный крик моей Полинки:
– Теперь ты доволен, отец?!! Я сказала, как ты хотел!!! Ты отнял у меня свободу, теперь ты отобрал у меня любовь!!! Потом что, ты отберёшь у меня жизнь?!! Так забирай!!!…
В трубке пошли короткие гудки. Я стоял у телефона с холодеющей от ужаса спиной в дикой тревоге. Это не просто вопль души, это была кричащая обречённость. Ко мне подбиралось ощущение неотвратимого, но чего именно, я тогда не осознавал. Ночью я спал плохо, болела немного голова, и сильно скула, но мысли были заполнены только Полинкой. Что-то фатальное было в её том крике из трубки. Смертельная фатальность.
«Я лучше умру, но не предам тебя!»
Эта фраза Полинки внезапно прозвучавшая и повторившаяся многократно в моей голове, всплыв из памяти посреди сна, заставила меня проснуться глубокой ночью в холодном поту. После я уже почти не спал.
На следующий день Полинка в школу не пришла. Все решили, что она заболела, а я забеспокоился ещё сильнее. К третьему уроку, выслушивая шуточки по поводу моего синяка под глазом, моя тревожность многократно усилилась непонятно отчего. Я схлопотал двойку, не ответив на элементарный вопрос, но не отреагировал никак на эту мелочь. В итоге, я сбежал с последних девятого и десятого уроков нашего исторического класса и помчался к Полинке. Я решил за неё бороться до конца. Пусть её отец меня отдаст под суд, ещё не известно, чем всё может окончится. На моей стороне будут ребята класса, родители, ещё найдутся свидетели, что у нас было по согласию, по любви.
Я запыхавшийся прилетел к её подъезду, но уже на подходе увидел обрывки оградительной ленты на узком газоне под окнами дома. Вокруг никого не было. Поднявшись на лифте к её двери, я нажал на звонок. Ещё, ещё. Никого. Я принялся барабанить в дверь, решив, что меня увидели с улицы и не реагируют.
– Полинка! Полинка! – громко звал я. – Открой!
Тишина. Сзади скрипнула дверь. Я обернулся. Знакомая бабка.
– Ты к Полинушке?
– Да!
– Так нет её.
– А где она?
– Так нет её больше совсем, – глухо ответила старая женщина.
– Как это нет совсем? – я подошёл к бабке, иногда оборачиваясь на дверь квартиры Полинки.
– Это ты вчера тут неодетый валялся? – вопросом на вопрос ответила она.
– Я, а что с Полинкой? – настойчиво спросил я, с уже неприятно сжимающимся сердцем.
– Ты же Паша?
– Да. Где Полинка?
– Крепись, милок, нет больше Полинушки на свете этом. Упокой, Господь, её душу грешную, – глядя на меня бесцветными глазами, сказала старушка и трижды перекрестилась.
– Не смешно, бабушка, – произнёс я, чувствуя, как становятся ватными ноги.
– Со смертью не шутят, Паша, погибла Полинушка твоя, – произнесла она загробным тоном.
Я помню, что отшатнулся от бабки, а дом качнулся, и рядом оказалась стена. И чей-то чужой голос говорил непонятно откуда:
– Бедняжка выбросилась из окна своей квартиры сегодня утром. Выкрикнула на весь двор: «Пашенька, я люблю тебя!» и прыгнула. Все слышали этот крик. Ужас какой! Милиция и скорая вот только уехали перед тобой.
Я съехал на пол по стене, потому что ноги просто отказались меня держать. Бабка охнула и исчезла, но не закрыла дверь. А мир, тем временем, рушился передо мной. Ощущение неотвратимого горя раздавливающей громадой безжалостно медленно наваливалось на меня, а я не в силах был сдерживать его разящей мощи. Помню, что кто-то давал мне пить воды, потом какие-то пахучие лекарства, наверное, корвалол. Помню, меня подняли, и я оказался в какой-то квартире, а кроме старушки были ещё какие-то не то тётки, не то ещё бабки. В какой-то момент сквозь оглушительный грохот рухнувшего мира до меня начали доходить чьи-то слова, обращенные то ли ко мне, то ли ещё к кому-то:
– Да-да, он орал весь вечер, – говорил один голос.
