Река Двиница. Заречье. Фото: Александр Алексичев. 1980.
Река Двиница. Перевозчик - Евгений Николаевич Плясунов, последний житель деревни Заречье. Фото: Ирина Каберова-Запевалова. 2025, июнь.
Заречье. Фото: Ирина Каберова-Запевалова. 2025, июнь.
В нашей крупнощельной пятиэтажке, невидимой летом с улицы Мира, тополями отгороженной от машинного шелеста, от истерических ночных воплей диспетчеров железной дороги, в нашем доме давненько уж никто никого не убивал топором, давненько и не вешались, – всех несогласных с ним успокоило Время...
Было, гляжу в окно, брать ли с собой зонтик. Долговязая женщина с первого этажа надеется на солнечный денёк, настиранное бельё развешивает на верёвке, привязанной к турнику; теперь железяга пропала; оказалось, и ту хозяйственную молодуху видели в последний раз, – пришёл её друг, зарубил топором, за одно и её сына-подростка…
Бывало, и в дверной глазок глянешь: на лестнице азартно играют в карты не шпанёнки, на которых не жаль берёзового брусочка, а развлекается компания упитанных сорокалетних здоровяков. В маленькой квартире не поместились, хозяйка выставила, хоть и трезвые, не верит их мечтам; таким не до плебейской выпивки на ступеньках, готовятся стать капиталистами, заиметь по свечному заводику. Вдруг один, который стоял, опираясь спиной на мою незапертую дверь, рушится в прихожую, бормочет, поднимается, выходит прочь, тут уж я пускаю в работу дверную защёлку с ладонь шириной, самолично мною выточенную, а дверь была обнесена оцинкованным железом...
Спустя года три в киоске у типографии покупаю кипу газет всех направлений и партий: о, знакомая фамилия, сосед. То-то не видать его было все три года: завёл предприятие, конкуренции не выдержал, прогорел, яд не помог, и пистолет брать на себя вину не решился, самой безотказной оказалась верёвка…
Приехал старший офицер милиции, с ним мы были в больнице в одной палате, я помог ему завести такое знакомство, на какое он не осмелился бы, и судьба его пошла в гору. Купил мою картину за очень приличную сумму, таким образом отдал долг за оказанную услугу. На прощание Витька покрутил головой, как бы отрешаясь от сна, ничего не сказал, ухмыльнулся: в таком, мол, доме жить стрёмно…
Было, малюсенькая девочка-дошкольница спускается с лыжами с пятого этажа, по каждой ступеньке – тук-тук, открываю дверь, что ты, мол, такой микроб, не даёшь спать! Отвечает назидательно: «А все ушли в школу и на работу!»
А ты, стало быть, тунеядец, какой-нибудь Бродский, о котором ещё не твердили на каждом углу, или Лёшек Швецов, вскоре убитый в сарае за городом.
А мне как быть, если я пришёл с работы?!
Всю ночь писал повесть, до сих пор недописанную, потому что время изогнулось буквой V, грузил дрова для мастерской приятеля-художника, дрался с мазуриками Пашкой и Тюлькой…
Время изогнулось «перестройкой номер два», дошкольница выросла, уехала с родителями на Юга, вместо неё женщина поздних лет, сустав искусственный, поднималась к себе на пятый этаж с палкой, и опять было слышно, как отсчитывает каждую ступеньку, как идёт Время.
Инженер-строитель, она собирала однажды подписи против лишних поборов на капитальный ремонт дома, подробно разъясняла механизмы обмана, я подписал бумагу не глядя. Полгода не было слышно, операция непростая, слышу шаги, выхожу навстречу – обрадовать, по той графе, мол, перестал платить, и она гневно отшпарила: закон принят, закон надо исполнять, за тебя другие платить не станут… Перевоспиталась в столице за полгода…
Дело не в деньгах, а в их количестве!
