Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Рад приветствовать уважаемого и чересчур любезного к автору терпеливейшего из читателей, за полтора года добравшегося вместе в нашим мемуаристом уже до 19-й главы. Предуведомляя предыдущую публикацию, я уже поделился своими ощущениями от условной "третьей" части "Дневников Жакоба": мне она кажется много легче и занимательнее своих ранних товарок, что во многом определено и стилистическими особенностями, напрямую привязанными к историческим отрезкам повествования. Начав ещё с екатерининских времен, минуя павловскую эпоху, мы незаметно подошли почти уже к финалу царствования Александра Павловича. Трансформация языка рассказчика, таким образом, неминуема, и она неотступно следует за языковыми изменениями века. Если припомнить кажущуюся простоту повестей Марлинского, Одоевского или Пушкина, то и Жакоб непременно должен оказаться "где-то там", попрощавшись с тяжеловатым уже к концу двадцатых годов слогом Карамзина или - чего уж - стилистикой словесности Капниста и Хераскова. Впрочем, всё - на усмотрение почтеннейшего читателя...
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
... От бесконечных наблюдений за новым моим хозяином и пресной жизнью его у меня самого началась непонятная какая-то болезнь, выразившаяся поначалу в отсутствии аппетита и совершеннейшей апатии ко всему, а после обратившаяся и вовсе зудом по всему телу и крайне неприятным ощущением свербения под перьями. Сперва я стоически терпел, но затем зуд принял такую невыносимую форму, что мне иной раз приходилось вырывать у себя перья – одно лишь это приносило мне хотя бы некоторое обманчивое облегчение! Встревоженный моим видом и поведением, Андриевский пригласил некоего ветеринара-немца, специализировавшегося, правда, по его собственному признанию, на собаках и кошках, а один раз врачевавшего невозможного какого-то коня самого Григория Орлова. «Животный – есть весь одинакови!» - глубокомысленно произнес сей эскулап, смотря на меня мертвым выцветшим глазом, ибо второй, утраченный при неведомых обстоятельствах, весьма вероятно, что выбитый тем самым конем графа Орлова, навеки спрятался под сморщенным сухим веком, терзая меня страшным искушением выклевать ему и здоровый, чтобы переубедить врачевателя в его заблуждениях. Мне были прописаны какие-то порошки, которые отныне Августа Ромуальдовна подмешивала в питье, и благодаря которым зуд, действительно, прекратился, за что я позднее испытал к немцу нечто вроде признательности, хотя по поводу «одинаковости» животных с удовольствием при удобном случае завязал бы предметный спор.
Тем временем, как я был погружен в пучину собственных забот и самой черной меланхолии, с Андриевским разразился скандал, страшнее которого Михаилу Александровичу и вообразить было бы немыслимо. Я уже упоминал о пагубном пристрастии г-на литератора к особам мужеского полу, причем, значительно моложе себя… Так вот, как-то раз судьбе угодно было свести его с отпрыском одного министра, назовем его условно М. Сей молодой человек по имени Владимир уже сызмальства был настолько хорош, что матушка тайком от супруга, слишком занятого государственными делами, обряжала его в девичьи платья и панталончики, будучи совершенно не в силах налюбоваться на своего ангелочка. Продолжала она это делать и позднее, когда малютка чуть подрос, а уж когда тот стал еще постарше, то сам тайком ото всех таскал платья у собственной сестры и ходил в таком виде по комнатам, любуясь своими отражениями. Достигнув юношеских лет, Владимир понял однажды, что ничего более в этой жизни не хочет, только чтобы все преклонялись пред его красотою и ласкали его, а он бы аккуратно, чтобы, не дай Бог, не расплескать ни лишней капли из сей драгоценной чаши, дарил величие свое и блеск нуждающимся в том людям… Не преуспев ни в каких науках кроме необходимого ему в свете французского языка, он, возмужав, стал обращать на себя внимание общества эпатажным поведением и мраморностью черт, мелькая то на театре, то на балах, и везде оказывая внимание более мужчинам, чем поверг в крайнее изумление женскую часть, очарованную первоначально его манерностью и красотою. Так уж получилось, что первым его опытом стал Андриевский, сумевший не только накурить изрядно фимиаму по поводу античной внешности Владимира, но и склонить его к более серьезным отношениям, которых сам Владимир, видимо, давно желал, но опасался, боясь навлечь на себя гнев ничего не подозревающего министра. Как там все у них сложилось, ведали только они оба, но неудивительно, что появление в свете столь яркой фигуры, какой был Владимир, привлекло к себе немалый интерес той его части, которую хлебом не корми, дай только посудачить – что, да как, да с кем… Одним словом, утаить пикантные похождения министерского сына не удалось, и в один прекрасный день до ушей М. достигла написанная неизвестным остроумцем эпиграмма, начинавшаяся следующими строками:
Прекрасный как заря, для женщин недоступный,
Он рыщет по балам вкусить запретный плод...
Продолжить не смогу, ибо это нарушает границы всяческих мыслимых и немыслимых приличий, отмечу лишь, что речь шла о... "плоде" и способах его... применения. Скандал случился грандиозный! Владимир был немедленно отослан за границу, откуда, если немного отвлечься, вернулся пару лет спустя уж совершеннейшим развратником. М., кстати, тоже не удалось сохранить за собою свой пост – будучи принужден брезгливым (хоть и держал подле себя Голицына) Государем подать в отставку, он получил назначение гражданским губернатором в весьма отдаленные места, о существовании которых ранее даже и не подозревал, но, по слухам, и там сильно не задержался, служа постоянным объектом насмешек за собственной спиною. Андриевского же пагубное увлечение завело еще дальше: цензурному комитету было дано указание сочинений сего литератора ни под каким предлогом более не печатать! Помыкавшись, Михаил Александрович в полтора года прожил немалую часть своего состояния, после чего, поняв, что карьера его, увы, подошла к завершению, выехал из столицы в наследственное имение вместе с Авдеем, Августой Ромуальдовной и мною, давно уже отвыкшим от прелестей деревни, но, все равно, весьма обрадованным сменою весьма прискучившей мне обстановки.
Унаследованное и частично распроданное гнездо Андриевского находилось весьма далеко от Петербурга – в Белгородском уезде Курской губернии – и именовалось Романовкой. Пожалуй, впервые за последние лет пятьдесят я был перевозим на такие почтительные расстояния, а, ежели принять во внимание, что экипаж литератора был совсем не такой, как экипаж князя Кашина, то можете себе вообразить, сколько мучений и испытаний мне суждено было перенести! Прибавляю к этому внезапно появившееся у Михаила Александровича пристрастие к горячительным напиткам, резкий запах перегара, неизменно царящий внутри экипажа, и бесконечные ночевки в самых ужасных трактирах и на станциях – и складывается полная картина сего вояжа. В одном из таких пристанищ я был атакован целым полчищем гигантских тараканов, ринувшихся на мою клетку и заодно на мирно похрапывающего Андриевского: склевав парочку, я нашел их отвратительными на вкус, и до самого утра отбрасывал мерзких насекомых клювом и лапами, нечаянно опрокинув блюдце с водою и произведя изрядно шуму, на остальных постояльцев, впрочем, не оказавшего никакого воздействия. На другой станции г-н сочинитель угодил прямо в компанию офицеров, уже неделю кряду дувшихся в карты. Накурено там было настолько немилосердно, что всякий входящий в залу принужден был поначалу долго привыкать и таращить глаза, чтобы разглядеть хоть что-либо за плотнейшей дымовой завесою. Как на грех, зарядил сильный ливень и мы с хозяином моим застряли там на три дня: итогом явились убыток у Андриевского в четыреста рублей ассигнациями, а у меня – офтальмическое раздражение зрения, так что только по прибытии на место я смог по-прежнему смотреть на мир.
Сам уездный город произвел на меня достаточно благоприятное впечатление: заново отстроенный после пожара 1766 года, он представлял собою удивительное сочетание из огромного для столь небольшого населения количества церквей и широких, особенно в центральной его части, улиц из белых, преимущественно, на каменных фундаментах или же целиком из белого же камня, домов. Крепость, ранее многие века верно служившая обороне Отечества, тогда уже утратила былое свое значение, несколько обветшала, но все равно выглядела значительно и монументально, грозным напоминанием супостатам возвышаясь над окрестностями.