– А как бедняжку обзывал? И дрянь она, и шлюха, и развратница. Как можно так о дочери? – осуждал второй.
– Иван совсем сдурел, – шипел третий голос, – дочь свою довёл, вот она и кинулась из окна. Ой, ужас какой! Аж, сердце моё заболело! Надо в церкви свечку поставить за упокой души грешной Полинушки.
– А вот это и есть тот Пашенька? – спрашивал четвёртый голос. – Какой славный мальчик.
– Похоже, Петровна, – вновь проявился первый голос, – Паша этот любил Полинушку нашу по-настоящему. Посмотри на него.
– Ой, девочки, мне кажется, он пришёл в себя? – это, видимо, и была некая Петровна.
Я поднял голову. Мир был на месте, но совершенно иной – в теперь в нём не было моей Полинки. Какой-то диванчик, какой-то коридор, передо мной стоят четыре женщины разного возраста в домашних халатах, стоптанных тапочках и смотрят на меня. Женщины, включая бабку, участливо поили меня всякой пакостью, но от этой пенсионерско-медицинской горечи мои мысли прояснились, а каменная глыба опустошающей потери, чуть уменьшила своё давление на грудь. Соседки Полинки наперебой рассказывали мне об изувере Иване, довёдшем дочь до самоубийства. Поведали мне, что вопли в квартире стояли до самой ночи, что Иван разошёлся не на шутку, грозя посадить меня, а Полинушка меня защищала, рыдая. Утром Иван повёл Полинушку за руку к врачу, как я понял, чтобы сделать анализы на беременность и половые заболевания. Полинушке, видимо, удалось вырваться от отца. Она прибежала домой, а потом прыгнула из окна.
– Неужели милиция оставит всё так? – недоумевали соседки. – Иван довёл своё дитя, а не этот паренёк. Ну, ведь так, девочки? Ну, дело-то молодое, не уйти-то от любви, а Иван, дурак не понимал этого.
Я медленно поднялся, тихо поблагодарил женщин за заботу и, шатаясь, направился к выходу.
– Где у вас тут отделение милиции? – обернувшись, спросил я.
Мне объяснили, но я не сильно понял и поплелся, еле передвигая тяжеленные ноги.
– Бедный мальчик, – услышал я в спину, – посмотрите, как он мучится. Полинушку очень жалко, бабаньки! Ох, как жалко! Какая девочка хорошая была!
Я спустился на лифте и вышел во двор. Непроизвольно задрав голову вверх, я словно увидел стремительно падающую вниз мою Полинку, а в ушах зазвучал её крик: «Пашенька, я люблю тебя!» Меня передёрнуло. На молодой травке не было и следа, лишь слегка примята местами, будто природа и не заметила ничего вовсе, а весна равнодушно отнеслась к произошедшему, продолжила наращивать силы в пробуждении от зимней спячки, издеваясь надо мной. Тряхнув головой и вновь посмотрев вверх, я постарался взять себя в руки и решительно зашагал в милицию.
С трудом отыскав отделение милиции, пару раз спрашивая у встречных прохожих, где оно, я входил туда с более ясной головой, чем только что там среди соседок Полинки. Мне люто захотелось стать наказанным, ведь, если бы я тогда похотливо не пожелал затащить Полинку в постель, она была бы сейчас жива!
Решительно сунув обе руки в окошко дежурному милиционеру в каком-то звании, я громко заявил:
– Требую посадить меня в тюрьму за причастность к смерти человека!
Дежурный равнодушно поднял на меня взгляд, пару секунд рассматривал внимательно мой фингал со швами, а потом шутливо сказал:
– Во-первых, гражданин, вам здесь не курорт, а мы путёвок на отдых не выдаём. А, во-вторых, прощу вас убрать руки из окошка.