Насчёт денег хлебом не корми, публика выучила эти правила движения как отче наш, вросла в капитализм, обратно её, как репку, не выдернуть ни Жучке, ни внучке… Начинаешь рассуждать с бабкой-дедкой, через минуту видишь: споришь с телевизором, который кричит громко и никого вокруг не слышит…
По правде говоря, и телевизорчика-то теперь мало кто смотрит, лишь самые отпетые, у кого в голове опилки. Выносят на балкон прежние, у кого не заржавели, хохотальники, крутят англоязычную бестолочь, в которой ни слова не понимают.
Мне Леонид Константинович Рыжов в пятом классе показывал в учебнике: от сих до сих проведи урок, дремал в уголке, охлупни деревянные Колка Черняев и Валерка Вахтеров, самые задорные, наблюдали фокус почтительно; с тех пор язык я знал прилично, увы, недостаточно до того уровня, на котором спикает Ладка, – вот вернётся из жаркой Европы, расстроится, почему тут через день жарят холодные ливни.
О, наше северное лето,
Карикатура южных зим (А. С. Пушкин).
Фото: интернет.
А потому ливни не унимаются, что мне так хочется!
В такую сырую бессолнечную погоду хорошо повеситься, – намекал Чехов. Сосед уж двадцать лет назад принял к сведению и к исполнению…
Но повеситься – с какой стати?
В дождь ни магнитофоны на балконах весь день не изнывают тюремным рыком Высоцкого, ни собаки под окнами не грызутся с лаем и с визгом с пяти часов утра: кончай ночевать. Как дожди отстанут, всё вернётся…
Особенно донимает визг качелей во дворе соседнего дома, как английский рожок в симфоническом оркестре, он прорезается на фоне любого tutti.
Рядом, за ажурным железным заборчиком, на дороге грязь непролазная, машины страшатся сунуться, и я пользовался бетонным тротуаром вдоль стен дома, чтобы дойти до киоска с водой. И то стеснялся, вспоминал дворовые правила, вдруг завизжат: ворота же закрыты, хотя и не заперты, не из своего дома по чужим дорожкам ходить не велено…
В том доме располагаются магазины, конторы, даже школа английского языка прижилась, и все с утра до вечера делают вид, что не слышат того железного лязга…
Я устремлялся несколько раз с бутылочкой машинного масла, пока она не иссякла, белую рубаху с жёлтыми подтёками пришлось выбросить, потому, наверное, жители окрестного Скотопригоньевска те качели смазывать опасаются…
Сказать бы ещё им, сухим-немазаным, что на месте их дома стоял конструктивистский разноэтажный цех, где пекли вкусные мягкие пряники... Зато в округе стояла страшная вонища, то грузчики жгли картонные ящики из-под сливочного масла.
Валентина Маякова – муж её был Маяк, фамилии не знаю, вскоре загремел под фанфары – прибегала звонить пожарникам: огонь из заводского металлического бака едва ли не достигал её окон, строеньице было каменное, а рядом деревянные домишки, балкончики, заборы, мезонины лепились один на другом, живопись веками сложилась удивительная, ясное дело, теперь – ни следа.
Было, пожарники нальют полный бак воды, получится щёлок, смесь воды и золы, лучше всякого шампуня, Валентине Маяковой хошь окачивайся-поворачивайся, огнеборцы уже поехали с орехами, поскакали с колпаками, а вонь витает во всём квартале…
Как-то раз в лабиринте дворов пробирались старшие офицеры милиции, я вывел их на дорогу, махнул рукой: «О! Никакие жалобы не помогают, все бумажки жильцов сгорают на этом огне…»
«Открытый огонь – непорядок!» – сказал офицер, был он в той среде новичком, из другого ведомства, поморгал глазами, листая в памяти возможные нарушения закона, с того вечера волшебным образом горелая вонь в квартале прекратилась…
(Потом-то и цех снесли, построили на его месте обалденный жилой домище; покуда возводили первые этажи, над стройкой недолго – кого дразните? – развевался красный советский флаг… Квадратный метр жилплощади заранее продавали по семнадцати тысяч рублей. Народ не роптал. Не всяк купит, но есть же люди, которым такая сумма доступна, значит, и нам возможно такое...).
