Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Приступая к очередной публикации нашего помесячника, поймал себя на мысли, что... не очень-то хочу приближаться к завершению 1825 года. Может быть, от того, что в почти четвертьвековом царствовании Александра Павловича лично меня как-то всё... устраивает? Это, знаете ли, как пересматривать старый родительский фотоальбом: вот - все празднуют 1 мая, вот - какое-то семейное застолье, вот мать на отдыхе в Геленджике, а вот - отец в экспедиции в Приморском крае... И все - живые, молодые, и кажется, что так будет всегда! Чем ближе роковые ноябрь/декабрь 1825-го, тем сильнее растёт во мне ощущение какого-то грядущего исторического дискомфорта. Я, разумеется, знаю, что будет после, и не раз уже расписывался в собственной привязанности к эпохе Николая Павловича, но... Она почти целиком, со всеми своими достоинствами и недостатками (особенно - последними), традиционно приписываемыми именно Николаю I, взошла с пашен именно старшего брата, из десятилетия наполеоновских войн, из времени "молодых генералов", иллюзорных демократических надежд и мечтаний, так неловко сперва лелеемых, а после как-то незаметно "пресеченных" самим Императором, из его разочарований во всем... Ну, да - Пушкину при нём едва ли светило царское прощенье, ближайшие лет пять - уж всяко, но он - живой, и он - творит... Да и - в конце-то концов - не в Пушкине же одном дело! Здесь на кону - вся Империя, и пресловутая "смена вех" ещё тем же августом кажется решительно невозможной, все боготворят Александра Павловича, и, кажется, ангельский кроткий взор его будет озирать Россию ещё долго... очень долго... Так и мы, делая вид, что лишены "провидческих" знаний, окунемся в жаркий август 1825 года!
В августовской переписке братьев Булгаковых роковым предсказаньем звучит фраза, высказанная московским Александром Яковлевичем:
Славная была у тебя мысль – учредить почту экстренную до Таганрога, распространяя ее на все по дороге лежащие города; это придаст большую деятельность переписке с Таганрогом, и все заинтересованные в том будут тебя прославлять...
Уже совсем скоро налаженная Константином Яковлевичем почтовая связь с Таганрогом понадобится... и даже весьма!
Покаюсь - мало, крайне мало в нашем помесячнике отражена Кавказская кампания, а ведь она - есть. Все эти Булгаковы, Вяземские, Боратынские, Петербург и Москва - лишь "лицевая" часть Империи, а то, что происходит много южнее - вещь на самом деле страшная и кровавая, возможно, именно поэтому я не акцентируюсь на ней. Сегодня прятать голову в песок, сберегая нервы любезнейшего читателя, не стану. Российская Империя почти три четверти столетия - это ещё и "кавказский вопрос", к чему тешить себя романтическими и романическими иллюзиями?
- Здесь все сожалеют о важной потере, которую сделал Ермолов. Лезгинцы убили изменнически двух лучших генералов той армии: Лисаневича и Грекова или Власова (не помню хорошо). Они смотрели приведенных пленных, как вдруг двое из них выхватили спрятанные за пазухой кинжалы и положили двух генералов наших замертво. Также кончили Цицианов и Клебер. Смерть тем более ужасная, что бесславная; другое дело – пасть в сражении, но быть убитым изменниками – горькая участь… Все сожалеют о генералах сих
Прервём на время переписку беспечных Булгаковых - с тем, чтобы окунуться в гущу событий, перенесемся на Кавказ, ближе к отряду славного генерала Вельяминова, подступающего к аулу абадзехского старшины Аджи-Тляма. Упреждаю - чтение хроники точно не будет приятным!
