Прабабушка не жалуется. Просто тихо встаёт каждое утро — и идёт к детской кроватке.
Мы зовём её по имени — Мария Андреевна. Хотя дома — просто Бабушка. Ей девяносто один. Спина давно согнута, руки — узловатые, кожа — как тонкая папиросная бумага. Но пальцы крепкие. И шаг твёрдый, если знает, зачем идёт.
Она живёт с нами с тех пор, как умер дед. Мы тогда ещё снимали однушку, только собирали на ипотеку. Я была беременна, муж работал без выходных, и мне всё казалось, что мир — на волоске. Она приехала на пару недель “помочь с бытом”. Осталась. И осталась насовсем.
Прабабушка не спорит. Не советует. Не лезет. Она просто встаёт каждое утро. Без будильника. Ровно в шесть. Надевает халат, поправляет волосы и идёт на кухню. Заваривает чай, ставит воду для бутылочки и идёт в комнату. К детской кроватке.
Сначала была Алина. Моя дочка. Её правнучка. Прабабушка пела ей песни, которых никто, кроме неё, уже не знал. Тихо нашёптывала: “Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…” Потом гладила по спинке, когда колики не давали спать. Алина засыпала только с ней. Даже я так не умела.
— Как вы так её укачиваете? — спрашивала я.
— Я помню, как сама в тридцать четвёртом младших нянчила, — говорила она. — Там, если не укачаешь — никто не укачает. А кричать было нельзя. За шум — наказывали.
Я тогда только кивала. Слушала, как будто через трещину в стене — другую жизнь.
Потом родился Дима. Мой сын. Его бабушка умерла за год до этого, а прабабушка осталась. Уже еле поднимаясь, она всё равно вставала. Чай, полотенце, подогретая пелёнка — и снова к кроватке. В любую погоду. В любую усталость.
Мы пытались говорить:
— Бабушка, вы отдохните. Утром сами справимся.
Она махала рукой:
— Поспите, дети. Вам ещё жить. А мне — доживать. Вот и пусть будет польза.
Она не жаловалась. Ни на боли, ни на бессонницу, ни на одиночество. Только иногда, когда я заходила в её комнату, ловила взгляд — усталый, задумчивый. Но не пустой. Смыслом наполненный.
Однажды я проснулась раньше обычного. Дима плакал. Я пошла на кухню, думала сама уложу. А бабушка уже сидела в зале, в кресле. Держала его на руках, гладила по волосам.
— Он только уснул, — шепнула она. — Ишь, не унимается.
Я кивнула. И вдруг спросила:
— А вам не тяжело?
Она усмехнулась, беззвучно.
— Тяжело? Девочка моя… Мне тяжело было, когда в сорок первом мы бежали из города и я не успела взять брата. Вот тогда — тяжело. А тут… Тут душа живёт. Ты понимаешь?
Я только молча села рядом. В комнате пахло ромашкой и молоком. Он спал. И она — будто тоже. Но с открытыми глазами.
Теперь ей уже девяносто один. Сердце шалит. Врачи говорят — долго не продержится. А она встаёт. По-прежнему. Тихо, без звука. Надевает старый вязаный халат, идёт к кроватке, берёт на руки мою внучку. Маленькую Сашу. Прабабушка шепчет ей что-то на ухо. Я не слышу. Может, снова про сорок первый. Может, просто “бай-бай”.
И я знаю: она не жалуется. Она просто хочет быть нужной. Не обузой, не воспоминанием. А частью чего-то живого. Её мир давно уходит. Люди, слова, песни. Но в руках — тепло. А пока оно есть — она будет вставать.
И я думаю: не будет уже такой прабабушки. С сильными руками и нежными глазами. С дыханием, от которого дети засыпают. С молчаливым, но настоящим счастьем — быть рядом.