Масло расходовали в цехе по-брежневски: "экономика должна быть экономной", коровье масло штука питательная…
Сторож-контролёр Юрий Фёдорович после смены встречал тётушек-пекарей как родных, самых толстых – с утра была заморышем – обнимал весьма крепко.
По просьбам трудящихся женщин мой начальник советовал мне выгнать охальника прочь, но кто – не отставной ли полковник в гимнастёрке цвета дождливого неба? – продолжил бы обнимать тех излишне полных работниц?
«Пока я тут хозяин, сиди спокойно, как в одиночке!» – сказал я Юрию Фёдоровичу, слушая его рассказ про тюремные годики. Откроют посылку, контролёр-старичок снимет свою долю, пачку чаю, за спиной отворяет дверцу шкафа, там таких пачек – с пола до потолка… Если бы отец, краском, не погиб в первые дни войны, Юрий Фёдорович тоже носил бы теперь на погонах три звезды, но расположение их редко совпадает со звёздами на небе, чаще – сплошные облака…
Юрий Фёдорович погорел сам, по собственному желанию. Ночами ему не давал спать визг тормозов милицейских машин: на углу развернутся и – до заветной цели – до винзавода – рукой подать; жилья рядом почти не было, визг никому не мешал спать, ему, видите ли, мешал!
Так и не спи, старик ещё не ветхий, прислушивайся к писку мышей, работа такая! Образование наивысшее, много лет был в завязке, но – «погода шепчет…»
На гололёде очередную машину занесло, вместо винзавода страждущие залетели на хлебозавод, старику снился ветхий Кант:
«Звёздное небо над головой и моральный закон внутри нас наполняют ум всё новым и возрастающим восхищением и трепетом, тем больше, чем чаще и упорнее мы над этим размышляем».
Я старика не спас, и не знал про ту ночь, когда ему снился Кант, я был уже не при делах, на покое, на вольных хлебах...
То-то радости утром было у тётушек, полнеющих к вечеру, когда узнали, что не про старика-уркагана писал Есенин:
…Поцелую, прижмусь к тебе телом…
(Сергей Есенин. «Сукин сын»).
Вскоре погорели и ребята в костюмах темнее ночи, расположение золотых звёздочек на небе не совпало со звёздочками на погонах, небо сделалось в клеточку, но там и ветхозаветный Кант не поможет, деталей не знаю, помню лишь впечатление, внезапное, ошеломительное…
Иван Иванович Брусенский, – графоман не графоман, у него всё было схвачено, – помог мне напечатать первую книжку, у него их было уже три.
Помню, на парадной лестнице дворца Брусенский увидел председателя обкома профсоюзов Валерия Михайловича Калясина, толпой любимцев окружённого, при всём народе Иван Иванович скроил гнусную харю, закричал что-то непереводимое и заплясал... Один директор другому директору позвонить не может! Это значит - кланяться! А Иван Иванович любому из них позвонить может, может притом и затопать ногами, выворачивая биографию с детских лет, когда вместе пешком под стол хаживали...
В январе я позвонил ему – поздравить с днём рождения, он засмеялся: «Пролетаешь на целый месяц, спешишь…»
Пришёл и февраль, снова звоню, отвечает старушка: «Ивана которого вздумал поздравлять-то? Которого сегодня хороняют? Снегу-то гляди сколько! Подождал бы хоть до травы, может, и обошлось бы… Меня оставили домовничать, пироги чтобы не остыли…»
Благодетель Иван Иванович однажды, восседая за трапезой в тайном закуточке дворца, вспоминал свой утренний моцион, тут-то я и посвятил ему стих про собачников:
Какова природы игра!
Весь народ порядочный спит,
В пять утра посреди двора
Пиво пью… А собачка…
«Ссыт!» – уверенно закончил Иван Иванович, допил рюмку, сообразил: сообщающихся с собачкой сосудов у него нет, а тем не менее…
К чему тут снова про собак?
Стрелять их, как врагов народа, нечего чикаться!
К тому про собак, что на месте визгливых качелей во дворе соседнего дома зарыта собака!
Точного расположения не представляю, но порядка там не будет никогда…
Собаку ту свою, пока ещё служил на хлебозаводе, зарыл Александр Иванович (фамилия автору известна), неприятный был старик. У него у первого я увидел на поводке рыженькую псину. Удивился: зачем псина в городе?!
То были семидесятые годы, потом внезапно, как пожар, вспыхнула мода: чуть не в каждой квартире развелось собак по две-три, а то и более...
Рассказал притчу другой, – они жили через дорогу, – Александр Иванович, старичок благообразный, добродушный…
Почему люди стремятся в деревню?
После этих притч кажется, что и вопрос неуместен, и ответ ясен…
«Да где ты видел, чтобы люди стремились в деревню? – закричит Валерка из Усть-Кубенской деревни по телефону. В деревне все громко разговаривают, и он кричит громко, глухой стал, мне приходится держать телефон на вытянутой руке. – Одни дачники! Котишко мой Лёва, и тот забюллетенил, чтобы не ехать, заблудится парень в травище, экая нынче выросла, мотокосу хоть каждый день запрягай…»
Всё лето, всю осень до белых мух сидит Валерка в деревне. Привезёт мне банку огурцов…
Я уже расписал в повести, что хозяйство у него механизировано, электрифицировано, мол, ночью компьютер разбудит его, толстяка, доложит, что звёзды выстроились к заморозку, так стоит ли включать электропечи или овчинка выделки не стоит; хозяин-барин, нажимай кнопку, спи-посыпай далее… А в деревне и не найдёшь никого из трудоспособных, кто помог бы донести до реки насос, опустить машину с откоса, не ерыкнуть туда самому…
У меня тоже есть дом в деревне, напоминают о нём ежегодно приходящие бумаги: плати налоги. Я прозвонил все мыслимые конторы, чтобы найти исходный компьютер, сочиняющий те квитанции. Ответа нет.
Заречье. Фото: Александр Алексичев. 1980.
Столбы ещё стояли прямо, и домики покосились не ахти, и сквозь крышу солнце не просвечивало...
Никому не интересно, что с той поры в деревне я не бывал тридцать лет, что дом давно повалился, что я хочу от него отказаться.
Прилагаю усилий не меньше, чем тридцать лет назад, когда пытался оформить в собственность домик, отданный мне завещанием божатки.
Дом – мой, разрешение на пользование земельным участком оформлено председателем сельсовета, бывшим землеустроителем, – комар носу не подточит.
А докажи, сказала череповецкая юристка, что дом стоит именно на том клочке земли, схематично очерченном председателем.
А советские бумаги юридически ничтожны, тогда за бутылочку можно было выхлопотать любую справку, теперь мы хотим получить мзду свою…
Вызывай такси, поедем за семь вёрст киселя хлебать, смотреть, насколько красива твоя деревня…
Летом в Заречье – на такси!
Да попасть туда можно только пешком, в сапогах по болотине, через реку – на лодке!
Кулаки мои сжались невольно, предвидя исход дела безрезультатный, юристка отвлечённо, глядя в потолок, спросила, много ли во мне силы. Перенёс пишущую машинку – штука тяжёленькая – в другую комнату, и стервоза обнаружила свой манёвр, захлопнула дверь, заперлась на ключ…
Азарт одолеть судебные инстанции успеха не заимел, стало быть, и домик мне не принадлежит. Три конторы, куда в таких случаях положено соваться, – в вологодском суде и бумаги теряли, и вынуждали скандалить, – дали от ворот поворот: ищи контор других!