Задержавшись нарочно в Белгороде на пару дней и заселившись в гостинице, Андриевский нанес несколько визитов – предводителю уездного дворянства, капитану-исправнику и двоюродному дядюшке Никите Яковлевичу – семидесятилетнему старику, знавшему племянника еще во младенчестве. К величайшему облегчению Михаила Александровича эхо петербургского скандала даже и не думало пока докатиться до сей отдаленной провинции, а, напротив, Андриевского здесь все знали как автора популярнейших «Похождений Илларионова» и чего-то еще; чего именно, определить все затруднялись, зная только, что «Илларионов» - не единственное творение их земляка. Перекрестившись и радуясь хотя бы и тому, литератор сердечно распрощался с городскими обитателями и отправился дальше – в Романовку.
Родовое гнездо Андриевского представляло собой собственно усадьбу, оставшуюся часть нераспроданного еще леса и деревню в двести душ, и располагалось в достаточно выгодном месте на пересечении безымянной какой-то речушки и тракта, ведущего прямиком на Харьков. Что делать со всем этим добром – Андриевский предполагал достаточно смутно, ибо как всякий служитель муз был непомерно далек от понятий «земля», «крестьяне», «хлеб» и всего прочего, сообразного с тихой и хлопотной жизнью провинциального помещика, каковым он теперь стал. Во всяком случае, когда, едва зайдя за порог дома, долженствующего теперь стать последним прибежищем опального литератора, он был встречен управляющим – весьма сомнительным типом по фамилии Писарев – и буквально атакован им с целой кипой прошений, счетов, закладных и прочего, реакция его была самая вялая.
- Алексей Капитонович, - испуганно глядя на ворох бумаг, промямлил Андриевский, - вы там давайте как-нибудь сами… Я, признаться, ничего в этом не смыслю, да и вам оно как-то сподручней будет… Мне бы отдохнуть с дороги, да покушать чего…, - тем самым расписавшись в собственной мягкотелости и подавая неистово воровавшему во время долгого отсутствия в поместье хозяина управляющему добрый знак: мол, давай, Писарев, спросу с тебя никакого не будет, делай как делал, только корми вовремя и обильно, да деньжат сколь-нибудь подкидывай! Усвоив первый урок, Писарев виду не показал, только головою укоризненно мотнул: дескать, как же так, ждали вас, ждали, а теперь что ж? Опять все сам?! – и покорно отправился выполнять просимое, распорядившись пока горничной девке показать барину его покои.
Пройдясь по дому, бывшему, надо сказать, в некотором запустении, Андриевский поначалу сокрушенно качал головою, а затем, начиная узнавать вещи, знакомые ему с самого детства, и фамильные плохо писанные портреты родственников, растрогался, прослезился, потребовал водки и, усевшись под парсуною папеньки Александра Демидовича, выпил сразу несколько приличных стаканчиков, закусив их свежепросоленными огурчиками да копченою рыбой. Свидание с малой родиной произвело на него настолько сильное впечатление, что Михаил Александрович через какой-то час мирно задремал прямо в гостиной, видно, будучи не в силах совладать с переполнявшими его чувствами. Я же, обретя свое новое место на подоконнике с открывавшейся перед собою живописной панорамою речки, дороги и бескрайних южных полей, признаться, тоже наконец-то расслабился с дороги и вскоре присоединился к своему хозяину, покойно задремав до самого вечера. Вошедший Писарев, тихонько поглядев на Андриевского, усмехнулся и, прижав палец к губам, бессловесно приказал принесшей было обед дворне унесть все назад. Сладкое, не петербургское, солнце ласково припекало меня, а ветерок, еле доходящий с веранды, приносил мычание коров и пряный свежий запах с реки. А хорошо, право! – подумал я, засыпая, утомленный долгим безвылазным проживанием в холодном и сыром климате Северной Венеции…
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу