Иван Петрович Морозов сидел в неудобном кресле напротив врача-онколога, чувствуя, как пластиковая обивка прилипает к его спине сквозь тонкую рубашку. Семьдесят восемь лет жизни научили его читать людей по их лицам, и сейчас он видел в глазах доктора Семёнова то самое выражение, которое медики надевают перед тем, как произнести приговор. Врач нервно перебирал листы анализов, словно надеясь найти там какую-то ошибку, какой-то просвет надежды.
«Иван Петрович», — начал доктор, откашливаясь и отводя взгляд к окну, за которым моросил осенний дождь. «Результаты обследования... они не очень хорошие». Пауза затянулась, и в кабинете стало слышно, как тикают настенные часы и шумит вентилятор компьютера. «У вас рак поджелудочной железы, четвёртая стадия с метастазами в печень и лёгкие».
Старик медленно кивнул, словно подтверждая что-то самому себе. Странно, но вместо ужаса или отчаяния в его груди разливалось какое-то необъяснимое облегчение. Доктор продолжал говорить о химиотерапии, о паллиативном лечении, о том, что современная медицина может значительно улучшить качество жизни, но Иван Петрович его почти не слушал. Вместо этого в его памяти всплыло лицо жены — Марии Алексеевны, с её добрыми карими глазами и привычкой поправлять непослушную прядь волос, когда она была чем-то взволнована.
«Сколько у меня времени?» — спросил он, прерывая монолог врача. Доктор Семёнов заметно напрягся, сжимая в руках карандаш.
«При таком диагнозе... обычно говорят о трёх-шести месяцах», — произнёс он тихо. «Но каждый случай индивидуален, и с правильным лечением можно...»
«Значит, скоро увижусь с женой», — перебил Иван Петрович, и на его лице появилась первая за много лет искренняя улыбка. Доктор резко поднял голову, явно не ожидая такой реакции. Его профессиональная маска на мгновение соскользнула, и старик увидел в его глазах удивление, смешанное с каким-то непониманием.
«Простите, я не совсем понимаю вашу реакцию», — осторожно произнёс врач. «Обычно пациенты...»
«Обычно пациенты цепляются за жизнь», — закончил за него Иван Петрович. «А я уже давно не живу, доктор. Я просто существую». Он откинулся в кресле, и морщины на его лице разгладились, словно тяжёлый груз наконец-то свалился с его плеч. «Вы знаете, что такое потерять половину души?»
Доктор отвёл взгляд, стараясь не выдавать эмоции, которые нахлынули на него. За двадцать лет медицинской практики он видел самые разные реакции на смертельный диагноз: истерики, отрицание, гнев, торг с судьбой. Но такого спокойного принятия, граничащего с радостью, он не встречал никогда.
Старик тихо продолжил, и его голос стал мягким, каким он бывает, когда человек говорит о самом дорогом: «Знаете, доктор, я давно её потерял. Машенька умерла пять лет назад от инсульта. Произошло это внезапно — утром мы завтракали вместе, а вечером я уже стоял у её больничной койки и слушал, как врачи объясняют мне, что обширное кровоизлияние в мозг несовместимо с жизнью».
Иван Петрович замолчал, глядя куда-то поверх головы доктора, словно видел что-то, недоступное другим. «Она была моим смыслом жизни, моим счастьем, моим воздухом. Мы прожили вместе пятьдесят два года, и каждое утро я просыпался с мыслью о том, как же мне повезло, что такая женщина выбрала именно меня». Голос старика дрогнул, но он быстро взял себя в руки.
«Каждый день без неё казался бесконечно долгим», — продолжил он. «Представьте себе, доктор: вы привыкли к тому, что рядом с вами всегда есть человек, с которым можно поделиться любой мыслью, любой радостью или печалью. А потом этот человек исчезает, и вы остаётесь один на один с тишиной. Дом стал похож на музей — всё стоит на своих местах, но жизни в нём нет».
Врач молчал, понимая, что в такой момент любые слова утешения бессмысленны. Он видел перед собой не просто пациента с онкологическим диагнозом, а человека, который уже давно готов ко встрече со смертью. Более того — он её ждёт как избавления от одиночества.
«Я попробовал жить дальше», — рассказывал Иван Петрович, словно исповедуясь. «Дети приезжали, внуки навещали, соседи заглядывали. Все говорили: "Иван Петрович, вы должны жить ради близких, ради памяти о жене". А я не мог объяснить им, что без Маши я не живу — я доживаю. Каждое утро я открывал глаза и думал: неужели ещё один день? Неужели ещё одни сутки в этой пустоте?»
Доктор незаметно сглотнул. В медицинском институте их учили диагностировать и лечить болезни тела, но никто не рассказывал, как лечить болезни души. А перед ним сидел человек, чья душа была смертельно больна от одиночества.
«Вы думаете, что я сошёл с ума?» — спросил старик, впервые за разговор посмотрев врачу прямо в глаза. «Думаете, что горе помутило мне рассудок?»
«Нет», — тихо ответил доктор. «Я думаю, что вы очень сильно любили свою жену».
«Любил? Я её до сих пор люблю!» — голос Ивана Петровича окреп. «И знаете что самое страшное в этом диагнозе? Не боль, не тошнота от химиотерапии, не потеря волос. Самое страшное — это мысль о том, что можно прожить ещё несколько месяцев в этой пустоте, когда каждый день тянется как год». Он помолчал, а затем добавил совсем тихо: «А теперь у меня есть надежда, что скоро это закончится. Что я наконец-то пойду туда, где она ждёт меня».
Старик медленно поднялся с кресла, опираясь на трость. Движения его стали увереннее, словно тяжесть, которую он носил в себе последние пять лет, начала отступать. «Спасибо вам, доктор», — сказал он почти шёпотом. «Теперь у меня есть надежда».
Покидая кабинет, Иван Петрович чувствовал удивительное состояние — впервые за много лет он улыбался искренне и свободно. Коридор больницы, который ещё час назад казался ему мрачным и пугающим, теперь наполнился каким-то особенным светом. Он думал о том, что скоро увидит Машу, обнимет её, скажет, как же он скучал по ней все эти бесконечные дни.
В кармане его пиджака лежала фотография жены — та самая, где она смеётся, запрокинув голову назад, а солнечные лучи играют в её волосах. Он носил эту фотографию с собой каждый день последние пять лет, и теперь она казалась ему не напоминанием о потере, а обещанием скорой встречи.