– Нет, – немного растерявшись от такого ответа, настаивал я, – вы обязаны меня посадить в камеру, из-за меня сегодня утром погибла девушка.
Мои глаза предательски наполнились слезами, но я продолжал смотреть на дежурного. Тот, что-то сопоставив, явно зная об утренней трагедии, громко позвал в сторону, не сводя с меня уже профессионального цепкого взгляда:
– Михалыч, иди-ка сюда! Тут один гражданин пришёл с чистосердечным, похоже!
Подошёл какой-то человек в форме лейтенанта, увёл меня в кабинет и усадил на стул возле стола, за которым разместился сам. Меня начало мелко колотить, но, пока не слишком сильно.
– Вы должны меня посадить, – начал я быстро, нервно прыгающим голосом, – в тюрьму посадить, прямо сейчас…
– Успокойтесь, гражданин, – вкрадчиво сказал милиционер, – во-первых, здравствуйте, моя фамилия Кузнецов, я следователь…
– Товарищ Кузнецов, товарищ следователь, – я перебил его и вскочил с места, говоря, видимо, очень громко, – вы должны меня посадить, это я во всём виноват!
На мой крик в кабинет вошли два милиционера, но Кузнецов сделал им знак рукой, и те остановились у открытой двери.
– Пожалуйста, гражданин, присядьте обратно и успокойтесь. Мы обязательно разберёмся. В чём вы считаете себя виновным?
– Она погибла из-за меня, – я плюхнулся обратно на стул и говорил каким-то чужим голосом, руки и колени заплясали будто были не моими, – понимаете?! Полинка погибла из-за меня! Господи, она же погибла! Как же так? Из окна! Полинка!..
Я уже не слышал, что меня спрашивают, ведь только там, в кабинете следователя до меня, наконец, дошёл весь ужас произошедшего. У меня началась неконтролируемая истерика. А что поделаешь? Эмоциональный, чувственный пацан семнадцати лет, внезапно смертью разлучённый со своей любимой, не смог с собой совладать. Вообще, как я умом тогда не повредился? Наверное, так угодно было там, свыше…
Очнулся я лишь от брызг – меня окатили водой. Придя в себя, увидел перед собой несколько милиционеров, в том числе, женщину в форме. Именно она стояла с графином воды и уже пустым стаканом.
– Извините, гражданин, – сказала она, – вы осознаёте, где находитесь и какой сейчас день? Можете мне об этом сказать?
– Да, – выйдя из забвения, пробормотал я, – четвёртое апреля, я в милиции у следователя. Правильно?
– Владимир Михайлович, – сказала женщина в сторону, – парень очухался, вроде адекватный…
В итоге, уже вечером за мной приехали родители и забрали домой. Следователь не усмотрел в деле состава уголовного преступления за мной, ведь факт самоубийства подтверждён свидетельскими показаниями, кстати, в том числе и моими, а также предсмертной запиской погибшей, которую мне не показали, как я ни просил. Мне лишь сказали, что из записки не следовало, что кого-то Полинка считает виновным. Однако, дело было ещё не закрыто. Моим родителям было предложено написать заявление об избиении сына, но я наотрез отказался. Мысль о том, что могу вновь встретиться с доведшим мою Полинку до самоубийства её отцом была по своей сути безумна. Следователь сказал, что завтра сообщит директору школы о смерти ученицы. Единственное, что мы узнали, так это, в каком морге тело Полинки, ведь и причин для задержания похорон у следствия не имелось. Мой папа пообещал разузнать, когда выдадут тело родственникам для похорон. Я захотел с ней проститься.
Напичкав меня успокоительными и, наверное, снотворными, родители не оставляли меня ни на секунду. На следующее утро я отправился в школу, хотя мать отговаривала, но мне тягостно было находиться там, где мы с Полинкой так много раз были счастливы. Не произнеся ни единого слова, даже Мишке, я просидел все уроки на задних партах с невидящим ничего взглядом. Меня что-то расспрашивали, что-то говорили, но я думал только о Полинке.