... Войска вышли из укрепления так тихо и с такими предосторожностями, что абадзехский караул открыл движение их только тогда, когда начало уже рассветать и отряд стал переправляться через Белую верстах в пяти ниже Майкопа... С полудня» горцы, занимая высоты, ближайшие к дороге, начали стрелять из пушек и продолжали пальбу уже до позднего вечера. День, прошедший в постоянной перестрелке, стоил Вельяминову одиннадцати человек убитыми и ранеными... Абадзехи тотчас открыли по нем пушечную пальбу. Опять пошли лесистые балки с черкесскими засадами, снова пошла постоянная перестрелка и снова тенгинцы, с майором Тихоновым, должны были штыками открывать дорогу... Перейдя Сагауш, войска остановились лагерем, выжегши лежавший перед ними небольшой кабардинский аул. Абадзехи подошли сюда в два часа ночи, с пушкой, и стали обстреливать лагерь. Их выстрелы, впрочем, далеко не долетали, и ночь прошла бы сравнительно спокойно, если бы абадзехам не удалось обойти отряд и кинуться на цепь, слишком близко расположившуюся к опушке леса. Произошла горячая схватка, и войска понесли значительные потери; пострадал особенно Тенгинский батальон, лишившийся тридцати двух человек выбывшими из строя... Уничтожив аул Аджи-Тляма безо всякой помехи со стороны абадзехов, войска разбили лагерь и занялись фуражировкой. Верстах в трех, на скате лесистой горы, стояло в стогах громадное количество свеженакошенного сена. Вельяминов приказал казачьим полкам забрать и перевезти его в лагерь. В прикрытие фуражиров назначен был батальон навагинцев с четырьмя орудиями, под командой полковника князя Бековича-Черкасского. В полдень колонна вышла из лагеря. На горе она забрала сена сколько могла, нагрузила им все повозки, навьючила лошадей – и тронулись назад. Казаки шли пешие. Но не успели они спуститься с горы, как показалась сильная партия, скакавшая прямо на колонну. Навагинцы и спешенные казаки стойко встретили нападение – и первый бешеный налет черкесской конницы был отражен. Абадзехи спешились и, пользуясь пересеченной местностью, мешавшей действию русской артиллерии, бросились в кинжалы. Здесь ранены были казачьи командиры Дадымов и Степановский, а в Навагинском полку – капитан Завадский. Потери стали быстро расти. Сам Вельяминов, встревоженный сильной перестрелкой, доносившейся до лагеря, сел на коня и явился на место сражения. Но когда он прибыл – результаты боя уже не могли подлежать сомнению», горцы, «после трехчасовой борьбы, истощившись в бесплодных усилиях», отступили. «В кровавый день этот «потери наши,– как выражается Вельяминов,– были более, нежели бывают обыкновенно». Кроме двух полковых командиров и капитана Завадского, выбыло из строя восемнадцать убитых и сто тринадцать раненых нижних чинов. Но потерей, наиболее поразившей всех, была смерть Дадымова – он умер на следующий день в лагере. Три дня простоял отряд на месте, опустошая за Сагаушем абадзехские земли, и во все это время» горцы появлялись «только небольшими партиями в пятнадцать-двадцать человек. Перестрелки, тем не менее, происходили каждый день то в передовой цепи, то на казачьих пикетах. Иногда абадзехи залегали в кустах, в опушках леса, под кручей берега – и стреляли из засады. Однажды сам Вельяминов подвергся большой опасности: указывая место для лагеря, он слишком близко подъехал к реке и встречен был метким залпом с противоположного берега, несколько человек из его конвоя были ранены. Наконец, когда истреблять на правом берегу Сагауша больше уже было нечего, Вельяминов перешел на левый берег – и возвратился в Майкопский стан, оставив позади себя, длинный ряд сожженных аулов и вытоптанные, опустошенные поля...
Меж тем, доносятся до братьев Булгаковых и сведения о нездоровье горячо обожаемого обоими Воронцова, коего не так давно, буквально - июнем Александр Яковлевич проводил из Москвы.