Какой сюжет пропадает!
Умные люди зря себя считают такими, когда советуют: добейся результата, продай имущество, получи доход.
Во-первых, ничего не продашь, на жительство в деревню никого шилом не затычешь!
Даже кот Лёва не решается ехать. Середина лета, а ему надо в больницу. Больница есть в деревне? Нет, и разговора нет…
Это у Шукшина был благостный рассказец под названием «Выбираю деревню на жительство», вызвал некоторое волнение, многие ещё стремились к пейзанской идиллии; как приоткрыл истинное состояние мыслей, так писателя и убили…
На днях прислала картинки Ирина Каберова-Запевалова. Живёт в Вологде, работает на серьёзном предприятии, фотоаппарат хороший, сам понимает толк в картинках.
В лодке сидит за вёслами, готов к работе местный Харон, Евгений Николаевич Плясунов, единственный теперь, как пишет Ирина Каберова, житель деревни Заречье.
Вид Заречья весьма любопытен для живописца, дома у меня висит своя картинка, такая же.
Есть и фотография осенняя, с опавшими листочками.
Я уходил утром по морозцу, в окно побрякивали рюмочками Сапареев с приятелями. Рядом жили его сёстры, одна в войну дошла аж до Берлина.
Строитель, мастер на все руки, Сапареев окликнул меня в коридоре областной газеты «Красный Север». Голос знакомый, из-под потолка. С тех пор я его и не видал.
Одно время, когда и божатка была жива, летом я часто приезжал-приходил в Заречье.
Оформлял витрины в магазине секонд-хенда, на время меня сдали на Рынок, там написал – на скорость, пока рыбный отдел закрылся на обед, – лозунг: «Мир. Труд. Май». Дали восемь рублей, купил рыжие резиновые сапожки.
Те лёгкие, короткие, и дали жизни!
Первые числа мая, с автобуса прибежал в Заречье в восемь утра, взбутетенил все грядки около дома, а за двором пахать трактором для всех желающих будут в конце месяца, после всех колхозных работ.
Делать нечего, напился чаю, побежал обратно, до главной деревни, до Замошья, автобус придёт вечером, полдня пропадёт, побежал до асфальта, до Турова, каблучки только пружинят. И допружинили до мозолей, наступить невозможно…
Судьба их такова, что в них, оставив свои ботинки, устряпал поэт Коля Дружининский…
Сапоги высокие, чёрные... 1980-е годы.
Чёрные, литые, тяжёлые, в них по всем болотам было хоть бы хны, неизносимые сапоги тоже не выдержали таких переходов, когда бежишь как сумасшедший. Сучок – готово!
На автобус опоздать нельзя, иначе бреди на ночлег назад.
С автобуса – на другой автобус, три с лишним часа в дороге.
На службу опоздание, как в сельском хозяйстве, планово-убыточное: целых три часа в неведении, жив ли тот же хлебозаводский Юрий Фёдорович; при случае могли и спросить, как беловский милиционер Корчагин: «У кого ещё сапоги промокают?», но не спрашивали, потому что Василий Иванович ещё не дописал своей антисоветской эпопеи…
Вылил я воду из сапога, перемотал портянку, побежал ещё быстрее, только кустики мелькают, – на автобус успел.
Утром пошёл на Соборную горку с картинками, добыть денег на новые сапоги.
Ольга Александровна Фокина остановилась, заинтересовалась.
Откуда ни возьмись – и Коля Дружининский.
На полусогнутых ногах проплясал вокруг неё, деловито – следователь прокуратуры – обхлопал мои карманы, большими купюрами нигде не хрустнуло, жалостно обратился к Ольге Александровне: «Вот, хочу у парня купить картинку, наличности нет!» Дружининский заведовал бюро пропаганды литературы, на вылазке в санаторий в Сосновке я с ним бывал.
Фокина порассуждала, какие птицы на картинке, утки или гуси, денег нам ссудила.
Я наградил Колку, побежал в универмаг, купил длинные мягкие сапожки. В тех – опять рыжие – явился в деревню, вопросов не было: прежние сапоги, чёрные, неизносимые, пропали как сон.
О рыжих сапогах я и не вспоминал бы, но через день обратный путь держал в них же, как кот на мягких лапах.
Мост наплавной, на скамеечке сидел пожилой деревенский житель, жена его полоскала бельё в проточной речной воде.
О легендарном несравнимом запахе речной воды и разговора нет, из колодца столько воды не наносить, колодец иссякнет.
Теплынь стояла полдневная, идиллия деревенская торжествовала.
Женщина была совсем голая, – некому смотреть.
В неслышимых мягких сапогах я прошествовал мимо, не оглянулся, поднялся на берег, исчез в кустах ивняка.
Последний раз добрался до деревни в белых кроссовках, лето было сухое, в самой привычной патачине воды не хлюпнуло, сапоги были в рюкзаке.
Те белые кроссовки тридцать лет так и сохнут в деревне на лавочке около буржуйки…
Первым делом пошёл в гости к Лёне Щетневу, с женой Лизой он жил на другом краю деревни в огромной двухэтажной хоромине. И телевизор, и холодильник неведомо как привезены из города, – живи не хочу…
Художник-график Леонид Николаевич Щетнев. Фото: интернет.
Нагостился я, время едва перевалило за полдень, пошёл на реку.
Река Двиница. Фото: Александр Алексичев. 1980.
Полюбовался на лодки.
Направо, по течению, катить – прибудешь в Устье Двиницы, в заброшенный лесопунктовский посёлок, там иногда живёт краевед Татьяна Георгиевна Короткова, в пустом доме, в пустом посёлке – как в Москве, на телевидении – распевает свои душещипательные песенки о том же самом: нужна ли и теперь деревня как форма самоорганизации социума.
Говорят, что деревня возродится после атомной войны, пока что она, как и малые города, убыточна и бесперспективна...
Татьяна Георгиевна Короткова. Фото: интернет.
(Текст Т. Коротковой взят из интернета, на этом извилистом пути с автором могут быть расхождения).
Жила, трудами озабочена, а нынче окна заколочены,
И всей деревней за обочину ушли навеки старики.
А было ли кому не праздновать деньки и белые, и красные,
Да вот без времени погаснули в домах у речки огоньки.
Куда б меня ни носило, душа обратно просилась
Туда, где в тихом просторе любое выскажешь горе,
Любая птица – отрада с домом рядом.
А там, за белыми туманами, могилы папина и мамина.
Настало время покаянное, разлука сердце обняла.
А за железною оградою ждала ромашками порадовать,
Земля, как праздничек нарядная, как память вечная светла.
Куда б меня ни носило, душа обратно просилась,
Туда, где в тихом просторе любое выскажешь горе,
Любая птица – отрада с домом рядом.
Куда б меня ни носило, душа к ромашкам просилась,
Туда, где в тихом просторе всего не выскажешь горя,
Но там от встречи сердечной станет легче…
Одно слово у Коротковой я исправил бы. Настало время о к а я н н о е…
Помчишься на лодке вверх по течению речки Двиницы, прибудешь в Петряево, на родину поэта Александра Александровича Романова,
18 июня ему исполнилось бы девяносто пять лет.
Александр Романов. Избранное. Автограф на книге. 1991.
Земля отцов и дедов, та земля,
Где кустики ольховые в межполье,
Дала мне всё, ничем не обделя:
Ни радостью, ни гордостью, ни болью.
А под ногами глина да песок,
Да вперемежку скудные подзолы.
Но первый для меня ржаной кусок
Взращён на этих пашнях невесёлых.
А под окошком серый журавель –
Из всех домашних птицы нет домашней –
Мне доставал, чтоб рос и здоровел,
Воды, бегущей из-под этих пашен.
