Фрагмент из романа "Субцивилизация" (гл.22 "Уру-ру")
Лишение свободы по своему смыслу и сути, в первую очередь – это изоляция преступника от общества.
После пребывания под стражей осуждённый, этапированный в колонию, как ни странно, при всех нюансах, обычно воспринимает первое время по прибытии в зону как своеобразный глоток свободы.
Один из парадоксов субцивилизации состоит в том, что содержащийся под стражей в СИЗО подвергается гораздо большим страданиям, чем осуждённый в колонии. Он лишён элементарных человеческих и житейских благ, не имеет права общаться с семьёй хотя бы по телефону, ограничен даже в возможности подышать свежим воздухом, искупаться, когда ему необходимо, не считая всего остального. Моральные его переживания и психологический дискомфорт гораздо сильнее и мучительнее.
Можно тысячу раз обосновать это любой, даже государственной, необходимостью, однако это никак не повлияет на суть сложившегося парадоксального явления. А суть его такова: осуждённый, признанный судом виновным в преступлении, скажем прямо, злодей-преступник, находясь в зоне, имеет права, которые чётко прописаны в законе, и этими правами пользуется. Иногда права осуждённых попираются, но обычно на практике чаще осуждённые злоупотребляют своими правами. В любом случае есть рамки, есть чёткие позиции, что положено, что нет - приспосабливайся и живи себе.
Под стражей же находится тот, чья вина судом не доказана, и виновным он пока не признан. Преступником его называть и считать никто не вправе. Это закреплено в Конституции РФ и носит название презумпции невиновности. Независимо от чьего бы то ни было личного субъективного мнения и отношения, объективно правовое положение содержащегося под стражей - невиновный! Подозреваемый, обвиняемый, это да. Но пока ещё невиновный. Однако же, в отличие от злодея-преступника, права этого невиновного хоть и прописаны в законе, но существуют они только формально, на бумаге. На деле же следственно-арестованный, мало того, что помещён в отвратительные санитарно-бытовые условия, атмосферу постоянного морально-психологического давления, изолирован от внешнего мира, да ещё и все права его по сути зависят от произвольных решений лица, ведущего следствие; называя вещи своими именами: от прихотей и капризов отдельного частного индивидуума. Следователь не робот, его мозги не процессор, в программу которого забиты алгоритмы правовых норм, оснований и ограничений. Там у него внутри черепной коробки - живая ткань, забитая психологическими комплексами, травмами, пережитыми в детском возрасте, прагматизмом, потребностью в самоутверждении и самовыражении, тщеславием, гордыней, индивидуальными личностными установками, убеждениями, сумбуром и противоречиями, личными неудачами, успехами, маниями и фобиями, завистью, похотью, житейскими и семейными проблемами и прочими, хорошими, нормальными и плохими компонентами, в том числе порочными желаниями, порождёнными жаждой власти над людьми!
ЦИТАТА:
"Тюрьма слабых не терпит, зато даёт время и условия укреплять свой дух, работать над собой..."
(А.Игоревич, "Субцивилизация")
Читайте полную версию книги на ЛитРес:
При таком раскладе каждому понятно, во что превращаются права подследственного, даже если он очевидно невиновен и, по идее, подлежит оправданию судом. Только по чьей идее?
Благополучие тюремного и лагерного служащего зиждется на том, чтобы осуждённый был доволен, не возникал и не наглел. Чтобы обоим было хорошо; виновен зэк или нет - всем уже по барабану. Отношение к признанному виновным злодею-преступнику - пусть не как к полноценному и равноправному, но всё-таки как к человеку. А со временем, бывает, и как к равному, почти.
Благополучие же следователя основано на обратной зависимости. Чем хуже подследственному, будь он хоть семижды невиновен, тем лучше ему. Невиновный по Конституции страны - заведомо виновен для всех, кто встал на страже этой Конституции. И отношение к невиновному по Конституции - не лучше, чем к подопытному животному, но гораздо хуже, чем к уже осуждённому злодею-преступнику…
Это не моё измышление, не личное суждение, а общее мнение тех, кто через это прошёл и проверил на своей шкуре. Конечно, немалое значение имеет характер конкретной тюрьмы (СИЗО) и зоны, их специфика, и так называемое - положение: "красные" они или "чёрные". Но тем не менее, по большому счёту, это так.
Вспоминаю, как через два с половиной года мытарств по камерам СИЗО, ИВС, автозакам, столыпинским вагонам, изоляторам, клеткам, решкам, стаканам, отстойникам, сборкам* ступил я, наконец, на обычную земную поверхность. От долгого ненавистного житья на тюремном бетоне, асфальте и железе было охота встать на колени и поцеловать эту настоящую, живую землю. Я не кривлю душой, это истинная правда.
Нас, этапируемых, тогда вывели из вагонзака на платформу железнодорожного полотна, “приковали” наручниками к длинной цепи и повели гуськом по тропинке. После вагонной вони и духоты, беспросветного специфического тюремного смрада воздух казался таким душистым и густым, будто не дышишь, а пьёшь! Благоухала июньская свежесть. Зелёная молодая травка искрилась росой в свете прожекторов вдоль тропочки, по которой мы шли, как поётся в песне “скованные одной цепью, связанные одной целью”.