Теперь, заново переживая то своё горе, я задаюсь одним вопросом – мог ли я предотвратить трагедию и не допустить гибели невинной и чистой души. Конечно, мог! Это моя любовь сгубила Полинку!
«Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже — как умею.
Ни к кому претензий не имею»…
Так написал Юрий Левитанский в своём знаменитом стихотворении. И мы выбирали, как умели в свои семнадцать. Но, Боже Правый, я имею претензии, большие претензии, и они только к себе самому за любовь к Полинке! Но разве можно быть в претензии к любви? Когда я действительно полюбил эту золотоволоску и отказался от гнусных планов затащить её в постель, не устоял перед соблазном пришедшей ко мне любимой девушки. Она сама меня попросила, а я не сумел удержаться! Однако не слишком ли часто мы в жизни сдерживаемся? Нет, конечно, своего внутреннего беса нужно ограничивать, бороться с ним, но зачем же сдерживать благородные чувства, стремления и надежды, не говоря уже о любви?
К концу последнего урока пришёл директор с нашим классным руководителем и очень по-отечески мягко сообщил о гибели Полины, но ни словом не обмолвился о самоубийстве. Весь класс ошарашено застыл в едином недоумённом вздохе и посмотрел на меня, наконец-то поняв мои переживания. На вопрос ребят о причинах смерти, директор ответил, что это несчастный случай и Полина выпала из окна. Я сидел на задней парте возле окна, а душа моя обливалась горючими слезами, но глаза оставались сухими. Когда директор собрался уходить, я в гробовой тишине класса пересохшим голосом спросил:
– Извините, Александр Иванович, позвольте мне завтра не приходить в школу. Завтра в одиннадцать должны быть похороны Полинки, разрешите мне там присутствовать…
Я отвернул голову к окну и глубоко вдохнул, чтобы никто не увидел моих слёз, которые мужественно сдерживал весь день, но они всё равно прорвались. Оказывается, не все в классе знали о нас с Полинкой, лишь наша тесная компания. Мы умело внешне скрывали свои отношения, и только Мишка со Светкой были в курсе, что мы стали очень близки.
– Он же плачет, – понёсся по классу сочувственный шёпот ребят.
Директор удивлённо поднял на меня брови, сразу всё понял и, окинув взором мой класс, произнёс:
– Да, конечно, Паша, разрешаю. Прими мои соболезнования.
Мишка посмотрел на ребят и, вырос глыбой со своего места.
– Ребята, давайте все вместе пойдём проститься с Полиной. Александр Иванович, вы нас всех отпустите? Мы обязуемся нагнать этот день.
– Вы все пойдёте? – спросил ребят директор.
– Пойдём! – загудел класс в едином порыве.
– Ольга Михайловна, – обратился директор к нашему классному руководителю, – организуйте поход класса на это мероприятие, распоряжение я подпишу позже. Ситуация-то неординарная, поэтому пойдём навстречу ученикам.
– Хорошо, Александр Иванович, – ответила наша учительница.
После их ухода, о продолжении урока и речи быть не могло. Ребята окружили меня и, поддерживая, успокаивали. Даже Лёха подошёл сильно растерянным со словами соболезнования, не смея ни хохмить, ни пошлить, как он это всегда любил. Все были искренне расстроены и раздавлены, впервые в жизни столкнувшись со смертью своей ровесницы.
До дома меня провожали папа и Мишка со Светкой. Отец знал, что они мои самые близкие друзья и с моего молчаливого согласия рассказал им всё, что знал о трагических событиях вторника и предшествующего понедельника, когда я получил фингал под глазом. Друзья, узнавшие страшную правду о самоубийстве Полинки, до вечера были со мной, не оставляя меня наедине с моим горем.
***
– Деда, а потему ты плакаес? – Петька смотрел на меня сбоку, сидя на сиденье в вагоне метро.