- То, что пишет тебе Киселев о здоровье Воронцова, и меня тревожит. Нет сомнения, что есть какое-то расстройство и слабость во всей махине. Ему нужен большой отдых и лечение серьезное. Как бы все это не оборотилось вялой лихорадкой или легочною болезнью. Боже сохрани! Боюсь я и лондонских докторов, меры их слишком решительны, а лучше посоветоваться бы со славными германскими врачами. Всякий добрый человек должен желать здоровья и всех благ этому бесценному человеку.
Вот как? Что же там случилось с почтеннейшим Михаилом Семеновичем? Излишне фантазировать, пожалуй, не стану, хотя кое-какие субъективные предположения высказать рискну... То, что труды Воронцова по благоустройству и благоустроению вверенного ему края отнимают много сил, энергии и здоровья - дело ясное. Но вот апрелем 1825 года в их с Элиз семье появляется очередной ребенок - девочка София (Софья). Вопрос - плодом чьей любви она была - понятно, более риторический, судить о том можно сколь угодно, да мы не станем это делать. Но, понятно, настроения наместнику самый факт того, что такие обсуждения возможны в принципе, не прибавляет никаким образом. И не станем забывать, что подле Елизаветы Ксаверьевны уже год после высылки Пушкина всё кружит и кружит Александр Раевский, о котором полгода спустя весьма сдержанный и лапидарный (англоман же!) Михаил Семенович пишет Закревскому: "Сожалею о нем и еще более об отце его; но не удивляюсь, ибо в последнее время я столько в нем заметил странного и нехорошего, что перестал почти с ним говорить". Повторюсь, я всего лишь размышляю - не более... Хотя - утонченные аристократические черты Воронцова сыскать на портрете ниже и впрямь затруднительно
И, кстати, коли уж помянули Воронцова - ближе к концу августа его неустанным попечением в Одессе открывается Музей древностей, основою которой становится нумизматическая коллекция его первого директора статского советника Ивана Павловича Бларамберга. Также были представлены тут и сокровища Ольвии, Пантикапеи и Херсонеса, археологические раритеты скифской и сарматской эпох. Согласитесь - так себе это вяжется со знаменитой эпиграммой Пушкина и вообще - с навязанными нам официальной и официозной пушкинианой представлениями о "полумилорде".
Где-то что-то августом 1825-го строится, а где-то - вовсе даже... наоборот. Страшная трагедия происходит восьмого числа в столице: пожар, возникший по недосмотру ремонтировавших купол Спасо-Преображенского собора, быстро уничтожает и сам купол, и весь собор. В спасении церковного имущества участвуют все кто может, включая и прихожан. Погиб один человек - унтер-офицер Преображенского полка. Спасти, тем не менее, удалось не всё: погибли иконостасы и слишком высоко располагавшиеся иконы. После пожара от собора остались одни стены. На восстановление одного из красивейших храмов Петербурга ушло 4 года: в 1829-м он, восстановленный архитектором Василием Стасовым, был открыт и освящен вновь. На иллюстрации ниже собор изображен уже как раз таким, каким мы привыкли его видеть; тогда же появилась и знаменитая стасовская ограда, состоящая из трофейных турецких орудий, подаренных храму по указу Николая Павловича... Так что, перефразируя знаменитую грибоедовскую фразу, про Спасо-Преображенский собор тоже можно сказать, что ему "пожар способствовал... много к украшенью".
Августом 1825-го пребывающий на излечении в Ревеле князь Пётр Андреевич Вяземский всё так же необычайно много и подробно описывает супруге свое времяпрепровожденье, путешествует по окрестностям, капризничает и острит.