Было около полуночи. Небо оказалось чистым и таким звёздным, что захватывало дух. Я не видел звёздного неба много месяцев, а казалось, что полжизни. Даже забыл, какое оно… Всё вокруг предстало таким очаровательно чудным, словно происходило не наяву, а то ли в сказке, то ли во сне. Но самое главное, что было до странности непривычным, почти забытым – это ощущение почвы под ногами.
Надо полагать, что в полной мере это смогли бы понять только древние мореплаватели и современные нам космонавты. Вернее, это я теперь могу понять, что чувствовали те и другие, сошедши на твёрдую землю после многомесячных плаваний и, соответственно, полетов. Для меня тогда земля эта не казалась, а действительно была живой. Она пела, и я слышал это пение. Душа моя ликовала и пела вместе с ней. И всё вокруг тоже пело…
Ничто не смущало: ни автоматчики из охраны, растянувшиеся вдоль перрона шеренгой, ни кинологи с собаками, ни кандальный звон нашей цепи, ничто…
Провели нас по тропинке до автозака недолго, минут пять, чтобы затем доставить в зону строгого режима. Казалось, есть о чём волноваться. Ведь неизвестно, что там ожидает, как встретят… Но почему-то будущее меня в тот момент мало волновало. Я шёл и пил тот сладкий, душистый воздух. Как заворожённый, впал в состоянии блаженства и восторга.
Однако, с другой стороны, и небосвод, и земная ширь после долгого моего пребывания в тесных замкнутых “каменных мешках” немного пугали своей необъятностью и беспредельностью. Наверное, подобное сублимированное чувство восхищения и страха бывает у людей, впервые попавших на берег бушующего океана или водопада, или к подножию гор. Нечто похожее явно испытывали пассажиры “Титаника”, всходя на его палубу, или, например, античные воины при виде боевых слонов, а, быть может, и советские эмигранты, очутившись в оживлённом центре, скажем, Нью-Йорка.
Вся эта востороженность отпускала меня не меньше двух суток. Так странно теперь это вспоминать. Неба сейчас – сколько угодно, хоть обсмотрись, земли – хоть завались, свежего воздуха – хоть отбавляй, особенно зимой, в снегопад, когда часов двенадцать кряду лопату из рук не выпускаешь…
Когда всего в избытке, ценишь это, естественно, меньше. Но память о том пятиминутном счастьи, когда просто прошёлся летней ночью по живой твёрдой земле, умрёт только вместе со мной…
По прибытии в лагерь нас поместили в этапное помещение, тоже с решётками, но уже совсем другими – в такую крупную клетку, что едва голова не пролезет. Входную дверь вообще распахнули настежь – для доступа свежего воздуха. Такая лояльность была столь непривычной, что добавляла ощущения некоей полусвободы.
Ребята разлеглись по лавкам, подложив под голову свои сумки. Среди этапников только трое были новенькими, в том числе и я. Остальные отбывали на время по различным поводам: на лечение, в суды и так далее. Их было семеро. Все угомонились, кто-то уснул, кто-то молча полёживал, стараясь задремать. А мне было не до сна. Хотелось продлить это сказочное, волшебное ощущение. И я просидел остаток ночи, положив голову на толстую перекладину решётки, и любовался через крупную её ячейку, как в окошко, сквозь дверной проём, на звёздное небо, деревья, на ухоженный лагерный пейзаж.
– Очарован? – поинтересовался один из “возвратчиков” – молодой парень, отбывавший срок в этой колонии и вернувшийся из областной тюремной больницы.
– Это не то слово. Я так отвык от жизни, ты себе не представляешь, – ответил я, – как это всё бес-по-доб-но!
– Ничего, привыкнешь. Да я тоже поначалу был очарован, пока не разобрался, что к чему. А очарование пройдёт. Главное, чтобы разочарование не наступило. Как у меня. Потом сам поймёшь, радоваться тут особо нечему…
Но я радовался. И сейчас радуюсь. Без этого нельзя. Надо самому искать случай и повод для радости, не бездействовать...
А тогда главным поводом радоваться было то, что, наконец, закончилась зловещая чёрная полоса – период строжайшей изоляции. И не только изоляции от гражданского общества, но и от всего внешнего мира: от общения с людьми, от солнца, неба, земли, от информационного пространства. Словом, изоляция не только от цивилизации, но и от "субцивилизации", в которую я уже был запрятан, но она от меня, тем не менее, была скрыта. Я её ощущал, но не видел, не понимал, будто находился в самой её заднице. Судя по всему, так оно и было…
Возвращаясь к началу этой статьи, полагаю, что несложно понять причины моего безудержного восторга, который я испытал, покинув обитель для невиновных по Конституции и прибыв в обитель для злодеев-преступников…
Примечание:
* сборки, отстойники, стаканы, решки – глухие или зарешёченные тесные помещения – изоляторы в зданиях судов, следственных органов, приемно-передаточных отделениях СИЗО и т.д. (жарг).