А надо мной в морщинках потолок,
Как будто материнские ладони,
Чтоб просыпаться я без страха мог
И чтоб навек запомнил всё родное... <...>
Песню с его стихами пронзительно хорошо поёт – музыка своя же – Галина Алексеевна Дудина, она живёт через дом от меня, но всё-таки за рекой, за Золотухой.
...На пустынном берегу Двиницы я замечтался, оглянулся, а туча – вот она… Минута, и словно из реки в одежде вынырнул, спасаться под лодкой поздно…
Зато какая радуга запечатлелась на плёнке! Ради такой картинки стоило и под ливнем промокнуть!
Заречье. Фото: Александр Алексичев. 1980.
Второй слева домик – мой. Затопил буржуйку, штаны и рубаха высохли быстро, а кроссовки занимали позицию выжидательную…
Лёня Щетнев подавал объявление: продаст энциклопедическое издание истории искусств. Продаст за пустяки.
Это для Лёни я полночи выдёргивал горбыли из смёрзшейся груды, укладывал в кузов грузовика. Тогда он с Олегом Пахомовым делил дом-мастерскую у моста восьмисотлетия Вологды.
Лёня не стал и глядеть мои картинки, сказал: «Торопись! Сейчас в галерее развешивает работы Валеро Антонов со товарищи. Помоги им да и свои картинки покажи. Не возьмут, так честно скажи ребятам всё, что о них думаешь… Ломись громче, иначе за своего не посчитают, но не с площади, ломись со двора, через нижний зал, где обычно графика висит…»
В тот раз по сумме дохода я занял второе место, на следующий год – первое, потом меня просто не допустили к участию девки-искусствоведки…
Я написал Щетневу, пусть приезжает на такси.
Вот и Лёня поднимается по лесенке, такой же, как всегда.
Подаю оговорённую сумму, корю, что запросил мало. Оправдывается, есть надобность и в таких скромных цифрах.
Забираю назад бумажки зеленоватые, подаю розовенькие, приглашаю на кухню, Лёня объявляет, что такси стоит, ждёт у крыльца.
Так ни о чём и не поговорили.
Всю свою творческую биографию Щетнев изложил в иллюстрированной книге, читнуть её можно и в журнале. ("Вологодский ЛАД", 2020).
Книга Леонида Щетнева называется «Жил-был я...» Цитировать можно без конца, – автор рисует свою жизнь фактурно, рельефно; говорят ещё – «вкусно написано», это как раз тот случай». Андрей Сальников. 6 фев. 2021.
Написал Лёня и про то, как летал в Америку, в Бостон, на всемирный конгресс мастеров экслибриса. Сама Татьяна Борисовна Файнберг услыхала, пришла со цветами.
Америка далеко, но Лёня бывал на всех предыдущих конгрессах, как тут не возмечтать. Возьми да и напиши губернатору Позгалёву. Лёню пригласили в Белый дом поставить подписи в бумагах, попросил аудиенции – губернатора поблагодарить. Иди домой, чемодан готовь, ишь какой, так и все начнут благодарить, – Вячеславу Евгеньевичу работать некогда станет…
Что там Америка, если и до Заречья Лёня вместе с Лизой смог добраться!
И он, и Лиза, старик со старухой, были детьми неразумными: весной разились, когда наплавной мост уносит со льдом ко всем чертям!
Лодочника не дождались, Харон был другой, и тот в такую пору никого ждать не мог. Телефонов не было в помине... Нашли лодку, ей, дуре деревянной, выдержать бы всего-то минут пять, нет, взяла да и пошла ко дну на середине реки… Вода ледяная! Вот тебе и "Бостонское чаепитие"...
С того дня Щетневы бывать в Заречье зареклись!
На днях написала в ВК Александра Исакова: где же Лизавета Акимовна да Леонид Николаевич? Связи с ними нет...
Если всё ладно, опять укатили на родину Лизы, в северные сосновые боры…
Вот почитают про себя, вдруг да и откликнутся…