- День ненастный, дождь и, кажется, на цѣлый день, на природѣ физіономія осенняя; но мнѣ однакоже не помѣшало купаться. Въ Катериненталѣ гулять нельзя; возвратимся въ Вихтерналь. Какъ я тамъ ѣлъ, это ужасно! Вмѣсто супа подавали какіе-то пироги изъ каши, родъ ватрушки, и обливаютъ ихъ сливками, простоквашею и творогомъ: объѣденіе! Но деревнямъ вездѣ это блюдо въ обыкновеніи два раза въ недѣлю, въ середу и, кажется, въ субботу!.. Я получилъ письмо отъ ссылочнаго Пушкина; онъ, кажется, довольно доволенъ позволеніемъ ѣхать въ Псковъ и имѣетъ уже тамъ на примѣтѣ оператора. Онъ думалъ, что ты со мною, и тебѣ кланяется: „поклонъ княгинѣ-лебедушкѣ отъ арзамасскаго гуся“... На дворѣ холодно, въ комнатѣ свѣжо, въ водѣ очень холодно; становится плохо... Кажется, отъ купаній должно отказаться. Говорятъ, что теплые дни еще будутъ, по меня уже не застанутъ они здѣсь...
Пробыв в Ревеле без малого с пару месяцев, концом августа князь возвращается в Петербург. Он сперва всё зазывает сюда и Веру Фёдоровну, просит выслать ему денег - "тысячи полторы", пишет "Ненавижу Петербургъ", но после, смирившись с, видимо, возражениями своей характерной супруги, отвечает:
- По всему вижу, что тебѣ нѣтъ охоты сюда ѣхать. Что же о томъ и говорить? я звалъ тебя для тебя. Къ тому же, вѣроятно, теперь будемъ мы въ Петербургѣ будущею весною. Слѣдовательно, лучше отложить поѣздку; впрочемъ, дѣлай, какъ умѣешь и какъ хочешь. А если не будешь, то я все къ 17-му пріѣду.
А уже на излете августа, получив от жены весточку о болезни детей, князь крайне встревожен:
- Сохрани, Боже, и подумать ѣхать теперь осенью съ дѣтьми. Коклюшъ — болѣзнь шестинедѣльная; хорошо мѣнять комнатъ для воздуха, но, признаюсь, не понимаю и страшусь твоихъ безпрестанныхъ прогулокъ съ больными дѣтьми. Твое вчерашнее письмо меня ужасно встревожило. Я какъ будто предчуствовалъ это горе и писалъ тебѣ третьяго дня о страхѣ, чтобы этотъ кашель не былъ коклюшемъ. Я не понимаю, какъ могла ты серіозно предложить мнѣ пріѣхать послѣ двухъ недѣлей болѣзни, которой извѣстный срокъ шесть недѣль. Ради Бога, будь съ ними осторожна и не довѣряй лучшему. Прежде 6 недѣль болѣзнь эта все еще пристать можетъ, и если ты въ Остафьево переѣдешь, то все не своди дѣтей вмѣстѣ. Ради Бога, давай мнѣ знать въ точности о здоровіи дѣтей и не скрывай худого, если по несчастію будетъ. Я тотчасъ пущусь въ путь. Теперь мнѣ совѣстно оставить Карамзиныхъ съ приготовленіями спектакля, тѣмъ болѣе, что ты пишешь, что болѣзнь прошла, хотя я мало тому вѣрю. Ради Бога, говори правду, всю правду. У Машеньки грудь и такъ слаба, кашель и пуще истомитъ. Какъ можно болѣе береги ихъ: теперь, въ осеннюю пору, воздухомъ добра не много сдѣлаешь...
Январская потеря Николеньки очевидно страшит Петра Андреевича, так что все эти его "ради Бога" вполне объяснимы... И это он ещё не знает, какая утрата ждёт его и Веру Фёдоровну в следующем году! Впрочем, не станем спешить, предоставим всё Судьбе и Року.