Заметил, мальчонка! Эх, кони моей памяти, погнали так, что аж выбили слезу от встречного ветра былых времён.
– Соринка попала в глаз, Петенька, такое бывает, а слёзки промывают соринку, как водичка. Видишь, какие слёзы полезные? Но ты же помнишь, мужчины не плачут.
– Помню, деда.
Петька, Петька, да, плачут мужчины, плачут и ещё как! Кто-то может это скрыть внешне, кто-то не слишком, но все из последних сил стараются быть мужественнее. А души-то у нас не стальные…
***
Мы всем классом в сопровождении Ольги Михайловны и моей мамы тихо подошли к моргу. Оставив нас на улице, классная руководительница вошла внутрь, а, когда вышла, удивлённо сказала:
– Да, там прощание с Полиной, но почему-то её родственники против присутствия на прощании класса.
– Что, значит, против? – выкрикнула нервно Светка, единственная из девушек зная про меня и Полинку, особенно про её отца. – Они не имеют права лишить нас возможности проститься с одноклассницей!
– Ребята, – начала вкрадчиво учительница, – мы обязаны уважать мнение родных.
– Какое мнение? – уже почти кричала Светка. – Они просто не хотят видеть…
В этот миг я коротко взглянул на Светку, и она осеклась, сообразив, что чуть не проболталась о неизвестном остальным. Тогда она вместе Мишкой смело устремилась ко входу со словами:
– Эй, ребята, давайте все вместе толпой пойдём прощаться с Полиной. И пусть попробуют нас остановить!
Класс дружно поддержал пыл Светки и двинулся к дверям, увлекая меня вместе со всеми. Ольга Михайловна что-то пыталась нам сказать, но её уже никто не слушал. Мы вошли в небольшое помещение для прощания при морге в районной больнице настойчиво, но тихо, быстро заполнив помещение. Там уже находились немногочисленные родственники Полинки и он. Этот огромный жестокий павиан! Он попытался было воспротивиться такому нахальству. Увидев меня, его глаза вспыхнули, но, ввалившиеся гурьбой одноклассники его дочери, быстро сбили спесь с виновника смерти моей любимой. Мы все по очереди подходили к гробу Полинки, а я приблизился где-то в середине.
Моя Полинка лежала такая маленькая в этом нелепом гробу, и совершенно не такой, какой я её знал. Впервые я увидел мертвое тело. Да, это тело было похоже на Полинку, но это была не она. Я не мог поверить в такую несправедливость! Лишь внешние обстоятельства и траурный антураж убеждали меня в реальности происходящего. И Полинка точно лежала тут в этих чёрно-красных безразличных тканях, а непохожесть – из-за отсутствия её души, её светлой любящей души.
«Прощай, моя Полинка, я буду любить тебя всегда», – мысленно сказал я ей, но, похоже, на самом деле прошептал, и в тишине маленького зала мой шёпот услышали явно все.
Осмелившись дотронуться до её ледяных пальцев руки, я почувствовал катящуюся по щеке слезу.
– Не смей!!! – оглушил всех в этом печальном склепе грозный рык.
Я обернулся и со всей присущей трепетному семнадцатилетнему парню ненавистью взглянул на него. У меня больно скрипнули зубы, а кулаки непроизвольно сжались. Светка и Мишка, шедшие сзади, быстро подхватили меня и спешно вывели из морга, где меня уже ждала мама, вышедшая раньше меня.
Это было ещё не всё. Папа и мама специально изменили режим работы так, чтобы теперь всегда быть дома. Они работали сутки через трое, иногда и через сутки. Меня провожали и встречали из школы. Понятно, после того, как я чуть не отравился газом, они не без основания опасались, что я сорвусь и уйду за своей Полинкой. Но у меня и в мыслях такого не было больше.
Вечером я достал пластинку и поставил «Реквием» Моцарта. Я уверен, что и великий гений музыки испытывал нечто похожее, что и я, иначе такую потрясающую вещь не написать вовсе. Я сидел и безутешно плакал под звуки траурной душераздирающей музыки. Мама пыталась что-то сделать, ведь её материнское сердце разрывалось, глядя на меня, но папа удержал её, сказав:
– Погоди, мать, Пашка должен испить эту чашу горя до дна, иначе он не успокоится. Он сильный у нас, он выдержит. Я уверен. Просто подождём.
Об этом я узнал много позже, когда мы говорили о тех событиях.
Все выходные я просидел с гитарой, терзая инструмент в попытке звуком выразить свою любовь и тоску по Полинке. Вспоминая, как она чисто подпевала мне своим нежным хрустальным голоском, я жутко ругал себя, что не записал на магнитофон наши с ней исполнения песен. Как же часто и я, и мои сверстники слышали тогда и слышат, по сей день: «ещё успеешь, какие твои годы…». Вот и я так думал, зачем спешить, если впереди вся жизнь, которую наметил прожить с Полинкой. Не успел! Нельзя откладывать жизнь!
Приходили Мишка со Светкой, но я хотел оставаться один, неохотно общаясь с друзьями. Они меня старались отвлечь, говорили об учёбе, даже пытались шутить, но, когда уже уходили, Светка вдруг не сдержалась и разревелась, да так, что и моим родителям, и Мишке, и мне пришлось её успокаивать.
– Почему ты, Паша, – ревела Светка в объятьях Мишки, гневно обернувшись ко мне, – единолично решил, что это только твоё горе? Почему?! Не только ты любил Полинку! Мы все её любили! Понимаешь? Все! По какому праву ты присвоил эту боль только себе?
Слова Светки меня встряхнули – я, оказывается, не одинок в своём горе. Я абсолютно эгоистично отгородился своей личной трагедией от остальных, совершенно не заметив, что Полинка нравилась и моим родителям, стала подружкой Светки, да и Мишке была не чужой, всё-таки девушка лучшего друга. Я попросил у всех прощения за свой махровый эгоизм, особенно у Светки.
Спустя неделю после гибели Полинки мы с отцом утром во вторник выходили из дома по пути в школу. Я попросил понять меня, что буду приходить в школу самым первым, прямо к открытию к восьми утра. Мне было тяжело в минувшую пятницу прийти как обычно – на меня сочувственно смотрела вся школа, напоминая, напоминая, напоминая. В понедельник я пришёл рано, проскользнул в кабинет и целый урок сидел один и готовил уроки, настраивая голову на учёбу. Выпускной класс, всё-таки.
– Погоди, Паша, – сказал папа, – я в ящик загляну.
Продолжая находится в подавленном состоянии, я послушно ждал, стараясь думать об уроках, как советовали родители, чтобы пережить мою трагедию.
– Держи, тебе письмо, почему-то без обратного адреса.
Я безразлично взял конверт, взглянул на запись нашего адреса, и сердце моментально закровоточило. Больно! Горько! Вновь!
– От неё? – заметив мою внезапную бледность, уточнил папа.
Я кивнул.
– Справишься, сын?
– Да, папа, – уверенно сказал я, и посмотрел ему в глаза, – ты сам сказал, что надо пройти это до конца, и стать устойчивее к ударам жизни.
Положив конверт во внутренний карман пиджака, мы с папой двинулись к школе. На задней парте в пустом классе, я достал конверт, хранящий нежные завитушки почерка моей Полинки. Это было послание из прошлого. Осмотрев конверт, я заметил штампы почтовых отделений и дат отправления и доставки. Оказывается, Полинка отправила письмо в тот роковой день. Значит, когда она сбежала от отца, то побывала на почте или закинула уже готовое письмо в почтовый ящик. Она приготовилась к своему страшному исходу, решила всё заранее, но ждала утра и возможности послать мне последнюю весточку. Какую?
Я аккуратно вскрыл конверт и вынул сложенный двойной тетрадный листок в линейку. Там было убористым почерком моей золотоволоски написано:
«Милый, любимый мой Пашенька! Ты получишь это письмо после… Прошу, молю тебя простить меня! У меня нет иного выхода. Отец сможет посадить тебя, ведь я несовершеннолетняя. Он точно это сможет! У него есть связи. А это означает, что ты погибнешь. Он так это прямо и сказал, что всё сделает для этого. А ты должен жить! ДОЛЖЕН! Я не смогу остаться, если тебя посадят. Значит, выход один – уйти мне. Только тогда ты будешь жить!
Благодарю тебя, мой первый и единственный мужчина, за восторг познания чуда любви! Я была абсолютно счастлива с тобой, Пашенька! Ни единого мига я не сожалела, что ты превратил меня из невзрачной рыжей замухрышки в любящую женщину!
Прощай, мой любимый! Прощай и живи!!! И обязательно будь счастлив!!!
Твоя любящая навечно Полинка.
P.S. Окончи школу и поступи в институт. Это моё последнее желание.»
В нескольких местах на бумаге виднелись высохшие следы размазанной сырости – Полинка в слезах писала это письмо, видимо, последней ночью. Я физически ощутил тот ужас, который должна была испытать моя Полинка, приняв такое жуткое решение во имя меня. Она пожертвовала собой ради меня! Она меня спасала ценой своей жизни! Если бы я знал это, если бы был рядом, мы бы просто сбежали вместе, я бы выкрал её и увёз на край земли, но она была бы жива!
С новой силой меня раздавило осознанием собственной беспомощности, невозможностью уже ничего исправить. Сожаление – самое разрушительное для души! От безумного бессилия я, находясь один, опять не смог сдержать дикую волну горечи и обиды. Никто не мог видеть моих эмоций. Уронив голову на руки, я безвольно зарыдал, лёжа на задней парте. Письмо лежало рядом.
Первой в класс пришла Маринка с несколькими девчонками не нашей тесной компании. Они заметили меня и принялись утешать. Случайно одноклассницы увидели текст письма и абсолютно всё из него поняли про нас с Полинкой и про причины её смерти.
– Господи, девочки! – воскликнула Маринка. – Так Полина это сама?! Она так спасала Павлика… Боже мой, какая любовь была, оказывается, а мы и не замечали…
Нет, я не в обиде на них, что они прочли предсмертное письмо, адресованное мне, хоть они после долго извинялись за прочтение чужого послания. Его содержание быстро стало известно всему классу. Чтобы стать сильнее в жизни, надо знать и о таких вещах, о таких сложнейших жизненных выборах, о жертвенности.
После уроков меня встретил папа, и я дал ему прочесть письмо. Вернув мне последние письменные слова Полинки, он предложил сразу поехать к следователю и показать ему письмо.
– Есть такая статья, – пояснил папа, – доведение до самоубийства, Паша. Ты можешь попробовать отмстить за свою любимую.
– Нет, папа, – чуть подумав, ответил я, – этим Полинку не вернёшь, не вернёшь.
Папа уважительно кивнул и погладил меня по голове. Он бы такого же мнения, а спросил о возможности мести для того, чтобы узнать о моих мыслях дальше. Если бы я воодушевился, то отец меня отговорил бы примерно такой же фразой. Он был доволен, что я не озлобился в своём горе.
Меня по сей день грызёт непонимание, как же можно так ограждать родную дочь от естественных жизненных реалий? Это что, такая родительская любовь? Я и после в жизни сталкивался с подобными отцами, ревностно оберегающими честь дочерей. Но воспитание отца Полинки – абсолютнейшая крайность. И к чему привело такое воспитание? Его дочь не просто вышла из под родительского контроля, она восстала против воли отца, причём бурно. Я убеждён, что со стороны её отца была не любовь, ведь любовь созидает, но и не уничтожающая ненависть. Тогда что? Вопиющая слепота? Эгоистическое собственничество? Не могу найти определения! Возможно, знай Полинка всё подробно, между нами не произошло бы ничего тогда так рано, и, думаю, мы до сих пор были бы вместе… Сожаление – самое разрушающее…
Вместе с папой мы разыскали свежую могилу Полинки. Я положил её любимых ромашек и стоял, крепясь.
– Сынок, – обратился ко мне папа, – я буду ждать тебя на выходе, а ты не сдерживайся, дай волю эмоциям. Очистись. Здесь можно. Тут и мужчины плачут…
Он был прав. Мне немного стало легче, когда я в слезах принялся говорить с Полинкой. И я начал ходить на кладбище, чтобы поговорить с ней. Родители советовали поменьше бывать на могиле и побольше заниматься, напоминая постскриптум письма Полинки. Но так мне было легче.
Я сдал все экзамены, поступил в институт, ведь поклялся в этом Полинке на её могиле и сдержал обещание. Когда всё с институтом было решено, я расслабился от внешних обстоятельств, и мне начала сниться Полинка почти каждую ночь, и звала, звала меня. Это было тяжело. Я продолжал приходить на её могилу, начиная впадать в непозволительный мандраж. Яркая и близкая Полинка во снах мягко меня звала к себе. Никому не говоря об этом, я вдруг вспомнил слова бабулек, соседок Полинки. Либо это мистика и самовнушение, либо Господь на самом деле существует и услышал меня, но когда я в первой попавшейся церкви уточнил у продавщицы свечек, как и что делать, поставил свечку за упокой души перед указанной мне иконой, потусторонний призыв Полинки прекратился. После она мне снилась, как моя любимая, часто обнажённая, словно Венера, и улыбающаяся.
Я пережил это, справился. В народе ходит расхожая мысль, что Господь даёт нам столько страданий, сколько мы сможем вынести. Но почему же люди не говорят, что ОН посылает нам столько любви, сколько мы сможем отдать своему ближнему, своему любимому? А наивысшая степень отдачи собственной любви другому – есть самопожертвование.
После смерти Полинки я попросил всех и родителей, и друзей не называть её «Полинка», а только «Полина». Я называю её так сам, мысленно говоря с ней. Лишь спустя пять долгих лет моя душа впустила новую любовь, но это вовсе другая история. Теперь каждый год четвёртого апреля я навещаю Полинку и ставлю за неё свечку в церквушке на кладбище. Иногда хожу и чаще. Дарю ей две ромашки и разговариваю с ней. Лет пять назад заметил, что местечко её упокоения начинает запустевать. За прошедшие годы я ни разу не встретил там её родню. Порой там бывают мои одноклассники и часто Мишка со Светкой. Я периодически крашу оградку, подвожу золотой краской буковки, убираю листья и принесённый ветром мусор. Я продолжу это делать, пока меня самого не уложат в сырую землицу, ведь чувство вины за причастность к смерти этой девушки не покидает меня по-прежнему.
Иногда задаю сам себе вопрос, а смог бы я тогда пожертвовать собой ради Полинки? И не могу дать однозначного ответа, тщетно пытаясь поставить себя на её место, когда иного выхода не нашлось. Похоже, она в свои вечные семнадцать любила меня больше моего. Это сейчас, не дай бог, случись мне выбирать, между собственной жизнью и жизнью любого из моей семьи – не задумываясь, сделаю выбор в пользу семьи. Моя та рана затянулась, но не зажила полностью, ведь часть моей души навсегда осталась с моей первой любимой женщиной, с которой я стал мужчиной. Полинка была подобна метеору, появившись тусклой звёздочкой, она ярко, даже ослепительно прочертила мою жизнь и исчезла. Это было. Этого уже не изменить.
«…И юность ушедшая всё же бессмертна.
Как молоды мы были…
Как искренне любили, как верили в себя».
***
– Мамочка-а-а, пливет, – радостно закричал Петька с порога квартиры наших детей, – я плиехал с дедуской. Тепель я тебя и папу буду цуловать. Это пливет от ба́буськи…
2024 год.