Неслучайно я выделил выше одну из фраз князя, касаемую Пушкина. Вот она: "онъ, кажется, довольно доволенъ позволеніемъ ѣхать въ Псковъ и имѣетъ уже тамъ на примѣтѣ оператора". Простим Петра Андреевича за практически полное непонимание им щекотливого вопроса с "аневризмом". "Довольно доволен"?!.. "Фокус" АС с болезнью, увы, не удался, а Псков же, вместе с усиленно навязываемым ему друзьями Мойером, теперь выглядит досадной помехою, неудачным финалом затеи с возможностью вырваться за пределы Империи. Разница меж "друзьями" тут вновь становится весьма очевидной: точно так же, как просьба одного выслать ему "тысячи полторы" на проживание пары недель у Карамзиных в Царском Селе не сопоставляется с шутливой доверенностью другого на получение старого долга с дядюшки Василья Львовича, пребывавшего, как помним, в том же июле и августе в Ревеле вместе с князем:
- 1811 года дядя мой Василий Львович, по благорасположению своему ко мне и ко всей семье моей, во время путешествия из Москвы в Санкт-Петербург, взял у меня взаймы 100 рублей ассигнациями, данных мне на орехи покойной бабушкой моей Варварой Васильевной Чичериной и покойной тетушкой Анной Львовною. Свидетелем оного займа был известный Игнатий; но и сам Василий Львович, по благородству сердца своего, от оного не откажется. Так как оному прошло уже более 10 лет без всякого с моей стороны взыскания или предъявления, и как я потерял уже всё законное право на взыскание вышеупомянутых 100 рублей (с процентами за 14 лет, что составляет более 200 рублей), то униженно молю его высокоблагородие, милостивого государя дядю моего заплатить мне сии 200 рублей по долгу христианскому — получить же оные деньги уполномочиваю князя Петра Андреевича Вяземского, известного литератора.
Более искренен Пушкин перед Жуковским, тут - без чуть надсадного юмора, почти как на духу.
- Отче, в руце твои предаю дух мой. Мне право совестно, что жилы мои так всех вас беспокоят — операция аневризма ничего не значит, и, ей-богу, первый псковской коновал с ними бы мог управиться. В Псков поеду не прежде как в глубокую осень, оттуда буду тебе писать, светлая душа. — На днях виделся я у Пещурова с каким-то доктором-аматёром: он пуще успокоил меня — только здесь мне кюхельбекерно; согласен, что жизнь моя сбивалась иногда на эпиграмму, но вообще она была элегией в роде Коншина. Кстати об элегиях, трагедия моя идет, и думаю к зиме ее кончить; вследствие чего, читаю только Карамзина да летописи...
Опустим, пожалуй, отъезд в Ригу к мужу "гения чистой красоты" Керн: об этом мы довольно уже говорили в июньском и июльском выпусках нашего помесячника. А вот любопытное письмо дерптского студиозуса и примечательного поэта Языкова к брату Александру приведём; от приехавшего в Дерпт Вульфа Языков знает об "аневризме" и причинах её появления куда как больше занятого собою и семьей Вяземского:
- Сюда приехал из Пскова студент здешнего университета, приятель Пушкина; говорят, что Пушкин уже написал два действия своей трагедии „Годунов", что она будет прекраснее всего, им доселе писанного, что „Цыганы" скоро напечатаются, что Пушкин не хотел лечиться у Мойера потому, что надеялся получить позволение ехать для лечения за границу...
Встреча их состоится ещё нескоро - почти через год! Задуматься только: потеряв последнюю надежду на царское прощение, Пушкин, кажется, понял - его пребывание в Михайловском - это надолго... если не навсегда!
Чтобы заключить наш август, предлагаю прослушать весьма классическое (чего уж - Нежданова и Козловский!) исполнение написанного Глинкой на стихи Боратынского в 1825 году романса "Не искушай..." С картинками!!!!
Таким - или примерно таким - увиделся мне август 1825-го, а уж хорош он был или плох - решать всяко не мне, я - всего лишь скромный собиратель и огранщик драгоценностей, щедро рассыпанных по отечественной Истории.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Однажды 200 лет назад...", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу